Текст книги "Rusкая чурка"

– Вот именно. Что-то вроде того. Вот телки, кроме сисек-писек и должны давать чуваку-олигарху заслуженный домашний покой. Чтобы он не к блядям шел после работы, а домой. И там расслаблялся… Чтоб полный релакс, – нарисовал просто идиллическую эдемскую картину Клистерман. – А когда проснулся, очухался, чтоб у него уже ни хрена не было. Ни денег, ни машин, ни домов. Ха-ха-ха! Так я учу и так шучу. Но никогда не дрочу. Ха-ха-ха! В общем, рай на земле должен быть… И еще, чиксы глупые, если чувак-олигарх любит рыбалку, то вы тоже должны ее любить и разбираться в ней, если не хотите, чтоб он вас рыбам скормил…

– А для меня рай – это люкс, супер чтоб, чтобы люди вокруг бегали, суетились, чтобы порядок вокруг меня наводили, грацию, чтобы бегали спереди и чтобы сзади…

– О, об этом поподробнее, – оживился плотоядный Изя.

– Да. И чтоб прислуживали тебе везде. И в джакузи. И везде. И чтоб еда была и питье разное… – завиляла подвижным задом первая болонка.

– Да, и чтоб секс был, чтоб везде, – оживилась и почему-то сразу, застеснявшись, смолкла вторая.

– Кстати, Изя, Алина очень хорошо поет, мы с ней вместе в группе… – снова влезла, видимо знающая, что говорить, Розочка.

– Поешь? Ну, ты, телка, просто золото, я сразу понял… Раньше в моде были худые плоские манекенщицы. Я им их поставлял. Даже у самого такая жена была. Я от нее потом избавился…

– Как избавился, убил, что ли? – опять съязвила Алина, которую этот разговор и эта компания начали порядком раздражать.

– В душе, в душе убил. Как говорится: «Убит поэт, невольник чести». У меня-то душа еще есть. Я-то ведь еще только телочный олигарх… Нет, продал я ее одному негру-олигарху за миллион долларов. Они любят худых блондинок с маленькими титьками… Увез он ее туда к себе, может, съел уже…

Наступило гробовое молчание, в котором слышно было только Изино чавканье и сопение. Потом он продолжил:

– А теперь время духовности, собаки страшные. Всем высокого хочется. Типа, потрахаться на крыше. Поэтому покатили актрисы и певицы. Так что у тебя, телка, шансы все растут. Будешь умной – сможешь чувака раскрутить, он в тебя еще и бабла ввалит. В ящик определит. Имею в виду телеящик.

– Ой, Изенька, я тоже хочу в ящик, – пропищала первая куколка.

– И я, и я, – поддержала своим писком первую вторая, словно прищемленная тяжелой крышкой того самого ящика.

– Ну, вот, собаки страшные, слушайтесь меня. Все должно быть по науке. Говорю давать – давайте, говорю не давать – не давайте! Спите, ешьте, говорите, живите так, как говорю я, Изя Клистерман. Я ваш боженька. Ха-ха-ха! Андрон фон Кончал-Михалковский мой дружбан. Фильмы про меня снимает, а ведь он не дурак… Он чудак на букву «м». Правда, я ему бабло немалое заплатил, несколько лимонов зеленью. Пару раз телочек подарил. Шварц, пердун старый, мой кент, и Сталончик с Брюсиком. Я с ними на Венецианском кинофестивале закорешился. Ну, я не один был, естественно, телочек подогнал. Сиськи там письки разные, то да сё… Булки четвертого размера. Они там все охренели от русской классики. Брюсик от одной стал кипятком писать, типа, влюбился, как пацан. Ходит, облизывает ее, в рестораны зовет, а денег не дает. Кидает нас, старичок долбаный. Но мы тоже крепкие орешки и не пальцем в сортире сделаны. Не дает денег, ладно, я ей тоже запретил ему давать. Он обижается, мол, Изя, старичок, трахать тебя некому, мы же друзья. А я ему в ответ, ты, мол, мне зубы не заговаривай, «дантист» это не знаток Данте, бабки занеси сперва через главный вход, и тогда снова дружить будем… Телок своих я в обиду не даю… бесплатно, так что держитесь меня. И шоколад у вас, цыпочки вы мои, будет из всех дырочек капать. А периодически будем и в Кремль ездить, к Самому!

– Изенька, Изенька, а меня к Самому! Ты же обещал! Я тоже пою и танцую, скажи, Алиночка? – взмолилась большеглазая и, главное, большегрудая, как раз четвертого размера, Розочка, прямо-таки съежившись от напряжения в бутон и, на всякий случай, наполнившись сопливыми слезами в ожидании ответа. Но готовая распуститься сочным цветком и распустить все свои прелести по первому даже не требованию, а прозрачному намеку.

Клистерман даже не повернул голову в ее сторону.

– Ну, как, Алиночка, согласна? – Мужской продавец женских прелестей попытался взять ее за руку своими цепкими, потными от волнения и воодушевления лапками.

– Нет, спасибо. – Алина спокойно и как-то даже подчеркнуто-брезгливо отодвинула руку. – У меня есть Леша, он сейчас в Склифе. Ему ампутировали ногу, часть руки… Он не говорит… Ему нужны моя помощь, моя любовь и забота. – Девушка сама не понимала, зачем она все это говорит здесь, перед этими людьми, у которых совсем другие жизненные приоритеты.

– Но ведь он тебе даже не муж, и познакомилась ты с ним совсем недавно. На кой хрен тебе это добро?! – почти в отчаянии, искренне переживая за подругу, выкрикнула заботливая Розочка.

– Тебе этого, подруга, не понять. Всем привет и счастливо. Знаете, очень неприятно было пообщаться. – Алина медленно встала, словно могла передумать, и, с сочувствием оглядев мохнатое золото с облысевшим (как она определила) говном, с расстановкой, подбирая правильные слова, произнесла: – И еще, знаете, что мне хочется вам сказать, причем искренне, идите вы все в сраку!

Алина быстро вышла из душного ресторанного зала, взяла пальто у услужливого мальчика, подарив ему обворожительную улыбку повзрослевшего ребенка, и распахнула дверь на улицу. В России, как всегда, была зима…

Алина шла по заснеженной вечерней улице и улыбалась. Ей было хорошо, как-то сразу улучшилось настроение и повысилась самооценка. В согревшемся и взбодрившемся теле радостно пульсировала горячая, почти уже совсем русская кровь.

– Вот это телка! – только и произнес с восхищением в наступившей тишине охреневший Изя. – Ох, я б ее… продал…

Он не может так умереть!

Ночью Алине приснились похороны Алексея, якобы поперхнувшегося пищей и умершего в больнице, как сообщили (опять же во сне) почти все центральные газеты, новостные каналы телевидения и Интернета. Она рыдала, кидалась на какие-то стены, кричала, что это сон, но выйти из ватного застенка не могла. Она вопила:

– Это ложь, он не мог задохнуться, подавившись едой, он не мог так умереть!!! – Девушка плакала. – Ведь наши врачи и медсестры не равнодушные и не убийцы… – Она кричала, но ее никто не слушал, как в густонаселенной палате сумасшедшего дома. Ораторы продолжали говорить проникновенные речи над гробом, который, как потом выяснилось, был пуст. За кадром чей-то голос монотонно и без устали, как запиленная, заикающаяся пластинка, черт-те какой раз зачитывал телеграммы соболезнования от Путина и Обамы. А рядом, опираясь о тот самый гроб, размахивала руками и голой грудью, словно Жанна д’Арк подмосковных лесов, посылающая в атаку на врага легионы подлежащих уничтожению при прокладывании трассы гусениц, бабочек, дятлов и землероек, царь-девица экологического движения Чикчирьева. Она широко, как рыба, открывала рот и импульсивно жестикулировала, но голоса ее не было слышно за ненадобностью, поэтому казалось, что изрыгала она исключительно повторяющиеся мысли двух президентов на родных им языках, соответственно. При этом большие хвойные груди нью-фимковской девы с шуршанием шлепались одна о другую, словно аплодируя хозяйке вмиг позеленевшего протестного движения. А пустое место в гробу так же без устали переворачивалось. Сие действие напоминало картину Босха, оживленную модерновым режиссером Пиктюком, свихнувшимся на почве полового увядания и прошествовавшим на сцену без штанов, разумеется. А на подиум уже один за другим поднимались очень любившие покойного, но, правда, при жизни ни разу не встречавшиеся с ним персонажи.

– У власти сейчас откровенные бандиты. Редко кто-то встает у них на дороге. Таким человеком был… наш покойный. Он пытался противостоять системе, и она его отравила… – Еще раз посмотрев в объектив телекамеры и завернув вовнутрь увенчанный депутатским значком лацкан пиджака, гордо сошел со сцены и вылетел в открытую форточку слишком надоевший, чтоб еще раз называть его фамилию здесь, депутат без лица.

– Я не чувствую к нему жалости, я чувствую к нему восхищение… и вожделение, – слизывая смачные слезы с сексуально опухших губок, клялась в верности усопшему очень молоденькая и даже красивенькая лесная нимфетка-революционерка, проскользнувшая вдоль лакированного ящика целовать покойного и, не обнаружив его в гробу, тут же попытавшаяся улечься на пустующее место. Надо ли говорить, что из одежды на ней были только резиновые сапоги и кроваво-красные ногти.

– Он великий человек, потому что правительство США, – прошебуршал крылышками очень напоминающий периодически то моль, то колорадского жука персонаж с выразительными черненькими глазками, – выразило соболезнования по поводу гибели российского журналиста. – И тоже вылетел, но не в окно, а в периодически расступающиеся доски в полу.

– Самое главное, не забыть его и его великое дело, надо переименовать Фимков, – грозно заявил притихшему залу мэр Стрекуленок, ласково взглянув в глаза все более и более обнажающейся активистке Чикчирьевой, – а еще лучше Москву в Паримбетовск-на-Москве. И главное, наказать виновных! Слышите, господа журналисты, я к вам обращаюсь…

– Для меня он святая икона, – кричал, упав на колени, не вылезающий с Первого канала ведущий модной передачи, интервьюирующий депутатов, мэров и олигархов, – давайте помолимся ему и попросим, чтоб он защитил нас от произвола властей, – и горько-горько заплакал. Мол, где же ты заграница, которая нам поможет, столько лет лишь обещают и обещают…

Потом долго ждали, пока просохнет большая лужа, в которую превратился ведущий, чтоб можно было подойти к микрофону и продолжить заявленную предыдущими ораторами грозную тему.

– Он, как Шерлок Холмс, нашел и высветил преступников. Их круг – узкий. В Антарктиде или Бразилии их искать не надо… поэтому надо срочно взорвать Кремль, – взмахнув рукой с очками, призвал главный уполномоченный по правам покойников, защищавший еще чеченских боевиков от федеральных войск в середине лихих девяностых, и тут же исчез, словно подорвавшись на старой противотанковой мине сталинских времен.

– Я требую придать ускорение расследованию покушения, – очень тихо и даже как-то виновато, словно стесняясь своей проявившейся лысины, выкрикнул со страдальческой улыбкой маленький серый человечек и тут же, спрыгнув со сцены, затерялся в толпе.

И пустое место в гробу начало крутиться уже, как центрифуга в стиральной машине, вовлекая, засасывая в этот круговорот, в этот смерч пришедших людей, работающие телекамеры и отрывающиеся от пола полупустые кресла…

Алина с рыданиями проснулась, ее трясло. Перекрестилась, прочла молитву. Больше заснуть не смогла – Лешенька, где ты, как?!

* * *

Прямо перед самым Новым годом Алексей вновь пришел в себя – сделал такой подарок Алине с Людмилой. Через несколько дней его перевели из реанимации в обычную палату. Алина опять поселилась в Склифе, изредка подменяемая неугомонной, собирающей деньги на лечение Людмилой. А еще через месяц врачи НИИ заявили, что их миссия закончена, угрозы жизни больше нет и теперь Паримбетова надо долечивать и выхаживать в другом месте, в каком-нибудь там хосписе.

В общем, ближе к весне Леша оказался (после кратковременного нахождения в подмосковном хосписе, о качестве предоставляемых услуг в коем лучше не вспоминать) в Центральном военном госпитале. Хотя, если честно, порядка там было ничуть не больше, чем в обычном гражданском. Медсестры и медбратья также шагу не делали бесплатно, при этом за ними все равно надо было постоянно следить, а потом еще и почти все за ними переделывать. За операции, проводимые на колене, также платились огромные, собранные со всей страны деньги, что не исключало обязательных «подарков» «исполняющим свой долг» хирургам. Спортивный же врач, без особого энтузиазма занимавшийся разработкой Лешиной несгибающейся ноги, делал это так неохотно и плохо, что за все время не продвинулся в этом вопросе практически ни на йоту. В общем, в миллионный раз подтверждался тезис о том, что в нашей стране, прожившей при всеобщем равенстве семьдесят лет, «платная медицина преступна по самой своей сути».

Поэтому возникла другая идея, подсказанная Людмиле в одном из наших реабилитационных центров кем-то из родственников больных, – идея отвезти Паримбетова на реабилитацию куда-нибудь в Германию или в Израиль… Там, мол, и врачи более грамотные, и персонал культурнее, и, главное, ответственности за содеянное больше, хоть равноправия и меньше.

И началась у Людмилы новая эпопея. Сбор денег на лечение Алексея за границей. Обзвон клиник и выяснение их возможностей, нахождение справок и различных сопроводительных документов.

* * *

«Фейс» продолжал с переменным успехом выступать на различных площадках. Алину заменила Оленька Влагинина, красивая, эффектная девушка, часть своей недолгой, совсем еще молодой жизни проведшая в Италии и вернувшаяся обратно, в родные пенаты, оставив там мужа-итальянца. Надо сказать, что и внешне она скорее напоминала итальянку, чем русскую. Такая Софи Лорен, вечная спутница и соратница Марчелло Мастроянни, хоть и местного московского розлива. Но что плохо для вина или коньяка, то просто замечательно для слабого пола. Ох, уж этот местный розлив! Не так уж он и плох, если верить многочисленным восторженным отзывам интерзнатоков. Ведь как теперь стало известно из разных источников, по не самым приятным поводам, славянские женщины самые красивые и востребованные в наилучшем и наикрасивейшем из миров. И это давно уже признано почти всеми некомплексующими самцами-знатоками. Хотя и оплодотворены уже эти безотказные дурочки за последние постперестроечные годы почти всем неблагодарным миром… Улучшают и исправляют наши девочки мировой оскудевающий генофонд, предотвращая повальное одебиливание и вымирание белой европеоидной расы…

Так вот, у вовремя одумавшейся Олечки были черные кудрявые волосы, большая гордая, способная при желании вскормить полмира или средних размеров динозавра грудь и очаровательная, хоть и лягушачья, улыбка. Плюс ко всему Оленька еще всю жизнь занималась гимнастикой и акробатикой, выступала вместе с родной сестрой, кстати получившей звание чего-то типа «Мисс Италия», в цирке с номером «Женщина-змея», садилась на любые шпагаты и кидала любые, самые сложные, батманы. Да еще и пела, правда, здесь звезд с неба не хватала. Зато местные, земные «звезды» и «звездочки» обхаживали нашу греющуюся на солнышке «женщину-змею» по полной программе… Еще она снималась в кино – и в Италии, и в России (правда, в эпизодических ролях), внося в кадр такой итальянский национальный крестьянский дух, что у многих и русский городской дух захватывало. Я уж по врожденной свой скромности молчу о длинных, двигающихся обычно медленно и грациозно, как у молодого жирафа (женского рода, разумеется), ногах и упругой, выпуклой… Нет, об этом сил говорить у меня нет, и перо мое не способно так вот «на сухую» описать все это великолепие…

Так что боеспособный состав был достаточно быстро восстановлен. Обновленная группа даже слетала на концерты в Сочи, Одессу и Тюмень.

И вот звонит как-то Глынин Алине:

– Привет, как дела?

– Привет, надеюсь, что все хорошо. Леша ведь очень целеустремленный. Он делает все упражнения, начал читать, даже играет с врачами в шахматы. Они говорят, что обыграть его очень трудно… Вот так! – с гордостью за любимого радостно отчиталась девушка.

– Молодец, а сама ты как?

– Да тоже все нормально. Люда постоянно бывает, помогает.

– Ты прости, я тоже все собираюсь, но то одно, то другое… – начал оправдываться Александр. – То тоскуешь без концертов, то ругаешься, что из-за них ничего не успеваешь другого.

– Да я понимаю, – успокоила своего продюсера Алина, – знал бы ты, как я соскучилась по концертам. Иногда заснешь, а во сне выступаешь, поешь. А там и ты вдруг приходишь, ругаешься…

– За что?

– Не знаю, плохо пою видимо, разучилась… – грустно заключила певица-сиделка. – Ты лучше расскажи, концерты-то есть? Где были, что делали?

– В Тюмень летали, правда на сутки. Но дали три концерта. Один в клубе, один у нефтяников и один у местного олигарха… – отчитался чувствующий себя виноватым Глынин. – Устали, но девки радостные. Впечатлений много. А вчера, кстати, в Барвихе, у того самого Арнольда Каримовича, были. Помнишь?

– Ну, конечно помню. Там я впервые этого Стрекуленка увидела…

– Вчера его, кстати, не было. Спокойно было, тихо, никто не приставал ни к кому. Хотя вот ведь прав русский фольклор, что кое-что никогда не тонет… Ты знаешь, где он теперь работает? Мне Каримыч сказал…

– Где?

– В Минтрансе. Заместителем министра. Как говорится, русские своих не бросают. Выборы проиграл, пожалуйте на повышение!

– Вот сука! – искренне возмутилась Алина, даже повысив голос так, что чуть не разбудила спящего Алексея.

– Не пойму, они туда что, специально всех уродов собирают? То авиацию отечественную со всеми летчиками заодно обрушить на землю хотят, то дороги через реликтовый лес прокладывают, то…

– А может, его туда за тем и послали? – предположила Алина.

– За чем – за тем?

– Ну, дорогу эту продавливать… в правительстве… Ее же почти запретили…

– Каримыч почти то же самое предположил. Молодец, соображаешь.

– Да, только от этого не легче. Он Лешке, да и мне заодно, всю жизнь испортил, козел.

– Да-а-а, что на это скажешь? Хотя он в этом ряду далеко не главный…

– Да-да-да, Лешенька, сейчас помогу тебе, не капризничай. – Алина, встрепенувшись, подошла к больничной кровати. – Прости, Саша, Алеша проснулся, разбудила я его, видимо… Пока!

– Ну, давай, привет ему… Всех вас обнимаю.

Саша выключил телефон.

* * *

Весной, в начале апреля, у Глынина с утра раздался телефонный звонок. Звонила Алина. Усталая, немного расстроенная.

– Здравствуй, Саша, Лешу провожать придешь?

– Куда провожать? – не сразу понял еще не совсем проснувшийся Глынин.

– Как куда, на лечение. Люда нашла клинику в Цюрихе. Денег насобирали на два месяца лечения. Все же безумно дорого. Они его берут, обещают хорошие результаты.

– Ну, здорово! Поздравляю. Значит, скоро все будет совсем хорошо. Вы когда летите?

– Я не лечу… – с легкой обидой проговорила Алина.

– Почему?

– Сказали, что сопровождать должна профессиональная медсестра-сиделка… Она отвезет и вернется. А там с ним находиться – слишком дорого. Лучше Лешу там подольше подержать.

– Ну, может, и правильно. Когда рейс?

– Пятнадцатого апреля в двадцать два сорок восемь. Самолет «Аэробус А-320» из аэропорта Домодедово. А вот номер рейса не помню. Ну, давай там созвонимся.

– Ладно. Понял. Обязательно буду. Подожди, это же на Пасху.

– Ну да. Так назначили в клинике. Им до нашей Пасхи, сам понимаешь…

– Ну, собственно, какая разница?… Лишь бы врачи хорошие были.

– Ну да, ну да…

– Ладненько, пока, обязательно буду.

Часть двенадцатая – Пасха

День пятнадцатого апреля был теплым и влажным. Сквозь серые, разбросанные неугомонным ветром по низкому, присевшему на крыши домов небу рваные тучи проглядывало нежное, еще не горячее, а просто какое-то подбадривающее весеннее солнце. Деревья еще стояли неоперенные, растопырив в разные стороны свои полуопущенные, почти голые черные руки, словно давая возможность стечь по ним последним каплям тающего зимнего, уже порядком поднадоевшего снега.

На улицах то тут, то там встречались опрятно одетые, приветливые люди с корзинками, авоськами и куличами. В определенных местах пути этих людей пересекались, образуя собой человеческий ручеек или даже поток, который тихо, бесшумно, с благоговением вливался в ближайший храм или маленькую церквушку. Люди шли на праздничную службу и несли для освящения куличи, крашеные яйца и творожные пасхи. Глынин читал, что в древности яйца выкладывали на свежую овсяную зелень, которую перед этим праздником специально проращивали. Интересно, а осталась ли еще где-нибудь такая традиция?

У Глынина этот день выдался празднично-суетливым. Вначале он сходил в ближайший храм, возведенный вблизи Кутузовского проспекта в честь победы над Наполеоном, отстоял службу, освятил продукты. Потом сгонял автомобиль в сервис на техобслуживание, затем съездил в Литфонд, заплатил ежегодные взносы и тут же заодно зашел в газету «Литературная правда» к Филипчуку, с которым был знаком еще с начала лихих девяностых. Занес ему рукописи с собственными стихами и с переводами одного хорошего дагестанского поэта, к тому же еще и местного большого начальника. Переводы стихов большого начальника Филипчук конечно же взял и сказал, что в ближайшее время опубликует. А вот стихи Глынина, не читая, отодвинул, посетовав на то, что газете нужны деньги, а где их взять, он не знает. Сейчас издает на собственные средства и на средства графоманов, желающих напечататься любой ценой. А таковыми графоманами как раз и являются поэты. Заплатят они за полосу стихов, глядишь, и семь остальных полос на эти деньги напечатать можно.

– Ну, ты ведь не будешь платить, Саша? – внимательно вглядываясь в лицо Глынина, словно аккуратно прощупывая почву, весело поблескивал очкастыми глазами проницательный редактор Филипчук.

– Нет, конечно. Я вообще-то гонорары за свою работу привык получать, – расставляя точки над «i», пресек «забрасывание удочек» немного даже обидевшийся на хамство близкого раньше человека Александр.

– Ну, вот видишь… Ну, ладно, ты заходи как-нибудь, – любезно закончил разговор бывший соратник и бывший старший товарищ, повернувшись к другому, видимо более сговорчивому, клиенту.

Саша вышел из редакции, посмотрел на часы – было около двух пополудни – поехал на репетицию «Фейса». Подумал, в три начало, в пять освобожусь. Пока доберусь из Измайлова, из «Марка Аврелия», до центра, будет почти шесть. А там как раз и в аэропорт пора…

Репетиция прошла «весело», со скандальчиком. Когда Саша появился в зале, Марина как раз отчитывала Аньку, пришедшую на занятия подшофе.

– Еще раз такое повторится, выгоню на хрен, – кричала обычно очень спокойная и уравновешенная Марина, поворачивая на голове козырьком назад свою вечную бейсболку.

– Да ладно вам, мамаша, успокойтесь, он женится, точно говорю, – кочевряжилась, пытаясь обнять Марину, Анька, которой сейчас было море по колено. – О! Санек пришел. Привет, милый, а меня тут обижают. – Анька, надув губы, уселась в уголок, исподлобья весело смотря по сторонам.

– Ну, достала уже, давайте работать, – выкрикнула Юлька, разминающаяся в другом конце зала. – Оль, ты-то что молчишь?

– А я что, я готова, – миролюбиво отозвалась сидящая на шпагате и качающая пресс и ноги девушка, закидывая со лба назад растрепавшиеся волосы.

– В самом деле, давайте работать. У меня мало времени. Аня, тебя ведь предупреждали, чтоб не пила на работе, так? – начальственным тоном спросил продюсер, подходя к провинившейся.

– Ну, так, – нехотя отозвалась начавшая понимать, что она не права, Анька.

– Ну, так вот. Штраф – полторы тысячи рублей. Недополучишь на ближайшем концерте. При повторении будет три тысячи. И хватит спорить, работаем. – Глынин прошел к пульту и передал Марине, выполняющей еще и функции звукача, диск с новой песней и листки с распечатанными текстами.

– Я тебе этого не прощу, – выкрикнула Анька и в позе обиженной отвернулась к стене.

– Ты или работаешь, или прямо сейчас уходишь. Причем навсегда, – спокойно сказал продюсер, – ты меня, честно говоря, достала со своими пьянками и прочими лихими заносами.

– Ну, тогда я ухожу, всем пока! – Анька, залихватски хлопнув дверью, выбежала из зала.

– Саша, может, ты погорячился, – тихо проговорила уравновешенная Оля, а испуганная Юлька, что-то изображая руками, выбежала вслед за Анькой.

– Все правильно, – степенно произнесла Марина, опять поворачивая на голове бейсболку козырьком вперед (Саше даже показалось, что в голову ее вбит гвоздь, на котором это бейсболка и крутится). – Надо их учить. Ничего, объявим новый кастинг, других наберем! Эх, жаль, Алинки нет… – Директорша почесала за ухом.

– Она, кстати, сегодня вечером едет провожать Лешу на реабилитацию в Швейцарию. Я уже тоже скоро выезжаю. Если хочешь, давай вместе в Домодедово махнем. – Глынин посмотрел на часы, потом на Марину.

– Я бы с радостью, но сегодня занята, заключаю договоры. – Женщина состроила печальную физиономию. – Передавай привет Леше и Алинке.

– Обязательно. – Глынин встал и, собираясь уходить, двинулся по блестящему паркету к выходу из гимнастического зала.

Тут дверь распахнулась, и на пороге появились, виновато улыбаясь, умытая и причесанная скандалистка Аня и радостная Юлька.

– Ладно, Сань, ты прости меня, я виновата. Больше не повторится. Мне ведь группа родная, я без нее не смогу, – тихо проговорила, дергая Глынина за рукав, понурившаяся, но краями рта неисправимо улыбающаяся Анька.

– Ладно, проехали, но наказание остается в силе, чтоб лучше помнила. – Саша обнял Аньку за плечи. – Иди, работай.

И через несколько секунд:

– Так, девочки, встали, учим новую песню. Через пару дней будем записывать в студии.

Продюсер на секунду присел на маты, а девчонки с притихшей Анькой сгрудились около Марины, повторяя по бумажке новый, еще не знакомый текст…

…Возвращаясь из Измайлова, Саша попал в пробку, которая при приближении к центру почему-то только усиливалась, а на Садовом кольце стала просто невыносимой. Машины еле двигались, сигналили, не пропуская друг дружку. Чувствовались всеобщие усталость и раздражение. Саша оглох и устал от сигналов клаксонов, попыток некоторых водителей вклинить свои автомобили без очереди в нужный им ряд, от ругани и мата, раздававшихся из открытых окон, если этих господ-товарищей не хотели пропускать. В конце концов Глынин, поняв, что так он в аэропорт не успеет и к полуночи, запарковал свое авто напротив Павелецкого вокзала и бросился бегом через грязный подземный переход, забитый ларьками и какими-то стремными личностями. Выбежав к зданию вокзала и пройдя через левый подъезд, вышел к кассам аэроэкспресса и, купив билет до порта и обратно, сел в белое металлическое сетчатое кресло дожидаться посадки в комфортабельный вагон.

«Хорошо, – размечтался Саша, – сейчас сяду в теплое мягкое кресло, закрою глаза и через сорок пять минут буду в аэропорту. И не надо толкаться по переполненным грязным дорогам, стоять в пробках, ругаться, подрезать другие автомобили, самому быть подрезаемым. Где-то стоять, где-то мчаться, опасаясь гаишников и радаров „Стрелка“. А тут сел, отключился и блаженно отдался в руки машиниста электропоезда. И уже сам ни за что не отвечаешь. Просто едешь вперед и едешь. Вместе со всеми. И ни ментов тебе, ни радаров. Просто рай на земле! Кайф!»

Было около восьми часов вечера, когда Глынин прибыл в Домодедово. Прошел через металлические турникеты, приложив штрихкодом к датчику на стойке свой билет, и очутился в теплом светлом помещении аэропорта.

«Так, – подумал Саша, – регистрация заканчивается за сорок минут до вылета, то есть в десять восемнадцать, значит, самое позднее, ребята должны привезти Лешу где-нибудь в полдевятого или без пятнадцати девять. – Глынин и сам не знал, почему он назначил именно такие параметры времени, ни с Алиной, ни с Людмилой он об этом не разговаривал. – Сейчас восемь… Получается, у меня плюс-минус минут сорок свободного времени…»

Саша неторопливо двинулся вперед в вестибюль нового просторного терминала, с улицы немного напоминающего большую стеклянную гусеницу, прошел, чуть задержавшись, мимо информационного табло и поднялся на второй этаж длинного просторного здания. Найдя небольшое уютное кафе и взяв черный кофе с двумя булочками, Глынин уселся у дальней стенки, поглядывая по сторонам. Внезапно раздался марш «Прощание славянки», зазвонил телефон. Точнее, звонила Алина, сообщая, что они уже подъезжают и минут через пятнадцать – двадцать будут.

– Хорошо, – ответил Саша, – я уже здесь. Я вас встречу.

Доел булочку, запил остатками немного остывшего кофе и поднялся, чтоб выйти.

– Санька, братан, ты как здесь?! – Навстречу Глынину, расставив в разные стороны руки, в сопровождении двух шикарных, белозубо улыбающихся стюардесс, похожих на взявшихся за ум и немного раздобревших и накачавших приятные формы манекенщиц, радостно двигался блестящий молодой человек, одетый в новенький, синий с золотыми нашивками и пуговицами, мундир.

В этом летчике Александр далеко не сразу узнал своего старого товарища, скромного военного пахаря подполковника Стаса Демидова.

– Стас, ты?! Красавец какой! Я друга приехал на лечение провожать. Сейчас Алинка появится… Помнишь? Из моей группы… Бывшая. Я, собственно, к ним и направлялся. Пошли, поздороваешься. Заодно пообщаемся.

– Да не могу я, рейс у меня. Передавай привет…

– Ладно. Куда летишь-то?

– В Испанию. Познакомься, кстати, Оля, Надя. А это Александр, продюсер. Известный поэт. Песни всем нашим звездам пишет, – отрекомендовал Глынина Стас, подмигнув девчонкам, вот, мол, какие у меня друзья.

– А вы симпатичный. А мне песенку напишете? И мне, – тут же закокетничали приближенные к небу, можно сказать, небесные блондинки.

– Кому вам там их петь-то, пассажирам, что ли? – смеялся, обнимая обеих за тонкие податливые талии, Стас.

– А может, мы тут же уйдем из авиации в шоу-бизнес. Бросим тебя и уйдем к Александру, – мило надувая губки, прижималась к Стасу длинноногая, похожая на вытянутую снизу болонку блондинка – кажется, Надя…

– Сашенька, вы нас к себе возьмете? – лихо вступила в безобидную игру другая блондинка, полногрудая, – видимо, Оля.

– Гусары у друзей женщин не отбивают, – пытался отбиваться немного погрустневший, непонятно отчего, Саша.

– Ну, возьмите, Саша. Как мы вам? – почти в унисон пропели небожительницы. – И вообще, мы не его, а свои собственные.

– Внешне на все сто. Вы затмите всех. А если еще и петь умеете… – Глынин уже поглядывал по сторонам.

– Умеем, умеем…

– И за деньгами особо не гонитесь, – продолжил Саша.

– В смысле? – озадачились красавицы.

– Концерты есть – есть и деньги. Концертов нет – нет и денег.

– Да, ну мы тогда подумаем… Ладно? – Творческий порыв с божественных личиков словно ветром сдуло.

– Ладно, красавицы. Берегите лучше Стаса.

– Ой, будем беречь! – Красавицы опять прижались к летчику.

Раздался звонок Алины, сообщившей, что они подъехали и уже выгружаются. Саша ответил, что бежит.

– Ну что, Стас, вернешься из рейса, звони, не пропадай. Посидим.

– Обязательно, старик!

– А что, кстати, зарплата на самом деле стала больше? – зачем-то спросил Глынин на прощание.