Текст книги "Rusкая чурка"

«А мусульмане хотят умереть за своего бога. Обвяжутся динамитом… И идут умирать».

Что ж ты, тварь, говоришь такое! У тебя родственников или друзей эти «святые» взрывали?! Яйца и головы им отрезали?! Ты их видел когда-нибудь воочию? В глаза их обкуренные глядел?! Да они же под наркотой кромешной. И причем взрывают-то не только «неверных», но уже и своих – мусульман. Вон в Дагестане уже нескольких шейхов взорвали. А уж про женщин и детей, отправившихся на тот свет по их воле, уже и говорить не приходится… Это об этой любви к детям ты вещаешь, зажравшийся, самонадеянный, глупый старик?! Да, правильно кто-то сказал, чуть ли не гимнописец Михалков, что старики не мудрые, старики – больные.

Больше она не могла слушать эту ахинею. Ни про старушку, которая любит ездить в церковь на моторе. Ни про русских, которые берут с нее деньги, потому что они на работе. Ни про мусульман, которые в храм отвезут ее бесплатно. Да еще и покатают по городу. Потому что она – мать и едет молиться!!! Вот ведь… не очень умный человек! «С бабушки-то они, может быть, ничего и не возьмут. Да и что с нее взять, кроме анализов?! А вот с меня возьмут, – вскипела девушка. – И с сотен таких, как я, возьмут, причем силой. И брали ведь. Сколько нападений, изнасилований в одной только Москве совершается этими, с позволения сказать, примерами для подражания. А со мной самой что в Дагестане было?! Или этот лектор от христианства в другом мире живет?! Сам спокойный, умиротворенный, толстый. И жизнь, видимо, такую же ведет. А что на самом деле происходит, не знает. Еще раз, если забыл, вспомни – и про отрезанные муслимами головы и причинные места молоденьких русских солдатиков, пришедших к чечам не грабить, не убивать, а восстанавливать конституционный порядок. Вспомни и подумай. Подумай, прежде чем вещать с амвона в Интернет, врубись, кто виноват. Начни с себя. И не обвиняй огульно. И учи людей на примерах нашего героизма. А если сам ничего не боишься, так предъяви счет и верхушке Церкви, и верхушке государства, виновным в безверии и деградации народа. Глядя на такого батюшку, и верующий может разувериться. Было же ведь движение «Непоминающих Патриарха», и ты не поминай, если что. Не поминай „педерастов, находящихся у власти“, не молись за педерастов, находящихся в Церкви. И кстати, кто больше деградировал, еще не известно. Русские, как животные, пьют, а муслимы, как животные, безжалостно убивают… И ведь не сами по себе, как грибы после дождя, а еще и во многом благодаря таким вот попам в знак протеста появляются всякие «Пусси Райоты» и прочие бешеные киски, как извращенный, преступный, но все-таки протест против лжи и лицемерия. И они мне, кстати, больше нравятся, чем такие попы», – со злостью подумала девушка. Ей стало плохо, и она выключила компьютер. И потом долго к нему не прикасалась.

Алина. Новая жизнь

Георгий подъехал к Лешиному дому к десяти часам утра, не въезжая во двор, запарковал внедорожник на улице. Неторопливо двинулся к зданию. Не снимая обувь, прошел внутрь.

– Карета подана, кто желает покататься? – с наигранной веселостью в голосе прокричал на весь дом.

– Идем, идем, – раздался сверху Людмилин голос. – Алин, все-таки ты мало вещей с собой берешь…

– Зачем они мне, я на балы-концерты ходить не буду. Пусть пока тут полежат. Пара платьев, джинсы, легкая куртка, белье… Что мне еще надо? Ладно, не о том говорим… Привет, Георгий.

– Знаешь, можно Гоша, я не гордый. – Улыбнувшись, он поцеловал Люду, потом Алину.

– Хорошо, Гоша, поехали.

– Поехали. – Мужчина взял у Людмилы Алинину сумку и, повернувшись, зашагал к машине.

Влез внутрь, с трудом перегнувшись, кляня ревматизм, положил на заднее сиденье поклажу и медленно завел двигатель.

Мотор внедорожника, громко и грозно зарычав на холостых оборотах, заработал, тем не менее, заставив салон содрогнуться, затрястись мелкой дрожью, и плавно перешел на урчащий рабочий режим.

Алина с Людмилой, продолжая о чем-то негромко говорить, неторопливо подошли к автомонстру. И тут «железная» Людмила не выдержала, расплакалась:

– Ты прости меня, Алиночка, что не уберегла Лешу…

– Да ты что, перестань, – еле сдерживаясь, успокаивала ее Алина, – ты для нас столько сделала…

– Да… И придумала в Швейцарию лететь, и билеты на этот рейс купила…

– Кто мог знать, кто мог знать… Ты даже думать не смей о какой-то своей вине. Ты была, как Бог. Точнее, как ангел-хранитель. Как мать почти. Никто для нас столько не сделал. Я тебе стольким обязана… Ладно, надо ехать, а то я тоже разревусь.

Женщины бросились обнимать друг друга, поддавшись этой минутной слабости, этой отнимающей все жизненные силы и соки нечеловеческой усталости.

– До свидания, Людочка, не едь со мной, так будет лучше. Мы уж с Гошей сами. – Алина благодарно улыбнулась мужу подруги.

– Да уж сами. С усами, – пробурчала женщина, перекрестив усевшуюся на переднее сиденье Алину. – С Богом! Возвращайся быстрее.

– Спасибо за все, я люблю тебя, Люда. Пока. – Девушка захлопнула пассажирскую дверцу и, повернувшись к водителю, тихо попросила: – Поехали. – И заплакала.

Автомобиль, взревев своим трехсотсильным движком, легко тронулся с места, оставляя позади Людмилу, дом, где Алина провела столько счастливых минут и часов, где было сказано столько глубоких настоящих слов, где она впервые поняла, что такое стать настоящей, нужной кому-то единственной половинкой. Здесь они с Лешей мечтали в скором времени расписаться и завести ребенка (а лучше троих). И здесь, в этом доме, оборвалась ее счастливая семейная жизнь, оборвалась грубо, кроваво, оставив в памяти и душе незаживающую кровоточащую, рваную рану.

Машина вылетела на Ленинградку и встроилась в уже не самый плотный в это время поток машин. Алина закрыла глаза и расслабилась.

– Так, ну что, во Внуково? Я звонил, рейсы на Махачкалу – 557-й… Вылетает в двенадцать десять. На этот уже не успеем. И 555-й. Вылетает в девятнадцать пятнадцать. Легко успеваем.

– Нет, нет. Я уже сама купила билет. На 555-й рейс. Просто не хотела Людочке говорить, чтоб не обиделась, что рано выезжаю… Восемь часов почти до вылета… Хочу по Москве пройтись, подумать, с мыслями собраться, в храм зайти. С одним тут батюшкой пообщаться. У меня такое смятение в голове…

– А как потом доберешься?

– Ну, Гош, ты чего? На моторе, на маршрутке или на аэроэкспрессе. А может, если надо будет, пешком дойду.

– Кстати, на тебе денег.

– Не надо, есть.

– Что у тебя есть?! Лишними не будут. А то обижусь… Бери, сказал!

– Спасибо.

– Где высадить-то?

– Где-нибудь в центре. На Белорусской или на Маяковке. Лучше, наверное, на Маяковке.

Она снова закрыла глаза и словно провалилась в короткий тяжелый… даже не сон, а какое-то небытие… К жизни ее вернул тихий, но настойчивый голос Георгия.

– Алина, Алина, просыпайся. Приехали. Здесь нельзя стоять. Меня повяжут добрые самаритяне.

Алина вскочила, протерла глаза. Какие-то большие дома, много людей.

– Где мы?

– Как заказывали, мадам, улица Тверская. Сзади площадь Маяковского. – Добрые глаза обернувшегося Георгия печально указывали на зеленеющего невдалеке бронзового истукана.

– Спасибо, – как-то непонимающе вертя лохматой головой то направо, то налево, проговорила приходящая в себя девушка, – спасибо за все.

– Ну что ты, всегда рад, – даже как-то застеснялся взрослый мужчина, оглядываясь по сторонам в поисках самаритян и подавая Алине ее багаж, – если что, звони, сразу приеду. А может, все-таки в аэропорт? Мне спокойней будет…

– Да все хорошо, Гошенька. Еще раз спасибо. Со мной все будет нормально, ты о Людочке позаботься. Она очень устала. Ну, до скорого! – Поцеловав мужчину в небритую щеку и неловко взяв дорожную сумку, сразу как-то перекосившую ее и пригнувшую к земле, Алина, улыбнувшись и печально взглянув на Гошу какими-то тусклыми глазами, быстро зашагала к памятнику некогда знаменитого и очень востребованного еще при жизни поэта.

* * *

Был почти полдень. Солнце стояло высоко, практически в зените. Небо было ярким и чистым. Синим-синим. Такое ощущение, что воздуха стало много-много. Даже больше, чем нужно обычному человеку. И людей тоже много, они суетятся, идут куда-то. Ну и пусть идут, не жалко.

Алина вышла на Маяковку прошла мимо больших стройных колонн, под сводами портика Зала Чайковского, и на некоторое время остановилась у Театра сатиры, рассматривая афиши спектаклей. Помнится, она как-то очень хотела сюда сходить. Но Леша ее отговорил, сославшись на… Она уже не помнила на что. Да теперь это и не было важно.

Девушка наткнулась на какую-то явно приезжую бабенку, нелепо растыдрикавшуюся посреди улицы напротив одной из афиш со своими сумками и баулами, и, извинившись, неторопливо двинулась дальше с грустным настроением обманутого первооткрывателя, вдруг понявшего, что он здесь уже бывал, да и не он один. Ведь они с Лешей здесь несколько раз гуляли. Тусовались с Лешей, прохаживались… Он смеялся и весело шутил, что они приносят себя в жертву культуре: посещая театры или другие культмассовые заведения, вынуждены дышать выхлопными газами машин и людей. Он вообще не любил выбираться, как он говорил, из своей деревни в «эту вашу загаженную Москву», хотя в глубине души ее любил и неплохо знал. О! А вот и тот самый многоэтажный дореволюционный особняк, называемый в народе Домом Булгакова, куда они с Лешей пришли как-то зимним вечером по приглашению Глынина на его творческий литературный вечер. Вел его еще человек со смешной фамилией… Как ее? А, Бегемотов, кажется… Хотя, конечно, известен дом не этим, а своей мистической темной аурой, как обиталище всяческих бесов и веселой нечистой силы, куда поместил их уже неизлечимо больной и безумно талантливый Михаил Афанасьевич. Хотя, как тогда заметил Леша, увлекая Алину в темный замкнутый двор старинного дома-особняка, повторяя слова Цицерона, путь в подземное царство отовсюду одинаков. После этого вечера они вышли большой гопкомпанией в этот самый дворик и под сенью высоких деревьев около какого-то мрачного то ли трамвая, то ли автобуса, заехавшего сюда, видимо, прямо из модного романа, пили из пластмассовых стаканчиков обыкновенную водку за здоровье Глынина. А потом и самого Мастера. Алина даже изображала из себя Маргариту. Правда, от чьих-то пьяных предложений раздеться и полетать отказалась, заявив, что если она разденется, то и вправду станет ведьмой, и тогда им всем мало не покажется. Хотя, впрочем, тогда она была безумно счастлива и у нее бы точно ничего не получилось. Да и вся гоп-компания смотрела на нее полувосторженными-полувлюбленными взглядами. Вот сейчас самое время стать ведьмой. На помощь, дьявольские силы! Шутка. А может, и нет… А чудище-то это трамвайно-автобусное все еще стоит вон на приколе…

Потом много пили, смеялись, целовались. Проливали на себя эту самую водку. Ах, какая она тогда была вкусная! И сладкая. Точнее, горькая… Горькая – под Лешины поцелуи, нескромные обнимания и немного завистливые взгляды полузнакомых полупьяных людей. А потом все с радостью и шумом двинулись на Патриаршие пруды, от избытка чувств и эмоций горланя на ходу песни, за что чуть не были задержаны местными блюстителями порядка. Благо среди выпивавших был полковник МВД, быстро и безболезненно разруливший недоразумение. Кончилось тем, что Глынин подписал сотрудникам в подарок по своей новой книжке, и многолюдная компания, чистосердечно пообещав больше не петь и не кричать на центральных улицах, смеясь и размахивая парой десятков рук, двинулась дальше. То есть все, как в анекдоте, который тогда рассказал, кажется, Глынин: «Приходит Горбачев к врачу, топчется, переминается с ноги на ногу, словно хочет срать или объявить перестройку.

– Доктор, знаете, я, как выпью, никак не могу кончить.

– Ну, так, может, тогда просто не пить?

– Не-е-е, тогда я не могу начать…»

Все тогда дружно и весело смеялись. Леше анекдот очень понравился, он его потом несколько раз рассказывал разным людям. И сам всегда при этом заразительно смеялся. Вроде это было совсем недавно. И при этом совсем в другой жизни… Точнее, еще при жизни.

А если пойти налево вот по этой улице, придешь к Центральному дому литераторов. Здесь они тоже бывали с Лешей и с Глыниным. И на концертах, и в Нижнем буфете, и даже в пафосном Дубовом зале, где им, правда, совсем не понравилось. Очень дорого. Писателей нет. Одни какие-то мерзкие рожи… Даже не актерские. Один раз только народного артиста Банкратова-Темного под столом видели. Блевал он там. Но его быстро и заботливо унесли. Как-никак постаревшее лицо постперестроечного кинематографа. Или не лицо, а… Вот раньше было, ребята рассказывали…

Алина перешла на другую сторону Садового. Прошла мимо домика Шаляпина, тут они тоже бывали. Мимо американского посольства. Пробежала под Новым Арбатом. Дальше уже двигалась, ни о чем не думая. Немного не доходя до подземного перехода, ведущего к Старому Арбату, остановилась отдохнуть, отдышаться. Что-то чересчур большой темп взяла. За один день всю Москву решила обежать, что ли? Сама спросила, сама и не ответила. Да и зачем? Посмотрела вверх, на безоблачное синее небо. Взгляд уперся в большой желтый сталинский дом. Что-то вспомнила. Не сразу. Да-а-а, точно. Здесь они тоже гостевали. В большой башне, находящейся на крыше этого дома. В мастерской знаменитого в прошлом художника-баталиста Ботко. Крепкий старик, жилистый. Ему уж за восемьдесят, а он все равно каждый день работает, пишет портреты, пейзажи. Куда-то постоянно выезжает, ищет натуру. Нашим дуракам это все не нужно, им дерьмофила Мурада Кельмана с компанией подавай, зато умные китайцы все до листика скупают. Так что бывший баталист смеялся: «Был я народным художником СССР, а на старости лет стал народным китайским художником». И сморщился так, глазки сузив, и смешно закивал и захихикал. Да, еще помнится, все жаловался, что надо новый микроавтобус покупать, а то старый ломаться стал. Алина еще подумала тогда, да какой тебе микроавтобус, купи кресло-качалку и теплые носки… и сиди, а то развалишься по дороге. Но когда он встал и резво повел ребят на верхние этажи башни показывать картины, она обалдела. Вот она старая закалка! Молодые, как ни старались, отстали от него на пол-этажа, то есть на целый большой пролет довольно-таки крутой лестницы.

А потом он быстро нарисовал углем Алинин портрет, расписался и подарил ей. Сказал, усмехнувшись: «Храни, когда меня не станет, больших денег будет стоить». Нескромный старик. Суровый. Где он теперь, жив ли еще? И где этот портрет? Может, она уже миллионерша?..

Алина постояла и пошла дальше, словно знала, куда идет.

Жаркое солнце как-то с неохотой закатывалось за горизонт и, краснея, еще выглядывало из-за дальних, отдающих тепло крыш. Еще немного – и день начнет покрываться поволокой и сереть, теряя яркие звенящие краски. Стало намного легче дышать. Высоко в небе появились какие-то птички: то ли стрижи, то ли ласточки. Хотя, вероятнее всего, простые голуби…

* * *

Она стояла у чугунной ограды храма Николы в Хамовниках. Наконец-то она сюда дошла, добралась. Как долго она собиралась… Не сегодня, а вообще. Даже на сайт заходила. Хотя сегодня она и вправду чертовски, прости Господи, устала, почти не чувствовала ног. Да и рук тоже – сумка пусть и не самая тяжелая, но оттянула их не на шутку. Одно лишь она чувствовала абсолютно точно, что шла именно сюда. Ноги, видимо, просто сами привели ее в это место. Или Провидение. Или судьба. Или Бог. Но при любом раскладе она стояла на углу Комсомольского проспекта и улицы Льва Толстого. Как давно она хотела увидеть это место. И все никак не получалось. Но пришла, ведь не просто так ей надо было попасть именно сюда…

Алина снова вспомнила тихую, какую-то почти бесплотную пожилую женщину в белом платочке, направившую ее в этот храм. Она уже несколько раз ей снилась, или, как говорится, являлась во сне. Укоряла, подбадривала, подталкивала. Даже заставляла. И при этом всегда очень лучисто, но слегка печально улыбалась. Алина припомнила почти дословно ее слова:

– Тоска у тебя, доченька, на сердце, грусть и печаль… Забрела ты, девонька, в такие дебри душевные… Ни для чего эта печаль не может годиться, говорил Иоанн Златоуст, как только для спасения души… Попроси, доченька, Матерь Божию заступиться за тебя, утешить…

Вспомнила и улыбнулась, стало ей на миг легко и светло, как она где-то прочитала, словно ангел пролетел и задел ее своим крылом. Но тогда она была просто запутавшаяся, но наконец-то выходящая, как она думала, на свет божий. Хотя так оно во многом и было. А сейчас она в отчаянии, сейчас у нее вообще ничего нет. Ни сил духовных. Ни физических. Ни веры в будущее. Есть только прошлое, короткий, как вспышка молнии, отрезок жизни, когда она любила и была любима. Вернее, все это и было – вся ее жизнь… Остальное не в счет… Остальное – это ежик в тумане. Ну, еще детство, мама… Но это было так давно. Это как две разные жизни, которые никак не сходятся вместе. Существуют как бы в разных мирах, в разных измерениях. Одна здесь, на Земле, с Лешей, другая там… без него. Где-то в Дагестании, или на Луне, или еще где-то, одна хрень…

Воспоминания словно придали ей сил. Девушка встряхнулась и быстро, практически не смотря по сторонам, пошла сквозь храмовые ворота, сквозь толпящихся около них старушек ко входу в церковь. Перед входом остановилась, поставила на землю сумку и, трижды перекрестившись и поклонившись, вошла под старинные своды. Язычки свечей колыхнулись и снова выпрямились при ее появлении во вздрогнувшем прохладном сумраке. Повеяло умиротворением и утренним влажным лесом. На нее взирали со стен таинственные незнакомые древние лики. Но взирали как-то по-родственному, с укоризной.

Из первого маленького помещения Алина шагнула в сам храм и остановилась, не зная, что дальше делать. Поставила на пол сумку. Стала озираться по сторонам в надежде на чью-нибудь помощь. Тут же к ней подскочила бойкая строгая старушенция в синем халате и белом платке:

– Ну, и что ты в храм без платка заявилась, да еще и в штанах?

– Извините, так получилось.

– Получилось у нее, так нельзя.

– Ну, мне очень надо, помогите. Мне батюшка нужен, я к Богу пришла…

– Все к Богу приходят. Отец Владимир занят, к службе готовится, через двадцать минут начало. В храм надо приходить подготовившись. В юбке. В платочке. А то ишь, шастают, как на дискотеку. Подготовься как следует и приходи тогда. А так нельзя!

Алина была готова признать справедливость слов настырной бабульки, но только если б это касалось кого-нибудь другого, а не ее самой.

– Ну, мне очень, очень надо! Где я вам сейчас платок с юбкой найду, где переоденусь? Пустите так, мне уезжать надо. У меня самолет. Ну, пожалуйста.

– Да что ж ты, как нерусь какая. Тебе ж русским языком сказано. Не положено. Вот приедешь опять, приготовишься как следует и приходи. Что ж ты непонятливая такая. Понаехали тут всякие.

– Да сами вы нерусь.

Схватив сумку, Алина, глотая накатившие вдруг слезы обиды, не забыв перекреститься, почти выбежала из храма. Из такого родного, такого манящего храма. Опять не судьба, сама виновата, бабка-то права, в сущности, твердил Алине внутренний голос. Она и не спорила, только тихо и бессильно плакала.

Она вышла на Комсомольский и, не зная, что делать, направилась в сторону метро «Парк культуры». Мыслей никаких не было, что делать – не знала. Словно все ее дальнейшие действия, вся ее последующая жизнь зависели от сегодняшнего посещения храма. Ну что ж, попытка не удалась. Остается пытка. Самоедство. Собственная совесть и собственный жалкий жизненный опыт. Никто не поможет, никто не подскажет, как жить. А может, позвонить Георгию, он приедет… Да нет, у них своих забот полно. Да и слабость показывать не хочется. Тогда Розке… Нет, ее я не выдержу. Да и о чем с ней говорить? О шмотках, богатых мужиках…

Слезы опять потекли по лицу.

– Алина? Алина! – Она даже не заметила, как рядом остановился и сдал задом, чтобы поравняться с ней, дорогой, баклажанного цвета внедорожник, и из него выскочил молодой, хорошо одетый мужчина. – Алинка, ты куда пропала, я тебе звонил. Ты что, номер сменила?

– Да, – машинально ответила девушка, еще даже не понимая, кто перед ней.

– Как дела, старуха?

– Игорек, ты? Я сразу и не узнала… Нет, нет, не надо целоваться…

– Что с тобой, ты что, в депре?

– Типа того, близкого человека потеряла, разбился он…

– Да, соболезную, – на секунду опечалился Игорек и уже с улыбкой произнес: – Так ты что, бичуганишь теперь?

– Угу, сегодняшний вечер. Собралась к маме, решила вот перед этим в церковь сходить… – перекладывая сумку из одной руки в другую, пожаловалась девушка. – Не пустили…

– Да, прикид у тебя не для церкви. – Игорь оглядывал ее таким знакомым, таким забытым взглядом. – Хотя ты же знаешь, жизнь не справедлива, но всегда может быть еще хуже… Где это я прочитал?

– Прикалываешься? Куда уж хуже…

– Жесть! Надо тебя встряхнуть. Сегодня устроим День взятия Бастилии. – Парень попытался ее приобнять. – Покажем этому дефолт-сити встречу лучших друзей…

– Нет, мне плохо, Игорь, я же говорю.

– Ну, хорошо, но покормить-то я тебя могу, не ела, наверное, с утра.

– Да я не хочу. И грузить тебя тоже не хочется…

– Пошли, пошли, поговорим. Не чужие вроде люди были. С самого похищения ведь не виделись. Пойдем, расскажешь все, может, чуть легче станет… – Игорь опять оглядел ее фигуру – Я скучал, кстати….

– Только этого не надо. – Алина поставила сумку на асфальт. – Если еще раз скажешь, я не пойду.

– Заметано. Ладно, в булкотряс ты не хочешь, в клуб тоже. Приглашаю к себе. Посидим. Выспишься. А завтра утром я тебя отвезу в порт. Лады? – Игорь отступил на шаг, демонстративно спрятал руки за спину и даже потупил глаза.

Алине на самом деле так захотелось кому-нибудь открыть душу, рассказать обо всем пережитом, утраченном, не упуская ни единой детали, ни единой капли и прожитой, и упущенной жизни, включая даже сегодняшнюю, вроде бы пустяковую, но такую обидную обиду.

– Хорошо, но помни, мы друзья. – Их глаза встретились, Алина не сморгнула.

– Как скажешь. Пошла движуха.

* * *

Игорь привез девушку в ту самую квартиру, где мы видели их перед самым похищением. Ничего не изменилось. Даже обстановка была той же. Даже холостяцкий, пацанско-студенческий беспорядок выглядел так, словно его принесла и оставила здесь Алина, уходя последний раз из квартиры. Здравствуй, прошлое, ты вернулось?

Игорь с Алиной прошли на кухню, тихо сели за стол (накрывать в комнате она категорически отказалась, сказав, что сейчас не праздник). Хозяин достал из холодильника копченое мясо, сыр, какие-то салаты в пластиковых коробочках, кукурузный хлеб. Поставил чайник. Потом встал, вытащил бутылку виски. Алина, мельком взглянув на бутылку, коротко отрезала:

– Я не буду!

– Хорошо, я себе налью, – сказал Игорек и поставил на стол два стакана. – Ну, рассказывай…

И девушку прорвало. Начала она издалека, еще со времен, когда была вместе с Игорем. Ее настолько поглощал рассказ, что она даже не замечала той неловкости и той, даже можно сказать, боли, которую причиняет своим рассказом близкому некогда, пусть и беспутному, но искреннему и доброму человеку. Она подробно рассказала о выкупе, про который Игорь краем уха слышал из новостей, о смене номера телефона и уходе в совершенно другую, почти семейную жизнь. О коротком периоде рая на земле, который, оказывается, бывает, но только раз в жизни. И то не у всех. Но ей повезло. О Лешиных неприятностях с местными властями, об убийстве собаки, взрыве автомобиля. И наконец, о покушении на него самого.

Тут Алина не выдержала и разрыдалась. Она рассказывала сквозь слезы и всхлипывания о Люде и Георгии, о Глынине, об уходе из группы, о круглосуточных дежурствах в больницах. Боль, печаль, тягучая звериная тоска переполняли ее, застилали безысходными слезами и без того потускневшие огромные глаза. Но при этом где-то вглубине, в груди, там, где с трудом тикало замороженное горем сердечко, казалось, вот-вот затеплится маленький огонек, и оно начнет понемногу оттаивать, отпотевать, согреваться. Алина, не выдержав, сама налила себе полный стакан виски и, не чокаясь, выпила. Расслабленный, утомленный, обессиленный организм повело, наполнило обманчивым, судорожным теплом. Мешая слезы с соплями, уже не стыдясь собственного бессилия и одинокости, девушка рисовала жуткие картины массовой смерти, поглотившей и ее любимого человека. Она рассказала, наверное, все, что знала, даже вспомнила про мерзкого братика, припершегося на раздел имущества. Точнее, забравшего себе все это имущество.

– И ведь какой козел, при жизни Леша ему, ну, нафиг был не нужен, – с плаксивой агрессией прорычала девушка. – Ну, ничего, я ему покажу, я ему яйца отрежу, – плакала, уже почти распластавшись грудью на столе, очень быстро опьяневшая Алина.

Она еще много чего рассказывала, чокалась с Игорем. Пила за любовь, которой больше нет и уже не будет никогда, и за дружбу, настоящую дружбу.

Очнулась среди ночи в одной с ним постели…

А под утро Игорь, проснувшийся от похмелья и безумной сухости в горле, пошел на кухню и обнаружил Алину, лежащую в ванне с порезанными кухонным ножом руками. Вызвал «скорую». Еле откачали. Врачи сказали, что еще бы чуть-чуть, и… Но, слава богу, обошлось…

Отвезли в травматологию. И уже потом, после хирурга, филигранно зашившего, даже законопатившего рваные раны на прекрасном теле, в процесс лечения вмешался психиатр со своими неизменными психотропными препаратами. Суицидальный комплекс, как-никак, да еще и отягощенный алкогольной зависимостью и какими-то там страшными фобиями, видимо заложенными в детстве, гласило стандартное «психушное» заключение. А через несколько дней, как потом выяснилось, с помощью Игоря, которого Алина проклинала и не желала больше видеть, и его перепуганного за бестолкового сынка родителя, девушку перевели из «психиатрии» в элитную подмосковную клинику, где периодически «отдыхают» многие отечественные «звезды» шоу-бизнеса, политики и их уставшие от жизни жены. Здесь ее не кололи всякой дрянью, превращающей человека в овощ, не пичкали таблетками, сжигающими последние остатки мозгов, а окружали нежной, почти домашней, родственной заботой. С ней работали психологи, ей делали массажи, пузырьковые и ароматические ванны, она плавала в бассейне с озонированной водой, занималась фитнесом, читала книги и смотрела обсуждаемые потом коллективно фильмы, то есть проходила полный курс человеческой реабилитации. Даже видела периодически певца Кирракорова, напяливавшего на себя, видимо, от избытка жизненных и творческих впечатлений неизменную нелепую розовую кофточку и так расхаживающего в ней по тихим, сверкающим чистотой коридорам и посылающего всех встречных-поперечных туда, куда сам он уже, видимо, ходить перестал. Но память его еще упрямо помнила об этих счастливых временах беспечной молодости. Он ходил и громко называл себя то королем российской эстрады, то зарубежной, то просто королем. Алина, глядя на него, неминуемо выздоравливала.