Текст книги "Rusкая чурка"

Мирный

– Да-а-а, Арнольд Каримович развернулся, широко празднует. Артистов назвал… Счастливый он человек, как думаете? Гостей человек двести приехало. – Саша, как новоиспеченный естествоиспытатель, с интересом рассматривал снующую туда-сюда разношерстную публику.

– Показуха это все, шальные деньги, – устало и зло проговорил Мирон Сергеевич, моложавый крепкий человек с профессорской бородкой, очень проницательным неуспокоенным, рвущимся откуда-то из глубины души взглядом и седым бобриком на крупной голове, – вряд ли это приносит ему счастье… Тут ведь пора поставить главный вопрос, с колыбели довлеющий над человечеством: «Камо грядеши?» А ему-то уж пора о смысле жизни задуматься. А жизнь наша в последние двадцать лет стала бессмысленной, потеряла, как говорили раньше, высший смысл. Цель. Жертвенность. Посмотрите на всех этих генералов, министров, банкиров… Вши, глисты, паразитирующие на теле Родины. Воры, продавцы. Суетящиеся вокруг денег священники… Опять лукавый послал искушения матушке нашей России. Ну, не церковь же, встроенная в эту крепостную стену, окружающую барский покой, и населенная кормящимися с ладони этого барина попиками, этот смысл и цель олицетворяет… И можно ли по этой крепостной стене дойти до Бога? Конечно, у каждого свой, неповторимый, путь к Господу, узкий, тернистый, порой извилистый, но этот… А вши, они и есть вши. Ползают, кусаются… А ведь сказано: «По делам их узнаете их»… Сейчас Россия из всех этих новых лишайников, травясь и страдая поносом, заново учится вырабатывать пенициллин. И волнения уже начались. И власть занервничала. Я далеко не уверен, что для того, чтобы приблизиться к Богу, надо было рушить социализм, коли он уже был и работал. Ведь он даже при частично закрытых церквях был намного ближе к Богу, чем нынешняя Россияния. Да, некоторые терпели, но это был Промысел Божий. И церквей карманных не было, да и батюшек таких вот приспособленцев… Тогда что-то святое у людей было. А сейчас, прости Господи, – Святой Доллар, Святой Евро да Страстотерпец Рубль?!

– А народ, как всегда, молчит и вырабатывает иммунитет ко всему этому. А Арнольд Каримович, видимо, церковью этой душу свою спасти хочет… – как-то философски поддакнул Глынин.

– Ну, насчет спасения души там решат! – Мирный посмотрел на небо, потом на храм, перекрестился. – Церковь-то эту он построил на крови. В прямом смысле, как я понимаю. На отобранные у народа деньги. Помог закрыть несколько заводов, потом обанкротил несколько крупных банков, в которых крутились деньги от продажи этих заводов, помогал распродавать имущество Советской армии и так далее. Согнал с земли людей, живших здесь. И все так играючи, с шуточками, юморком. Даже с патриотической бравадой. Не знаю, не знаю, не тяжела ли для Спасителя такая жертва, нужна ли она ему?!. Господь-то людям помогал. А Арнольд Каримович теперь вон под святые русские романсы и сталинские гимны продолжает веселую жизнь… – Мирон Сергеевич, грустно улыбаясь, смотрел на Глынина глазами прозрачными, но уже омраченными тучами, как сегодняшнее небо. – Вместо рабочих и крестьян создали новый класс – трутней, воров и проституток. И из них теперь придется ждать появления нового человека, некоего россиянца…

– В каком смысле нового?

– Ну, раньше был сын рабочего и колхозницы, ну, или там прачки. А теперь будут сын или дочь проститутки и бандита. Я не говорю даже обо всех наших так называемых спальных, заселенных непонятно кем районах. Но скажите, кем будут не по социальному статусу, а по происхождению дети россиянского олигарха (читай, бандита) и его очередной пятой-шестой жены-модели (читай, проститутки)? Если говорить по-простому, не высокопарно. – Мирный, улыбаясь, сни сходительно рассматривал парочку длинноногих привязанностей банкиров, прогуливающихся на той же открытой площадке.

– А вы Мирон Сергеевич, как я понимаю, считаете, что богатому так же трудно войти в рай, как верблюду пройти через угольное ушко? – почему-то, глядя на волнующиеся сосны и невозмутимого, веселого Арнольда Каримовича, в раздумье проговорил Саша.

– Ну, это Новый Завет. А сказали вы, Александр… Простите, как ваше отчество?

– Давайте так, без отчества. Вы ведь старше. Да и как я написал еще в детстве,

 
У поэта не бывает отчества,
У поэта – имя и Отечество…
 

– Красиво сказали… А по поводу вашего вопроса думаю, что все конечно же не так прямолинейно. Вспомните русских купцов, повторяю, русских… Например, владельца Прохоровской Трехгорной мануфактуры Тимофея Васильевича Прохорова. Нынешний жираф «Ё-мое-шный» к нему никакого отношения, кстати, не имеет. Так вот, он был уверен, что богатством можно душу и спасти. А можно и погубить. Смотря, как ты это богатство заработал и как его потом употребил. Он ведь даже составил своеобразный моральный кодекс купечества – «О богатении». Он в нем писал, что частенько богатство приобретается только ради сластолюбия и тще славия. И это очень плохое, очень вредное богатство. Оно тянет душу к погибели. Богатство хорошо то, приобретая которое человек совершенствуется духовно, становится нравственнее. Над которым человек не трясется, как Скупой рыцарь, а которым он делится с другими. С которым приходит другим людям на помощь. В богатстве нет ничего страшного, сатанинского. Лишь бы человек не забыл Бога и Его заповедей. Богатый человек должен, обязан заниматься целесообразной, серьезной благотворительностью. Должен твердо знать и понимать, кому и сколько нужно дать… И во имя чего…

– Вы прямо стихами заговорили…

– А наградой человеку, делающему добрые дела, должно служить ясное понимание того, что он живет в Боге. – Глаза говорящего стали выразительней, заблестели сильнее, словно их промыли только что свежей морской водой.

– Да, но почему-то, кстати, именно там, на фабриках у всех этих благотворителей – Прохоровых, Морозовых, Мамонтовых, и произошли первые стачки рабочих. – Глынин поднял правую руку в ответ машущим ему издалека, видимо, потерявшим и теперь увидевшим его девчонкам.

– Да, правильно. Но, во-первых, одно дело думать, верить во что-то, а другое – эту думу воплощать в жизнь. А во-вторых, это скорее вина не их, а правительства, полиции, даже духовенства. И еще морально-нравственного состояния самого народа. Его отпадения от Бога. Я говорю о человеке, живущем в Боге истинном, погруженном в нравственность, а не внешне выполняющем обряды. И выпячивающим в себе любовь к этим обрядам и атрибутам церковной жизни. Потому что, как писал замечательный писатель-фантаст и ученый-палеонтолог Иван Антонович Ефремов, все разрушения государств, даже империй происходят при утере нравственности. И это единственная действительная причина катастроф во всей истории. Исследуя причины почти всех катаклизмов, мы приходим к выводу, что разрушение всегда носит характер саморазрушения… – Было понятно, что обсуждаемая тема является для Мирного предметом вдумчивого и тщательнейшего осмысления. Он весь словно загорелся изнутри, даже помолодел внешне. – Вон ведь, кстати, бывший семинарист и отец всех народов, хоть и не стоявший никогда напоказ со свечкой, но посещавший храмы тихо, незаметно, не разрушал, а все время созидал. Сам учился всю жизнь, совершенствовался, менялся. И строил фабрики, возводил заводы, школы, науку поднимал. Конструировал страну и нацеливал ее в космос. А храмы разрушали не благодаря, а вопреки ему. Вся власть была в руках инородцев, все силовые структуры принадлежали Лейбе, курировались из-за рубежа. А Сталин был, особенно поначалу, не владыкой-диктатором, а всего лишь первым среди равных, неуклонно набирающим авторитет и силу. И он как раз со всеми этими разрушителями-то и боролся. И достал неугомонного Лейбу аж в Мексике. И кстати, патриаршество на Руси не царь-батюшка, а он, красный вождь, восстановил и отменил ленинский указ от девятнадцатого года о преследовании священников. И сделал людей поголовно грамотными, то есть, творчески созидая, искренне помогал им найти Бога, воспитывая их и обучая… создавал свой, нацеленный в Русский Космос народ. Поэтому правильно говорит Порохов, что у русского человека душа – христианка, но сам народ – сталинист. Все остальное не народ, а толпа, склонная к самоуничтожению. Сейчас вон потеряли вектор развития, и посмотрите, что стало… Оглянитесь вокруг, народа нет, идеологии у страны нет, вся молодежь неграмотная, зашоренная, нелюбознательная.

– Да, согласен. Я, кстати, слышал, что Сталин, учредив Сталинскую премию, не государственные деньги раздавал, которые были нужны в промышленности и сельском хозяйстве. А тратил свои собственные, личные средства, которые получал со всего мира как гонорары за свои труды, изданные многомиллионными тиражами на многих языках. А когда умер, его было практически не в чем похоронить. И на сберкнижке его лежало двенадцать с чем-то рублей. Вот это, видимо, поистине счастливый человек. Жил для других. Во имя своей страны. Ни копейки чужой не взял. Хотя и вокруг него тоже столько мерзавцев крутилось… Поэтому знаете, что я все-таки думаю, даже уверен – богатство губит душу, причем в прямой пропорции от его количества. Человек становится другим, думает о накоплении, о бизнесе. В нем погибает творчество, творец, то есть Бог.

– Да, нынешние не такие, как Верховный… Вон патриарх, сколотивший, по слухам, бешеное состояние на торговле сигаретами и алкоголем, освобожденными от импортных пошлин, не стыдится надевать дорогие часы за несколько тысяч долларов. Ведет себя как светский чиновник. А у них вообще сейчас часы – это имиджевый индикатор, показывающий уровень достатка. И у них теперь, как на Западе, принято, чтобы стоимость их была порядка двух процентов от годового дохода. Перед монахами крутость свою показывает, что ли? – Мирон Сергеевич в недоумении пожал плечами. – Или они там друг перед другом любовницами да проститутками выпендриваются?! Но ведь это патриарх, монах, – уму непостижимо!..

Больна наша церковь, больна. И государство больно. А пенсионерам и военным платить якобы нечем. Рабочих и крестьян просто уничтожили, как класс… Еще вон уранополитизм против патриотизма придумали. Какой-то поп Шапкин свободно, открыто проповедует, что христианин не должен любить свое Отечество, свою Родину, свою Россию, заявляя, что слова праведного Иоанна Кронштадтского: «Люби Отечество земное…» – якобы противоречат Слову Божию. Да что ж это такое! А ведь о любви к своему Отечеству говорили и Игнатий Брянчанинов, и Филарет Московский, и Иннокентий Херсонский, и Лука Войно-Ясенецкий, и Иоанн Восторгов, и другие… – Мирон Сергеевич как-то обреченно, как паровоз, израсходовавший, сжегший все топливо, остановился, провел ладонью по вспотевшему лбу.

Пауза длилась с полминуты. Говорить не хотелось. Глынин с трудом, захваченный пафосом и негодованием Мирного, продолжил:

– И литературу, которая была совестью народной, мерилом нравственности – тоже загубили. И, что немаловажно, читателя. Думающего, мыслящего. Все, чем Россия выгодно отличалась от других стран.

– А что вы хотите, – вновь оживился Мирный, – они же все разбогатели, в прямом смысле воруя. И убеждены, что по-другому нельзя. Любой талант они ненавидят заранее, ростком втаптывая в землю. Не поддерживают ни тех, кто за сильную власть, ни тех, кто за свободу личности… Я утрирую, конечно. Наоборот, они их боятся… Они временщики все. Никакой ответственности, никаких обязанностей, только прав набрали себе. Борис Николаевич так и говорил: воруйте, пока я у власти. Уйду, говорил, будет поздно. Сам слышал… Но оказалось, что никогда не поздно… И культуры никакой, царствует бескультурье. Разврат, разнузданность, вседозволенность, непристойность. Зачем им культурный, творческий народ? Им нужно быдло. Стадо. Все по Даллесу, а то и по Гитлеру… Им нужны организмы, способные только, как писал Юрий Мухин, «жрать, срать и трахаться». На этом легче заработать, а быдлом легче управлять…

– Народ русский погибает, самоуничтожается, впадает в беспробудный сон, не без помощи заинтересованных забугорных сил, конечно. Только мусульмане, особенно чеченцы, начинают обретать свою аутентичность, свою подлинность. – Глынин вспомнил свои поездки по Северному Кавказу, умные жесткие лица чеченских и дагестанских эмиссаров здесь, в Москве. – Мне даже иногда кажется, что именно они могут сыграть ключевую роль в изменении социальной картины общества, смогут встряхнуть и оживить спящий русский этнос. Не знаю только, с каким знаком, плюсом или минусом. Помните, как у Пушкина Руслан разбудил спящую голову Богатыря? Кстати, ведь именно кавказцы дольше других хранили верность государю, будучи даже его личной охраной… Я уж и не знаю, на что еще теперь можно надеяться…

– Кто знает, кто знает… Бог не Тимошка, думает немножко. Обычно при сильном, чрезмерном нагревании жидкости энтропия, то есть разлад, хаотическое движение молекул, увеличивается и жидкость превращается в газ. Но есть такие жидкости, которые при нагревании образуют ячеистые структуры. То есть вместо хаоса происходит самоорганизация структур. – Проницательные, прозрачные глаза Мирного сверкнули, потемнели и сделались стальными, как у Виктора Талалихина, идущего на ночной таран. – Эти эффекты описаны в нелинейной неравновесной термодинамике. А ведь социальная структура нашего общества и является нелинейной и неравновесной. Может, еще чуть-чуть – и случится Русский Бунт – беспощадный, но осмысленный! Россия непредсказуема.

– Быть может… Порохов тоже все время уповает на Русское Чудо… Простите, но нас, кажется, уже зовут. – Саше было очень интересно, ему не хотелось прерывать общение с Мирным, но он боялся пропустить начало концерта, ради которого он, собственно, здесь и находился. – Надо идти. Мне было с вами безумно приятно общаться, надеюсь, еще поговорим. Вы так убежденно рассказывали…

– И мне с вами приятно… А кто вы по профессии?

– Писатель, поэт. Работал у Порохова в газете «В будущее».

– О, наш человек…

– Но, правда, похоже, что все это в прошлом. Надо семью кормить. – Глынин грустно улыбнулся и втянул носом прозрачный воздух с густо замешанными в нем хвойными ароматами. – А деньги зарабатываю, можно сказать, на антикультуре. Песни пишу нашей эстраде. Да вот вокальную девичью группу привез, которая будет сегодня выступать… А вы кто, простите?

– Да-а-а, смешно получилось… Что мы с вами тут делаем?! Хотя все сейчас так перепуталось, где «красные», где «белые»? (и там, и там одни «голубые»). Березовский вон, на всякий случай, держит у себя картину «Красный Ленин»… А Хакаманада недавно по телевизору плакалась, психовала, что почти у всех ее друзей-олигархов дети-сталинисты… Дай-то бог… А я – бывший министр печати Российской Федерации. Теперь политик-оппозиционер.

Концерт в Барвихе. Каримыч (продолжение)

Новые знакомые, еще раз удовлетворенно пожав друг другу руки, двинулись к накрытым столам, каждый вновь думая о своем деле, которое привело его в это странное место, под своды этих величественных столетних, чего только не повидавших сосен.

Постоянно прибывали запоздавшие гости, весело и запросто обнимались с именинником, что-то говорили, хлопали по спине и с громким хохотом после шуток Каримыча проходили за столы. Один из гостей, произнеся короткую высокопарную речь между столами и буфетом, прицепил на блестящий лацкан белого смокинга хозяина дома орден Сталина, а потом торжественно передал ему большой привет от лидера законопослушных парламентских большевиков – коммуниста Зюзюкина… Каримыч серьезно выслушал и ответил:

– Я помню, мне Раневская говорила, хотя, впрочем, она, наверное, всем это говорила, что, когда впервые увидела Лысого на броневике, она поняла, что нас ждут бо-о-о-ль-шие неприятности… Ха-ха-ха! Так вот, как бы сказал товарищ Берия… Товарищ Сталин – наше будущее, а товарищ Зюзюкин – прошлое… Ха-ха-ха! Поймите разницу…

В другом торце площадки, в том, что располагался перпендикулярно и примыкал к большому хозяйскому дому, ожила и начала мигать софитами и юпитерами смонтированная сцена с двумя огромными динамиками по бокам и тремя микрофонами на стойках. Немного в стороне примостился звукорежиссер с микшером. В глубине этого сооружения музыканты Тамары Гальской уже расставили аппаратуру: блестящие светлые барабаны, две черные лакированные электрогитары и синтезатор «Yamaha».

И вот начался концерт. Красивая, немножко потрепанная жизнью певица, расхаживая между зрителями, задорно запела про свои бабские, никогда не меняющиеся проблемы. А мужики, сидящие за столами и, собственно, эти проблемы регулярно и создающие, с такой же жизнерадостной непосредственностью заглядывали в глубокое декольте концертного платья и находили там именно то, что, собственно, и искали. Женщина обстоятельно пела, а мужчины краем глаза так же серьезно высматривали и оценивали длинные стройные ножки, мелькающие в высоком разрезе того же самого платья, и, громко чокаясь, пили за ее здоровье такую вкусную и бодрящую водку.

Сашины девушки переодевались и распевались в гримерке за сценой. Марина, найдя звукача, подключила ноутбук с «фейсовскими» фонограммами, посмотрела на микшер… Показала Саше, одиноко сидевшему за столом, что все «о’кей». Он встал, подошел к Марине и, еще раз убедившись, что все нормально, направился проверять девчонок. У них, как всегда, был последний день Помпеи. Алины не было, она побежала искать утюг, так как платья у всех были мятые и больше походили на яркие, новые половые тряпки. Анька не забыла трусы, но зато умудрилась забыть черные чулки. Юля не забыла ничего, но жутко волновалась и никак не могла вспомнить слова то одной, то другой повторяемой ею песни. Она бродила в одних только чулках и стрингах по гримерке, размахивала беспокойными руками, пытаясь вспомнить слова песни «Ах, как же ты целуешь», а зловредная дура Анька подкалывала ее, но слова не подсказывала.

– Вот, вот, говорила я тебе – учи слова, а не с пацанами по ночам шляйся в своем Железножопинске. Вот Саня увидит тебя такую и выгонит на фиг. Или заставит вот в таком виде, как ты сейчас, выступать на сцене в качестве компенсации. – Анька зловеще хихикала себе под нос, сидя в уголке в позе лотоса. – Он так часто делает…

– Да, ладно, правда, что ли? Не прикалывай, – уже почти сквозь слезы взмолилась Юля, готовая здесь снять с себя и все остальное, лишь бы в таком виде не появляться на незнакомой публике.

– Да не слушай ты эту дуру. Анька, заткнись, охренела, что ли?! Зачем девку доводишь? Глупость это. – Запыхавшаяся Алина подошла и достала из сумки белые листы бумаги с отпечатанными на них текстами. – На. А вообще, если не знаешь слов, свои такие надо иметь. А ты, приколистка, возьми чулки, у меня две пары. И заткнись.

Обломавшаяся Анька, схватив упаковку, набычась, молчала, смотря на груду разноцветного мятого тряпья.

Вошел серьезный, строгий Саша:

– Скоро выход, почему не готовы? Юля, ты еще без трусов тут походи. У тебя, конечно, красивая грудь, но оденься, пожалуйста. И побыстрее!

– У нас платья мятые, а утюга нигде нет, что делать? – почти взмолилась одетая в белую рубашку и рваные джинсы Алина.

– Хорошо, будем выступать, как Юля. В одних трусиках. Хотя, чего уж там, можно и их снять, – раздраженно ответил продюсер, – вы что, охренели?! Раньше нельзя было сказать. На ключи, у меня в багажнике в белой коробке. Быстро! – обратился Саша к Алине.

– А вот и я. Я готова. Сашенька, хочешь, я хоть голенькая выйду на сцену. Буду петь и танцевать. И смотреть на всех вот так. – Розочка, встав в свою любимую, отработанную позу – «грудь вперед, попочка назад и немножко прогнуться», закусила нижнюю губу и закатила глаза. – Я на все готова ради искусства… – Ее медленный, густой кошачий голос, казалось, еще мурлыкал даже после того, как она уже закрыла рот.

– О господи, уберите ее! Искусство не переживет… Дело в том, что оно не готово к таким жертвам ради тебя. Откуда ты здесь взялась, кто тебя пустил? – искренне возмутился Саша, готовый спрятать Розочку хоть в карман или еще лучше в багажник машины, только не своей…

– Что значит, кто пустил, я тут гостья. Пришла с уважаемым человеком, другом Арнольдика… – При последних словах Розочки Саша скривил такое лицо, словно откусил кислющее, но при этом гнилое и одновременно червивое яблоко. – И я пришла сюда отдыхать, в отличие от некоторых… Ладно, не хотите меня, я пошла… В случае чего зовите, приду на помощь…

Розочка облизала нижнюю губу с готовностью возбужденной сладкоежки и, поправив двумя руками налившуюся хмельными соками и, похоже, уже забродившую грудь, вильнув аппетитным верхом ног или очень аппетитным низом спины, гордо вышла из гримерки.

Алина вернулась через десять минут. Вся возбужденная, нервная, злая. Нажала со злостью стопор на ручке двери и, сунув Аньке утюг, начала цедить сквозь зубы, ходя вокруг продюсера:

– Вот сука! Ты представляешь, Сань, помнишь того козла, что клеился ко мне сегодня? Я с ним опять столкнулась на лестнице. Так он за мной увязался, к машине. Вначале извинялся, потом комплименты говорил, потом опять приставать пытался. Я его чуть утюгом не огрела. Тут же какой-то хрен подбежал, охранником оказался. А козел ржет, вот, говорит, какая у меня армия. Начал спрашивать кто я, откуда. Узнав, что певица, навязчиво стал приглашать нас к себе. Кстати, сказал, что к тебе подойдет.

– Ладно, все это здорово. Да остановись ты! Знаешь, сколько их тут таких ходит? – Александр схватил за руку двигающуюся, нервничающую Алину. – Я тут только что самого главу Администрации Президента видел и министра внутренних дел…

– Да я не к тому… Знаешь, кто это оказался? – Алина уставилась Глынину глаза в глаза. – Стрекуленок. Мэр Фимкова. Собственной персоной…

– У, ё-моё! – Саша аж присел от неожиданности. – Ты только никаких действий не предпринимай. Не ори и не бей ему в морду… Мы отработаем, уедем и все. А то сделать ему все равно ничего не в состоянии, а нарваться вполне можем. Понятно?

– Ясен пень, – ответила за всех почему-то Анька и показала в сторону выхода оттопыренный в сжатом кулаке средний палец.

В этот момент задергалась золотая ручка закрытой двери. Потом послышались довольно сильные удары и мужской пьяный голос:

– Откройте, полиция нравов. Нам нужна певица с черными волосами и в белой рубахе. Она налоги не заплатила. И скорость перемещения по зданию нарушила. Мимо столов на красный свет проскочила. Именем закона… И Кар-рабаса Бар-рабаса…

– Это он, это он. Не открывай, Саня.

Полураздетые девчонки, вооружившись, кто утюгом, кто щипцами для завивки волос, кто графином с водой, приготовились отражать нападение насильника.

Саша подошел к двери, громко спросил:

– Что надо?

– Открой!

– Здесь девочки переодеваются, уйдите, пожалуйста…

В это время за дверью послышался какой-то шум, и потом раздались несколько голосов:

– Виктор Николаевич, ты что здесь делаешь? Заблудился? Ха-ха-ха! Это вход в дом, а не выход. А вот и жена твоя, Эльвирочка, красавица-умница, дай ручку поцелую, – веселился напрягшийся голос Арнольда Каримовича.

– Витя, я тебя потеряла, – взлетел и упал по синусоидальной траектории женский противный писк, – пойдем, милый, за столик, я тебя рыбкою покормлю. Хорошую рыбку принесли.

– Лучше водки налей, а рыбка никуда не денется. За боевых друзей пить буду! – Голос Стрекуленка стал стремительно удаляться и пропадать. Шаги еще некоторое время слышались, но в конце концов их звук исчез тоже.

– Саша, вы готовы, все нормально? – раздался стук в дверь и голос непонятно откуда вновь взявшегося Каримовича.

Девчонки, к тому времени уже одевшиеся, стали лихорадочно поправлять кто волосы, кто складки на черных блестящих комбинезонах.

– Да, спасибо, все хорошо, Арнольд Каримович. – Саша открыл дверь и впустил нервно улыбающегося хозяина в расстегнутом белом пиджаке.

– Вот урод, уже нажрался. А здесь глава Администрации, министр… Хотя он, в сущности, человек не плохой… хотя, если вдуматься, свинья порядочная, как говорил незабвенный Николай Васильевич… Ха-ха-ха! Может, вам, кстати, пригодиться. Он же глава района, я имею в виду не Гоголя… Ха-ха-ха! Часто у себя праздники, Дни города проводит. Дайка визитку, я ему передам. Пусть вину искупает, боец хренов! Ха-ха-ха! Да, Саш, на, возьми, это деньги, как договаривались. Только пусть девчонки уж постараются… Покажут всем… Ой, красавицы какие! Дайте, ручки поцелую… – еще говорил хозяин дома, уже склонившись в смешной позе над первой, кажется Юлькиной, ручкой.

– Мы постараемся, Арнольд Каримович… – хором, как пионерки на школьном смотре-конкурсе, пообещали Аня, Юля и Алина.

…После выступления к Саше, зашедшему с девчонками в гримерку, постучав аккуратно в дверь, шумно вошел радостный возбужденный именинник:

– Ну, молодцы. Молодцы девчата… Ха-ха-ха! Все мужики кончили… Даже глава Администрации с министром на пару… Сидят обсуждают, даже Алегровян не слушают. Ха-ха-ха! Стрекуленок аж протрезвел, в себя пришел. К вам рвался. Но я ему твою визитку дал, успокоил. Вот вам еще премия. Молодцы! Сейчас переодевайтесь – и за стол.

Все в имениннике торжествовало и радостно трепетало. Лицо было подвижно, губы двигались, еле поспевая за вылетающими словами. Даже засосы на лбу пропали, и белый смокинг на спокойном теле ходил ходуном. И только железный Сталин на зюзюкинском ордене оставался серьезным и непреклонным… Только очень маленьким и почти не похожим…

– Может, мы лучше поедем, а то тут этот… – Алина нервно замолкла, зачем-то теребя и бесконечно поправляя правую штанину комбинезона.

– А ты словно испугалась? Да он уже практически трезвый. Сам перепугался больше тебя. Когда увидел главу Администрации, министра… А когда губернатор Победов приехал, он из соленого огурца свежим огурчиком стал… Ха-ха-ха! Ему не до вас. Да и с кем не бывает?!

– Поздравляю вас с орденом, Арнольд Каримович, знаковая награда, – подбирая правильные слова, словно на ощупь, проговорил Александр, – не знал, что вы любите Сталина…

– Ну, эти-то, нынешние, ничего не могут, только стонут, по Америкам шляясь… А он мог. Я и большой памятник тут Усатому поставил. Чтобы он их отсюда контролировал. Ха-ха-ха! Цуриндели, кстати, сделал…

– Серьезно?! А я ведь с ним был знаком, он мне даже книгу помог издать. Хотя вообще-то странно, он вроде демократом был, – с легким непониманием произнес Глынин.

– Ага, а до этого коммунистом, лауреатом Ленинской премии… Крепкий мужик, держит удар. Такие люди выше большой политики, – развеселился олигарх и уточнил. – Но не выше больших денег. Талант может быть голодным только в молодости, и то недолго. Поэтому его гений легко ваяет все – от Эльцина до ангелов и от Колумба до мышей. К тому же грузин грузина понимает… Кто-то дурака валяет, а он для этих дураков ваяет. – Смех Каримовича бодро заскакал по веткам наперегонки с вспугнутыми белками, обратив взгляд погрустневшего Глынина в сторону непотопляемого благодетеля. – Он абсолютно свободен. Вон он, кстати, сидит рядом с губернатором… – Глынин, встретившись со Звиади Михайловичем глазами, наклоном головы поздоровался с давно забывшим его скульптором.

…Когда часа через полтора группа с Сашей во главе, попрощавшись со всеми и еще раз поздравив Каримовича с днем варенья, направлялась уже к выходу, их догнал молодой, спортивного вида, не улыбающийся мужчина и со словами «Это для певицы с черными волосами», – торжественно вручил Алине шикарный букет белых роз с торчащей из него золотой картонкой.

– А это персонально для вас. – Молодой человек передал Саше такой же маленький золотой четырехугольник.

Было уже совсем темно, на глубокое черное бархатное небо высыпали звезды, плохо видимые из-за сильного праздничного освещения. Кроме уличных фонарей застолье освещалось сильными прожекторами, крест-накрест поливающими ярким белым светом мраморную площадку и старые, ставшие наконец в их лучах седыми сосны, что более соответствовало их почтенному возрасту. Словно при этом освещении все тайное становилось явным… В этих бесстрастных лучах теперь отчетливо просматривалось серьезное усталое лицо генералиссимуса, ставшее серо-белым, каким его видел Саша на Красной площади. И опять в голове сверкнула, как вспышка молнии, мысль, может, это памятник, а может, и не совсем.

Он отвернулся и быстро побежал догонять девчонок. В руке его был бумажный блестящий прямоугольничек. Он поднес его поближе к свету. Это была визитная карточка главы фимковского городского поселения Стрекуленка Виктора Николаевича.