Текст книги "Rusкая чурка"

 
Выгляну в окно, ты опять проходишь мимо,
В душу загляну – плохо там одной.
Ах, как навсегда ты умеешь быть любимым,
Ты умеешь быть любимым, ненавистный мой.
Вот такая жизнь… Почему она такая?
Привязал меня ты к себе судьбой,
Привязал меня ты к себе зачем, не знаю.
Я тебя не понимаю, ненавистный мой.
 

Алина улыбалась. Она смотрела в окно, куда-то на небо. И плакала. Что она там видела? Или кого? Она не стеснялась своих слез. Так и пела. По красивому, ставшему мраморным лицу катились горячие слезы, оставляя на щеках влажные, живые, вздрагивающие при каждом вздохе полосы. В конце концов заревели и все остальные девчонки, даже громогласная Анька завыла. И последний припев вся команда пропела уже хором, обливаясь короткими, девичьими, но такими горючими слезами. Не стыдясь своих слез. И уже не понятно было, кто о чем и почему плачет. Каждая плакала о своем. Жалела себя, свою неудавшуюся, прожитую зря непутевую двадцатилетнюю жизнь, освобождаясь от этого груза, так долго носимого в терпеливом, ждущем настоящей неземной любви сердце. Слезы облегчения, обиды, ненависти, радости. Все смешалось. И вышло наружу.

 
Ключ от любви моей я, уходя, бросаю.
Ключ от любви моей я бросаю в дождь.
Может, найдешь меня ты в перелетной стае…
Только его ты больше не найдешь.
 

Даже Глынин, глядя на это зареванное царство, почувствовал, что у него защипало в носу и к горлу подкатил ком. Когда песня закончилась, он с наигранной веселостью проговорил:

– Ну, вы, блин, даете. Здорово! Если вы так на концертах петь будете… – Он замолчал, махнул рукой. – Молодчина, Алинка, умницы, девчонки. У меня слов нет… Только песни.

Часть четырнадцатая – око за зуб

Уд

Любой настоящий мужчина – язычник. Любит получать удовольствие. И когда дело касается женщин, считает себя охотником… Уд-ачливым, кстати.

Ну, уд-альцом-рыболовом, в крайнем случае… Вытащит свою уд-очку и уд-ит, уд-ит…

Слово «удочка», естественно, как вы уже поняли, от корня «уд». Уд – мужской половой орган. Этимология слова уд – «то, что вне». А по еще более старым сказаниям, легендам, Уд, как отмечают энциклопедии, – один из самых древних и потаенных славянских божеств, дух-покровитель любовной связи, любострастия. В «Слове об идолах» (начало XII в.) сказано, что славяне-язычники «чтут срамные уды и в образ сотворены, и кланяются им, и требы им кладут». Так написано в нескольких умных, толстых, как Изя Клистерман, но, в отличие от него, духовно чистых книгах.

Ну, а «срамные уды» чтут и сейчас… И не только славяне-язычники. А к сожалению, и некоторое, пусть и небольшое, количество нынешних так называемых славянок-христианок, особенно из братской незалежной Украины. Как выйдут хохлухи-молодухи вечером, как встанут вдоль основных московских, миланских, стамбульских магистралей и как начнут чтить… уды… А в других местах чтят польки-венгерки, японки-самурайки и освобожденные женщины мусульманского Востока… А сейчас еще появились и представители, и представительницы негроидного типа… Им хорошо, их по ночам менты-облавщики не видят… Клиенты, правда, видят, видимо, обмениваясь с ними флюидами. А вот ментам флюидов не хватает. И не только, кстати, их. И вот стоят эти, еще не занесенные в Красную книгу ООН представительницы и чтят без стыда и зазрения совести… Про америкосов, галлов и извращенцев-тевтонов (а тем более про их совсем не очаровательных мужеподобных половин) я даже думать не хочу…

В СССР секса нет!

Вспомню, и то только на минуточку, СССР и одну крылатую фразу….

В 1986 году непотопляемый телеговорун (врун, болтун и хохотун, как пел Высоцкий) Владимир Познер с Филом Донахью (очень говорящая фамилия для чувствующего русский язык человека) организовали телемост, один из самых первых в советско-американских отношениях. Одна любознательная, а может, озабоченная американская участница данного телемоста спросила примерно следующее:

– В нашей свободной стране в телерекламе все крутится вокруг секса. А у вас такая же свободная и сексуальная телереклама?

Советская участница, кажется представительница Комитета советских женщин (не перепутать с Комитетом советских евреев) и по совместительству администратор одной из гостиниц (или наоборот), ответила примерно так:

– Нет, секса у нас нет, и мы категорически против этого!

Раздался, словно по кагэбэшному или цэрэушному заданию, взрыв гомерического хохота, и другая советская участница, вероятно, преподаватель марксизма-ленинизма, периодически слушающая Хазанова и Жванецкого, робко уточнила:

– Секс-то у нас есть, у нас такой рекламы нет.

И пошла с ветерком кататься-гулять по миру искаженная и вырезанная, выпиленная из контекста бензопилой горбояковлевской перестройки – долженствующая стать крылатой еще до своего произнесения фраза: «В СССР секса нет!»

Ну, нет и нет. Но нет! Уж сколько над ней глумились, сколько издевались. Ведь не смеялись же над тем, что в СССР есть Петросян или жена Петросяна… И что они артисты… А ведь если спокойно подумать, если не зубоскалить, не заниматься, нет, не любовью (мерзкая, кстати, фраза…), языкопоказыванием, если напрячь извилины (если есть, конечно, что напрягать), то все становится яснее ясного. В современных словарях слово «СЕКС» означает «пол, половые отношения». А в головах современных тинейджеров словосочетание «заняться сексом», а проще говоря – «потрахаться», все же не дотягивает до почти поэтического, с их точки зрения, выражения «заняться любовью» или «делать любовь». Видимо, для любого нормального человека это механическое не родное ни по плоти, ни по духу слово «секс» означает лишь потные физиологические тело движения. Это слово, означающее индустрию похоти и большие деньги любым способом, лишено таинственной романтической привлекательности, избавлено от медовых, луговых запахов любимого тела и вечно открываемых новых ощущений от слияния в едином порыве с любимой и любящей душой. У этого слова в полосатых штанах уголовника и извечном котелке, надетом на ковбойскую, с белыми стоматологическими зубами, башку дяди Сэма, было ампутировано само понятие любви, и оно не значило для русского – советского человека ничего. И поэтому у нас ЭТОГО не было. Не было не только в масштабах американской порноиндустрии или в поголовных мечтах девочек и мальчиков, заканчивающих средние и высшие учебные заведения, не было, я бы сказал, как класса… Так что и я (смотреть в глаза! Руки на стол!) повторяю за этой честной женщиной: в СССР секса нет!

Другое дело «блядство». От одиночества, от безделья, от жалости, сдуру, от врожденной всемирной отзывчивости, наконец…

А вот в эльцинской и постэльцинской России секс есть. И он очень хочет есть. И он все больше и больше пожирает сердца механизирующихся, интернетизирующихся людей. Нет, не людей – пипла, который хавает… «Блядство», правда, тоже неискоренимо. Широка ты и непостижима для америкоса дяди Сэма славянская душа…

Так что любой настоящий мужчина считает себя рыболовом… Или охотником.

Да какая, собственно, разница, когда уже закуплена водка, что охлаждается под мостками в озерце, жарится шашлычок на мангале и выходят из леса пьяные нимфы, бегавшие туда попи… нет, неэстетично, выплывают из леса русалки, сидящие на ветвях, н-да… В общем, уже и сам лес плывет куда-то… Куда ты, ау! Эй, птица-тройка, Россия, куда несешься? И что несешь? И что я несу? Отзовись кто-нибудь, не будь Бабой-ягой…. Ау, кто не отозвался, тот Филипп Кирракоров…

В общем, каждый трезвый мужик считает себя рыболовом…

Но одно дело считать, другое – быть. Женщины, красивые женщины (я бы даже сказал, акулы красоты), ничего не считают. Кроме денег… Они, правда, иногда просчитывают… Но чаще всего они просто, повинуясь инстинктам, древним, как отжившие бронтозавры или руководитель Московской писательской организаций Гусь-Хрустальный, плавают на виду этих горе-рыболовов. И практически неосознанно демонстрируют им почти все свои прелести и свое желание плавать, свое умение продвигаться, выживать да еще цвести и пахнуть (и желательно не водорослями, а хорошими духами) в этом море-океане, в этой мутной кипящей жиже, именуемой трезвыми мужиками современной нелегкой постперестроечной жизнью… А пьяными – более точно, емко и объективно – говном.

А мужики-рыболовы закидывают наживку, закидывают со знанием дела, твердой опытной рукой ученого или заведующего двумя-тремя рыбохозяйствами сразу. Закидывают под водочку, на сытый желудок… Но почему-то сами на эту наживку и попадаются…

Им что, жрать нечего? Или спьяну, идя за очередной бутылкой водки к мосткам у озерца, они заодно и наживку с удочки прихватывают, заглатывают?.. Не знаю, но акулы местные довольны. В общем, и акулы целы, и водка не допита…

* * *

Глынин, смотря на часы и чертыхаясь, с трудом запарковал свой бывалый внедорожник в маленьком, узеньком, густо заставленном машинами переулке около квадратного, темного здания МХАТа имени Горького и, на ходу запахивая теплую куртку, повел девчонок в знакомое одному ему место. Все тротуары были заставлены транспортом, поэтому пробираться приходилось по проезжей части. Дорога, засыпанная снегом, перемешанным с хрен знает откуда берущейся каждый день грязью, да еще и разъезженная непонятно на кой черт шляющимися тут автомобилями, превратилась в сплошное месиво, правда, уже застывшее на легком морозце. Девчонки с сумками и костюмами в охапку на своих длинных ногах, заканчивающихся высоченными каблуками, осторожно перешагивающие через колдобины и наросты, заставляющие их иногда совершать немыслимые балетные прискоки, с разговорами, ойканьями и проклятиями на всю улицу, напоминали то ли вспугнутых озерных цапель, то ли отставших от табора хорошеньких, молоденьких цыганок. Саша шел впереди и, поминутно оборачиваясь, подгонял их. Лева замыкал процессию, зорко следя, чтобы ни одна цыганка не пристала к чужому табору и ни одна цапля не потерялась.

Минтранс гуляет. Гордый горец

Свой суд короче.

Русская поговорка

Гульба, похоже, была в самом разгаре, музыка слышалась даже с улицы. Юбилейное торжество, видимо, плавно перетекло в веселую, разудалую пьянку. «Фейсу» предстояло выступать предпоследними, перед Аллегровян, так обожаемой Каримычем, верхушкой Минтранса, да и, как я понимаю, почти всеми особями мужеского пола, которым иногда так необходимо бывает всплакнуть по утраченной молодости и любви после восемнадцатой рюмки уже не важно чего… Так что все заявленные гости подтверждали свое согласие участвовать в групповой оргии Эвтерпы, Терпсихоры и Бахуса.

Саша с командой, строго сопровождаемые веселым администратором Борей (Барухом), знавшим Глынина в лицо, вошли в дореволюционный, свежеотреставрированный особняк под мрачными, тяжелыми взглядами многочисленных шкафоподобных охранников, расположивщихся с кружечками кофе за маленькими кругленькими столиками на первом этаже здания. Лицо одного из них, сидящего в ближайшей компании и вставшего при их приближении, на секунду показалось Алине почему-то знакомым. А может, просто привлекло ее внимание своей странной необычностью – оно было с черной бородой и в темных переливающихся, абсолютно непросвечивающих очках. «Шпион, твою мать, боевиков насмотрелся», – мелькнуло у девушки в голове и тут же благополучно выветрилось, пропало под грузом других фонтанирующих девичьих мыслей.

Боря повел их в отведенную «Фейсу» гримерку, мимо многочисленной охраны, немного зашевелившейся и ожившей при виде девушек, мимо зала, в котором происходило гульбище. Это было огромное белое помещение с высокими, под пять метров, потолками и такими же светлыми гладкими, словно стерильными стенами, в центре которого был накрыт роскошный стол человек на сто. По которому, правда, периодически проходил то ли Мамай, то ли смерч, то ли пролетал передовой отряд сытой, но очень вредной саранчи, базирующейся где-то в соседнем переулке. Словно там находилась братская Хохляндия, отношение которой к России в целом и к данному столу в частности можно было периодически определять следующей формулой: что не съем, то покусаю. В общем, как говорится, пережили блокаду, переживем и изобилие. Окна особняка изнутри были занавешены опять же кипенно-белыми массивными французскими, чуть колеблемыми потоком воздуха, вырывающегося из мощных кондиционеров, шторами, модными еще при дворе Людовика XIV. Они помпезно, но как-то нежно, шелково струились многочисленными молочными складками, создавая интерьер в стиле «барокко» или «неоклассицизма», что, если честно, не очень-то гармонировало со стилем поведения приглашенной саранчи, то есть вип-персон класса «пост-советикус»…

Девчонки под пристально-возбужденными взглядами мужских особей прошли в свою гримерку, выделенную комнату с двумя кроватями, на третьем (если не считать полуподземного) этаже и начали переодеваться. Новый звукач Лева, пятидесятилетний холостяк, радостно оборачивающийся на раздевающихся девчонок и пытающийся рассказать им какой-то глупый пионерский анекдот, уверенно был вытолкан веселой полураздетой Юлькой в коридор. Иди, мол, работай, готовь наш триумф, а вот тут мы без тебя справимся. Достав из чемодана для микрофонов флешку с песнями, он нехотя пошел осваивать давно уже знакомую по сотням других площадок аппаратуру, частично занятую пока звукорежиссером выступающего перед «Фейсом» очень толстого, громогласного артиста, именующего себя не иначе как «русским Паваротти». Этот Женя ибн Лучано довольно быстро перекатывался между столами, ходьбой это назвать было очень трудно, обаятельно шутил, посверкивая новыми керамическими зубами, и преданно заглядывал в глаза приглашенным гостям, как пес, ни на секунду не закрывая свой большой, шумно дышащий рот. Словно именно туда предлагал гостям делать многочисленные щедрые взносы и искренние или капризные пожертвования.

– Господа, вы же знаете, что я – лучший ведущий среди всех поющих и лучший поющий среди всех ведущих. Я работаю на мероприятиях любого ранга и уровня с участием звезд любой величины и нашей российской, и их буржуйской зарубежной эстрады. Я лично знаком со всеми, кого знает вся наша необъятная страна и весь, пока еще не наш, мир! Так что заказывайте господа и дамы все что хотите. Хоть меня самого, но в другом смысле… Любые песни, любые шутки или анекдоты. Могу даже фуэте крутануть. За ваши деньги, как говорится, любой каприз! Хорошо бы еще, чтоб и вы за мои капризы платили мне любые деньги… Шутка! Какой каприз у вас, господин министр, а у вас, очаровательная мадам? Не стесняйтесь. Ну, пока вы думаете, я исполню вам песню памяти такого же выдающегося, как я, певца. Девушка, вы когда-нибудь слышали, как я пою, слышали мой волшебный, неповторимый тенор? – понизив голос до интимных интонаций, с придыханием прошептал растворяющийся в образе артист. – Нет?! Ну, тогда я вам искренне завидую, вам это еще только предстоит!!! Первый раз он, как и в сексе, всегда первый. Наслаждайтесь! – И вдруг, услышав музыку, выкинул вперед короткую руку с серебряным микрофоном и запел уже немного поднадоевшую, подзатертую другим бесценным голосищем опупевшей России – Миком Баскакиным песню «Памяти Карузо».

Ну, памяти – так памяти. В конце-то концов, это был еще один повод выпить. Все, кто еще мог, выпили… А кто не мог, того заставили. Шутка.

Часть гостей танцевала, часть интимно, но шумно шепталась с прыскающими в сторону длинноногими пассиями, прогуливаясь под ручку по гулким залам и коридорам здания, некоторые невозмутимо курили в отдельном зальчике у крамольно приоткрытого окна, неуважительно отодвинув в сторону французские шторы. Как всегда возбужденный купажированным запахом женской плоти и зеленых бумажек, Клистерман (этому аромату он не изменял никогда, как верный муж) водил по залу еще не распределенных гладкононогих девиц, знакомя их с чиновниками и бизнесменами.

* * *

В номер, легко приспособленный под гримерку и за несколько минут заваленный разбросанными платьями, вешалками, колготками, чулками, куртками, туфлями, щипцами, утюгами, заколками, расческами и прочими очень нужными вещами, вошел бодрый, как всегда взбудораженный перед выступлением Глынин.

– Так, девки, слушайте сюда. Кстати, не очень-то шумите. И не говорите, пожалуйста, громко гадостей про выступающих. Особенно про их вокальные способности. В соседнем номере только что расположилась Аллегровян. Тут все достаточно хорошо слышно…

– А мы и не говорим. С чего ты взял?

– Так, на всякий случай. Еще я виделся с Каримычем, кстати, денежки получил. – Саша покрутил в воздухе белым конвертом.

– О, давай, давай. – Лица девушек оживились.

– После, после. Так вот, он попросил, чтобы мы сделали два выхода. Поэтому надеваем длинные вечерние платья. – И повернувшись к Юльке: – Ну и что ты чулки-то снимаешь? Они нужны. И в первом выходе, и во втором.

– Второй в комбезах работаем? – снова тупила Юля.

– Юля, ну, в каких комбезах? Я же говорю, чулки нужны. Второй работать будем в черно-синих коротких платьях. Соответственно, с чулками. Мировые хиты и наши вокальные песни в первом. А веселые песни и танцевальные медляки – во втором. Поняла?

– Угу. – Серьезно смотря на свои ноги, словно видела их в первый раз, девушка, словно новую кожу, стала медленно натягивать снятый правый чулок. – Оля, Алина, а вы новые «Сумерки» видели? Мне так артист этот нравится…

– И мне…

– А мне нет, отстой полный. Мне Хабенский в «Адмирале» понравился, хоть Саша и говорит, что это вранье сплошное, и Колчак на самом-то деле продался немцам после революции. – Алина внимательно смотрела на свою левую ладонь, словно пытаясь отыскать и понять, куда ведет ее собственная линия жизни. – А интересно, Хабенский – еврей?

– С чего ты взяла? – Оля даже прекратила одеваться и привстала.

– А тебе не пофиг? Или тебе пища кошерная не нравится? – Юля, улыбаясь, рассматривала в зеркале свои ноги с надетыми на них чулками.

– А что это за зверь такой? – не поняла или не расслышала Оленька.

– У него Троцкий такой обаятельный получился… в «Есенине». – Алина медленно расчесывала свои длинные черные волосы.

– Ой, какие сложности… Да какая разница, кто он? Худенький слишком, это да, даже взяться не за что… Какой-то подросток-недоросток. Одна радость – Анжелину Джоли засосал в силиконовые губы… А вообще, он везде одинаковый. Девчонки, а кстати, кто говорить будет между песнями? Алин, щипцы для завивки передай. – Оленька, причесываясь, рассматривала в зеркале свое светящееся, сияющее лицо и легко поменяла тему разговора.

– А ты чего такая радостная? – то ли возмутилась, то ли позавидовала Юлька, украдкой взглянув на свое отражение с немного бестолковым выражением лица.

– Просто все у меня хорошо… – Оленька сама себе послала воздушный поцелуй, – вчера сестра из Праги приехала, она там замуж вышла, скоро к ним в гости поеду.

– Прага красивая, – потянулась Юля, – у меня там мама была в позапрошлом году.

– Представляете, – Оля продолжила тему, – они с мужем в соцсетях познакомились.

– Ой, кошмар какой, так же нельзя. – Алина положила расческу.

– Сейчас все можно, Оль, дай утюг, пожалуйста.

– Она геймер, а у него своя фирма по всем этим играм. На этом и сошлись. Юль, а ты играешь?

– Блин, давайте обо всей этой шняге после концерта. Все будете говорить по очереди. Тексты лучше повторяйте. – Глынин подошел к Алине, как-то странно, словно непонимающе, смотрящей по сторонам.

– Саш, а можно я? Одна… Мне не терпится… Я так боюсь. – Алина, сдувая со лба волосы, хоть и в еще расстегнутом на спине, но уже надетом кроваво-красном глянцевом платье с эффектным разрезом сбоку, открывающим кружевной край чулка, натягивала на левую руку длинную алую перчатку.

– Чего ты боишься? – не понял Саша, по-братски приобняв девушку за обнаженные плечи.

– Не знаю, наверное, плохо выступить… А может, и не боюсь. А может, и еще кое-чего… Может, и встретиться с кем-нибудь… Мало ли в жизни запланированных случайностей. Сам же говорил, Стрекуленок будет. В общем, мандраж у меня. И душевный, и физический. – Девушка, поежившись, замолчала и пронзительно посмотрела в глаза другу.

– Как бы сказала Анька, тебе бы сейчас потрахаться, – философски пропела Оленька, но, поймав зло вспыхнувший взгляд продюсера, виновато улыбнувшись, прикрыла рот очаровательной ручкой в длинной серебряной перчатке. – Молчу, молчу… Мне бы это самой сделать…

– Алинка, у тебя платье расстегнуто… – поддержала разговор Юля.

– Где?

– Везде.

– Ладно, вот ведь остроумная. Давай застегну. – Оля потянула вверх собачку на молнии (или слайдер на зиппере, как вам будет угодно).

– Девчонки, смотрите, что я купила. – Юля вертела в руках довольно большую черную пластмассовую коробку.

– Что это? – для приличия спросил Глынин, которому это было ну абсолютно не интересно.

– Набор. Косметика, не видишь, что ли, – так естественно возмутилась Юля, словно была абсолютно уверена, что все мужчины тоже пользуются тенями, помадой и прочей… пудрой.

– Хрень какая-то. – Глынин отошел в сторону и посмотрел в окно, из которого открывался вид на крыши старой, немного обветшалой, но такой родной Москвы. – И не в лом вам?

– Ну, тебе не надо и не лезь. Не мешай девушкам шептаться, – обиделась вдруг Юлька.

– Ух ты, какая помада клевая! – Оля, открыв блестящий маленький цилиндрик, нюхнула содержимое и потом быстро мазанула нижнюю губу.

– И что вы ей мазать будете? – вежливо осведомился продюсер.

– То самое и будем, не мешай.

– В смысле, гусары, молчать? – Глынин, видя, что все уже готовы к выходу, сам вдруг не удержался от глупой, какой-то даже детской игры.

– Ну да. Ну-ка, Глынькин, канай отсюда. Ты хочешь, чтобы мы были суперкрасивыми и сводили всех с ума? – Смеющаяся Оленька грудью выталкивала Сашу из комнаты, вся превратившись в обворожительную, словно что-то обещающую улыбку.

– Мечтаю.

– Ну вот и иди отсюда… К Леве. А хочешь, мы тебе сейчас губы намажем и еще кое-то. Девчонки, готовьсь…

– Все, все, ухожу. Но давайте в темпе. До выхода минут десять.

– Да иди ты уже…

Саня, легонько хлопнув Олю чуть ниже талии, весело вышел из гримерки, спустился по ступенькам на второй этаж и направился к выходу на сцену. Заглянул в приоткрытую дверь. Зал был отсюда как на ладони. Все и всех было хорошо видно. Народ, видимо накурившись и находившись, снова нагулял аппетит и вновь возвратился к гостеприимному столу. Саша хорошо видел сидящего рядом со сценой Каримыча, отвешивающего какие-то, где-нибудь вычитанные комплименты, могущие в другом месте сойти и за оплеухи, смотрящей на него с обожанием вездесущей Розочке.

– Не надо бороться за мужчину, надо просто найти его расположение. Ха-ха-ха! Дайте я вам что-нибудь поцелую… Ручку, например… В конце концов, мужчина выбирает тех женщин, – Каримыч многозначительно и с любовью посмотрел на ее нагло выпирающие, призывно трепещущие женские прелести, – которые выбирают его. Как сказал тщедушный, слабогрудый Карл Чапек, если женщина не побеждает, она диктует условия. Вы проиграли, Розочка, я сдаюсь, как сказал Наполеон полногрудой Жозефине! Ха-ха-ха! А не выпить ли нам за вашу большую, очень большую… Викторию?!

– Арнольдик, вы это о чем? – зарделась счастливая Розочка, все хорошо осознавшая, хоть и не ведающая ни сном, ни духом, кто такие полногрудая Жозефина и слабогрудый Карл Чапек. Словно она была на первом свидании и внезапно поняла, что очень нравится этому взрослому мальчику. И еще до нее вдруг доперло, что Виктория – это не женщина, точнее, не совсем женщина… И поправив свою самую очаровательную и выпуклую часть тела, девушка с надеждой посмотрела на олигарха. Она все чувствовала, как кошка или собака…

– Это я о победе добра над злом. За вашу победу, Розочка, над всем, что еще шевелится! Ха-ха-ха!

Недалеко от Арнольда Каримовича Глынин обнаружил своего старого товарища, режиссера Поспешкина-Пофигистова, грустно выпивающего с самим собой. Сколько Глынин ни смотрел на него, сколько ни пытался окликнуть, Миша, занятый серьезным делом одинокого спаивания русского народа, его категорически не замечал.

– Да, похоже, «бокал обвит змеиным женским телом», – вспомнил Глынин стихи своего учителя по Литинституту Юрия Поликарповича Кузнецова.

Он обошел сцену и вошел в зал.

Слева под какой-то белой, в стиле импрессионизма, картиной сидел, обнимая восторженную блондинку, генерал Федор Афанасьевич. Одет он был в серый элегантный гражданский костюм, но по-военному уверенно своим тонким, достаточно противным голосом вешал на уши этой готовой на все ваши (наши) капризы дурочки (ой ли?) какую-то пошлую комиксовскую лапшу, типа:

– При виде вас у меня пропадает память, я просто забываю, что женат. – На что дурочка проницательно хихикала и оценивающе потупляла глазки.

Клистерман, как всегда продуманно-небритый, обнимая за хрупкие, вздрагивающие при прикосновении, словно теряющие при этом невинность плечи двух молоденьких девушек, громко, с убежденностью первых советских пионеров, уверенно вещал про любовь и «долженствующие прилагаться к ней сиськи».

– Раньше была у меня жена – модель, красавица. Сиськи-письки скромные, можно сказать, по гомеопатическому рецепту (так было модно тогда), но ноги от ушей. Была любовь-морковь, охи-трахи, все дела, она мне даже сына, обалдуя, родила. А тут на нее один олигарх-ниггер запал. «Старик, хочу, – вопит, – плиз, только ее!!! Познакомь! Проси, что хочешь, любое бабло». Я мог миллиардером стать. Но ведь у нас любовь была охренительная, жена все-таки. А с другой стороны, любовь-то проходит, а кушать хочется всегда. В общем, я решил познакомить их за двести тысяч баков. Договорились, если там цветы всякие, колечки дарить начнет, возьму еще триста, а если влюбится, пусть несет тогда поллимона зелени: жена, как-никак, любимая, единственная, а не хрен моржовый! Короче, оба реально влюбились, «потерлись вместе» и поженились. Я остался брошенным, одиноким, но с лимоном баков… Но сейчас такие сиськи не катят… Сейчас – только от четвертого размера…

– Обалдеть! Вот это история! Кому расскажешь, не поверят, – умилялась то ли услышанному, то ли вспомненному одна из окружающих Изю девушек с потерявшими девственность, как утренняя трава росу, плечами, представляя себя на месте этой, с немодной сейчас грудью (хотя почему? – силикон, он и в Африке силикон), романтической, но обеспеченной женщины. Она по-московски интеллигентно тянула гласные в словах, как-то случайно попадающихся под язык. При этом по-детски, но возбужденно улыбалась, с невыразимой очаровательной обидой кривя припухшие губки, и обязательно зачем-то трогала собеседника за руку или за податливую коленку.

– А я бы с негром не смогла, – задумчиво размечталась вторая любознательная невинность, седьмым чувством понимая, что на траве с утра снова появится роса и все будет как и прежде. При этом на ее нежных прелестях, застенчиво выглядывающих из-под юбки, уже ненавязчиво расположилось несколько тонких, смуглых, продолговатых и обычных волосатых ладоней, словно вопреки своей воле нарушающих известный завет врачей-психиатров: никогда не позволяй больному впутать тебя в свой бред.

– Дура, с неграми даже лучше, у них знаешь, какие… – уверенно, оправдывая черный расизм и почему-то вспоминая конную прогулку на вороных жеребцах в имении одного знакомого олигарха, вступила в интеллектуальный разговор третья. – Ни один белый не нужен будет после…

– А ты откуда знаешь, пробовала? – с вызовом практика-исследователя то ли спорила, то ли интересовалась вторая из любознательных, смерив взглядом не всю подругу, а только одну ее небольшую часть. При этом количество ладошек на ее нескромных радостях катастрофически увеличилось.

– Да вранье это все и чушь! С негром, не с негром… – логически заключила первая, успев за это время потрогать запястья и колени абсолютно всех собеседников и собеседниц. – Как говорила Мэрилин Монро, моя кумирша, я готова жить в мире, где правят мужчины, до тех пор, пока они позволяют мне быть женщиной…

Все до единой девушки посмотрели на нее с чрезвычайно внимательным удивлением: надо же, запомнить такой длинный и бестолковый текст!

– Лишь бы был молодой, богатый и интеллигентный, – добавила первая от себя, – приносил бы кофе в постель, стихи бы красивые читал…

– Ага, во время траха извращенным образом… – Третья торжествовала и, похоже, знала, что говорила… Она как-то встрепенулась, напряглась, выпрямила спину, как солдат на параде, и очаровательно стала похожа то ли на наездницу, то ли на готового к любви кентавра женского рода.

– Фу, какая ты пошлая… – неуверенно проговорили хором не сумевшие противопоставить ей ничего эдакого четвертая и пятая. Вот что значит отсутствие твердой… руки наставника… Даже в пику не скажешь.

– А что, это правда, я от кого-то слышал, что этот ниггер ее съел? – очнувшись от скверного одиночно-единоличного выпивания, Пофигистов со спортивным профессиональным интересом ученого-селекционера, прищурив один глаз, хитровато смотрел на эту необычную, хоть и в очках, человекообразную особь.

– Да нет, сейчас уже в связи с тотальной эмансипацией и набирающим обороты поголовным женским доминированием говорят, что это она его съела. – Клистерман плотоядно осклабился, по-детски вертя головой в разные стороны и преданно смотря на не проданных еще девушек, словно ждал от них одобрения, а еще лучше парочку «Чупа-Чупсов».

– Э, солдат, а мне ты можешь новую жену найти, и чтобы без лампасов? – беспечально оглянувшись вслед вставшей и пошедшей попудрить вспотевший носик временной спутнице, весело обратился генерал к Клистерману. – Э, солдат, как там тебя? Очкарик…

– Простите, это вы мне? – осторожно встрепенулся глянцевоглазый Изя, оценивая свои шансы сквозь собственные кругленькие окуляры.

– Тебе, тебе, солдат.

– Какой я вам солдат?!

– Какой, какой! Израильской армии. «В мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей», – захохотал генерал, с треском чокнувшись с теми, до кого с радостью дотянулся.

– Афанасич, ты мне Изю не обижай, он нам еще нужен. Как говорил товарищ Берия, он нам еще не все сказал и не на всех вывел. Ха-ха-ха! Изя, не кипишуйся, Каганович вон сколько лет продержался, протерпел, можно сказать, хотя не все были ему рады. Ну, так что, поможешь генералу? – Каримыч подмигнул озадаченному Клистерману.

– Ну, если деньги есть, пожалуйста. Я взаимовыгодно выдал замуж сто восемьдесят шесть девушек, пятьдесят девять мальчиков, то есть молодых людей, и семьдесят восемь собак и кошек, – достаточно развязно заявил развалившийся на широком стуле продавец «всего, что шевелится».

– Ты что, сука, меня с собаками равняешь?! Да я тебе сейчас жопу отстрелю, жидяра сраный. Ты что на меня хайло разеваешь?! – Генерал, вставая, чуть не перевернул тяжелый стол с яствами и напитками.