Текст книги "Rusкая чурка"

– Да нет, нет, вы неправильно поняли…

– Я все правильно понимаю!

– Да, – хитро заулыбался Каримыч, – попал ты, Израиль, можно сказать, в руки арабов. «Хамас», как говорил шейх Ясин, обиды не прощает.

– Что же делать, я не хотел его обидеть? Не хотел вас обидеть… Я просто рассказывал, делился, так сказать… Делился…

– Что делать?! Стреляйся, собака, на пистолет, там один патрон… – Красный от злости генерал протягивал то зеленевшему, то бледневшему Изе черный вороненый ствол. Наградной, кстати.

– Простите, я не хотел. Какой пистолет?! Какой патрон?! – Ни уха, ни рыла не шарящий в военном деле Изя понял, что сейчас ему потребуется не пистолет с одним патроном, а многозарядный памперс.

– Поздно, – мрачно произнес генерал, мысленно вгоняя в бледный, вспотевший Изин лоб блестящую медно-свинцовую пулю.

– Делился… – почти зловещим шепотом повторил социально ориентированный олигарх, жестом показывая генералу, чтоб тот убрал оружие (вдруг, дескать, именинник увидит, неудобно как-то). – Вот и делись. Есть вещи, за которые не платят, как мог бы сказать Наполеон одному из своих маршалов. Иди сюда. – И зашептал на ухо подбежавшему к нему на цырлах испуганному «телочному олигарху»: – Подойди и скажи, генерал, так, мол, и так, виноват, хочу исправиться. Примите в подарок ангелочка. Мол, и вы простите, и Бог простит… В подарок, так сказать, понял? То есть бесплатно, совсем бесплатно. Помнишь, как в песне: «И бесплатно отряд поскакал на врага»? – Каримыч поправил сбившийся куда-то на затылок воротник Изиной повлажневшей от пота рубашки. – А за деньги не переживай, плюнь на них. Как сказал великий русский писатель Василий Шукшин, мы, кстати, с ним были неплохо знакомы: «Никогда хорошо не жили, не хрен и начинать!» Будь, Изя, как все… Русский парень Изя… Ха-ха-ха!

– А, подогнать телочку? Ну да, я сейчас. – Догадливый Изя, как на крыльях, быстро и неправдоподобно легко для столь упитанного, приземистого, я бы даже сказал, приземленного тела исчез в соседнем зале.

Саше стало очень интересно, чем все это сейчас закончится. Он присел на маленький пухлый диванчик, приютившийся около входа в зал, и вдруг с какой-то ожидаемой неприязнью встретился глазами со Стрекуленком и даже непроизвольно ему кивнул. Глынин отчетливо увидел, что чиновник, находящийся как всегда навеселе, ему приветливо ответил.

«Паваротти» вдруг снова взял инициативу по ведению вечера в свои руки и, широко размахивая ими, быстро передвигался вдоль стен, как бочонок с колесиками и моторчиком. Он довольно легко перекрывал своим теперь уже не очень лирическим тенором шум за столом и в его округе, заставляя не только смотреть на себя, но еще и, как ни странно, иногда слушать.

Стол был уже сервирован заново, заставлен всякой традиционной в таких случаях снедью, неким джентельменским набором, составленным шеф-поваром одного из модных в последнее время ресторанов. И состоял, как всегда, из мясных и рыбных деликатесов русской, грузинской и какой-нибудь там французской кухни. Через каждый метр на столе стояли небольшие ведерки с набухшей, вот-вот готовой лопнуть, глянцевой красной, а метра через три – пиалки с черной икрой. Вдоль стола, постоянно его обновляя и поправляя, резво шныряли официанты, улыбающиеся, молчаливые, исполнительные, одетые в узкие стрижиные фраки с длинными разведенными фалдами.

Через некоторое время опять появился счастливо улыбающийся Изя, ведя под руку шикарную, потупившую взор брюнетку, которую тут же на весь зал и представил: Илона. На ней было голубое платье с большим вырезом, открывающим очень хороший, даже захватывающий дух ландшафт и простор для творческого воображения и даже построения коммунизма на одном, отдельно взятом покладистом теле. Как говорится, от каждого по способностям и каждому по потребностям… Изя, как старорежимный папенька, ловко подведя брюнетку, словно засидевшуюся в девках дочь, к генералу, что-то начал шептать с подобострастной улыбкой на ухо последнему. Видимо, генерал был удовлетворен сатисфакцией, потому что, отодвинув соседний стул, предложил его брюнетке, забыв про отошедшую блондинку, и жестом дал понять «папеньке», что тот пока свободен. «Неравный брак» назло всяким там разночинцам-революционерам состоялся. Через минуту генерал уже обнимал нервно улыбающуюся брюнетку за талию и чуть ниже, что-то шептал ей и угощал икрой и вином с барского стола. Кстати, правды ради надо сказать, что генерал к тому времени уже не был генералом в прямом смысле этого слова, то есть ушел из Министерства обороны и занимал ответственный пост в Администрации Президента, то есть стал повелителем демократии в довоенное время в валютном эквиваленте, как смеялся Каримыч. Кстати, и лицо брюнетки, чуть с опозданием оповещенной об этом, тоже изменилось к лучшему, то есть стало неизмеримо счастливее и добрее. Она даже в какой-то момент, подловив зазевавшегося генерала, с таким жаром и страстью засосала его, оставив на губах и обеих щеках красные сочные следы от помады, что он стал похож на юного, только что вернувшегося с морозных игрищ и забав, пышущего здоровьем румяного сибирского казачка. Хотел сказать, парубка, но они в Сибири не водятся…

А великодушно прощенный и вновь осмелевший Израиль Клистерман, выскользнувший из страшных когтей коалиции русской армии с арабскими повстанцами, уже вовсю в соседнем зальчике, поблескивая глазами, делился своим сводническим опытом. Делился опять бесплатно. С Каримычем, парой чиновников Минтранса и несколькими податливыми на проплачиваемую нежность девицами, готовыми развести в стороны свои загорелые гибкие конечности, как Питер – мосты над усмиренной Невой. Делился с этой секс-коалицией, наверное, в стотысячный раз в своей нелегкой и такой опасной и непредсказуемой жизни:

– Первое, годовой «проездной на Рублевку» – это большая аппетитная сиська. К тому же их, как ни странно, должно быть две, как половинок у жопы. Три уже перебор, как в картах. И желательно четвертого-пятого размеров. У крокодилов шансов нет никаких… даже у сисько-жопистых… Второе – это заинтересованный высокоинтеллектуальный базар. Надо чирикать о том, что интересно чуваку-олигарху. Если чувак-олигарх приехал с беременной там женой, то надо вначале ее, собаку страшную, обработать, так сказать, морально оттрахать и доставить удовольствие, то есть поинтересоваться, на каком она месяце, чего там ждет, трамвая или ребенка… Стать ее Сальери, задушевной подружкой, чуть ли не будущей акушеркой. А когда ее оттраханная бдительность заснет где-нибудь на соседней кровати, а еще лучше – в соседней комнате, можно приступать к завоевыванию мужика. Брать его за жабры или за яйца, причем, второе предпочтительнее. И ему приятнее, и ваш путь короче. На сочные сиськи он хорошо ловится. Иногда надо вначале знакомиться не с самим чуваком, а с его сынком, трахателем-раздолбаем. Войти с его помощью в дом. А там уж и папашка никуда не денется.

Каримыч слушал внимательно, смеялся, снисходительно поглядывал на гостей и девушек и непонятно по отношению к кому сказал:

– Ну, пошли, собаки страшные. За стол пора. – И тут же воскликнул, взглянув на лестницу, ведущую на верхний этаж – О, а вот уже и девочки из «Фейса» появились! Заждался. – И уже обращаясь к ним через весь зал: – О, мои красавицы! Дайте я вам что-нибудь поцелую…

* * *

– Господа и дамы, группа «Фейс», прошу любить и жаловать! Их – любить, меня – жаловать. – «Паваротти», как всегда широко взмахнув рукой, словно девчонки должны были быть вытряхнуты из его рукава, удивительно бесшумно покинул сцену.

Из боковой дверки на сцену вышли девчонки.

За несколько мгновений до этого к Саше подсел широко известный в спецкругах, ныне неизменно именуемый в прессе не иначе как бизнесменом, криминальный авторитет Каюмчик, в тусовке которого глынинская группа выступала несколько раз. Он, тяжело вздохнув – мол, жизнь наша многогрешная, – поправил на волосатой груди большой золотой крест, до этого предположительно украшавший маковку церкви Алексия, человека Божия, Страстного монастыря, и так запросто, громко, что даже слышали девчонки на сцене, с детской непосредственностью поинтересовался:

– Хороши мочалки! Ну что, рассказывай, кого из них ты трахаешь?!

Глынину даже показалось, что все в зале оглянулись и с интересом посмотрели на него, секс-истязателя девушек, а все исполнительницы тут же покраснели.

– Никого, у нас другие отношения, – растерявшись, стал оправдываться продюсер.

– Да ладно тебе, колись, в натуре. – Каюмчик, весело, плотоядно улыбаясь и потирая руки, толкнул Сашу локтем в бок. – Я никому не скажу.

– Да никого, я же говорю. У меня своя жизнь, у них своя. – Александр, овладев собой, тоже начал улыбаться и спокойно смотреть в глаза любознательному бизнесмену-плохишу.

– Фу, блин, как лошара какой, от друзей скрываешь… Мне же ведь интересно… Я никому не скажу, не бычара. – Каюмчик даже обиделся, как маленький ребенок, которому вместо варенья подсунули рыбий жир, надул полненькие губки и, отвернувшись от собеседника, встал и почему-то, раскачиваясь, морской походкой пошел в глубь зала.

Громко играла музыка, концерт уже начался. Алина заблистала с первой же минуты, она мечтала об этом сотни тяжелых томительных больничных дней. Но пела, танцевала, говорила и поздравляла присутствующих с праздником она абсолютно на автомате. Ее черные, естественно вьющиеся волосы развевались от танца и потока льющегося кондиционированного воздуха. В высоком разрезе плотной ткани, обтягивающей ее упругую волнистую фигуру, волнующе мелькали стройные длинные ножки. В длинном, до пола, ярко-красном глянцевом платье с такими же длинными, выше локтей, перчатками, унизанными искусственными бриллиантами, болезненно вспыхивающими в свете внимательных софитов, она смотрелась как сочная капля крови на белом, только что выпавшем, свежем, невинном снегу. Именно такой трогательный образ-пейзаж нарисовал себе изможденный выпитым, усталый мозг Стрекуленка. Он даже облизал засохшие, обветренные губы. И именно он, Стрекуленок, как возбужденный охотник, восторженно смотрел на нее в эту минуту, даже не как на загнанную, обреченную зверушку, а как на практически уже приготовленную на мангале дичь.

Она его сразу заметила. И не то что не испугалась, она была даже рада. Была в полном экстазе, ощущала, как пел Высоцкий, какой-то пропащий «гибельный восторг». Ее большие темные глаза вновь вызывающе засветились дерзким всепоглощающим «блядским» взглядом, стали, как вновь очнувшийся, заглушенный ранее реактор, выделять миллиарды маленьких смертоносных частиц, словно их обладательница перед выходом хорошо «ширнулась» или наглоталась «дури». Как говорится, чистосердечное безумие в очах. И никому не приходило в голову, что боль, великая женская боль, не умещаясь в израненной душе и болящем сердце, вылезая, выпирая, расшатывая эту самую душу и убивая сердце, хлынула наружу из шикарного, породистого, такого благополучного внешне тела.

Как долго она мечтала об этом! Она еще не знала, чему радуется, не знала, что будет делать, но однозначно понимала, что ВСЁ УЖЕ НАЧАЛОСЬ! Началось само, практически без ее участия.

Жить нормально, по-человечески, жить просто так, словно ничего не произошло, она не могла. Не могла, да и практически не пыталась. Все так же светит солнце, дует ветер, текут реки, куда-то по своим делам идут люди, влюбляются, рожают детей. Даже она, Алина, внешне такая же, как была год, два или три назад. Даже, говорят, еще похорошела, расцвела. Как и прежде, вызывает желания. Да она и сама это видит, чувствует на себе горячие, скользкие, пронизывающие взгляды. А Леши нет! Избитого, искалеченного, с изнасилованной, но несдавшейся душой, с несломленным духом – все равно нет. И ведь ее самой, по сути, тоже давно уже нет. Она ходит, говорит, смеется иногда. Но она не живет. Это ее внешняя оболочка, ее молодое упрямое глупое тело. А душа там, с Лешей. Она существует, существует по инерции. Или для чего-то еще. Для какого-то поступка? А может быть, она представляет Лешу здесь, на земле, смотрит его глазами, должна будет сделать его недоделанные дела? Она сама уже почти ничего не чувствует, у нее все выжжено внутри. Все осталось там, в прошлом. Она потому и выжила, и не лишилась разума, что для чего-то она еще нужна, что у Господа на нее какие-то особые виды. У Господа ли? Да плевать! А если никто этим миром и этой страной не управляет? Ведь не Господь же так управился с Лешей и с ней, довел до такого скотского состояния добрых и отзывчивых когда-то людей… А кто? Не знаю. Но кто-то ведь должен что-нибудь сделать! Где же справедливость?! Нет ее! Полная безнаказанность. Этой страной… Модное в свое время словосочетание. Да все равно все эти твари никуда не делись. Все равно все при власти. Все богаты и счастливы. Кто здесь, кто – за бугром. Даже сука Горби еще жив… И Чибас этот, чек приватизационный… Что хотят, то и воротят. Воротят нагло, безнаказанно, даже как-то с охотцей. И живут с охотцей, и девок портят. И даже убивают других с охотцей…

Алина вдруг почувствовала, как горит у нее лицо, потеют руки и какой-то горячий комок поворачивается в районе легких. Но натренированные руки и ноги, легко вспомнившие заученные танцевальные движения, продолжали двигаться в такт льющейся отовсюду и заполнившей собой зал, как бассейн водой, музыке. Она двигалась, словно очаровательная зомби, что-то говорила, смеялась, пела, подходила к столам, вытаскивала танцевать стесняющиеся пары или смотрящих на нее вожделенными или оценивающими взглядами уверенных в себе одиночек. Она подходила к столу и возвращалась назад на сцену, подыгрывала и подпевала девчонкам. Кидала батманы, сопровождаемые аплодисментами, садилась на шпагаты или на колени радостно замирающих чиновников и тут же слышала шипение или глупый смех начинающих недовольно шевелиться их очаровательных и не очень спутниц. Она работала. Работала, даже когда стояла на месте спиной к залу и незаметно для всех длинной, кроваво-красной перчаткой, увенчанной сверкающими псевдобриллиантовыми кольцами и браслетами, стирала текущие по щекам слезы. Она даже иногда не слышала музыку, она пропиталась ею насквозь, как брошенное в стирку белье, точнее, как какая-нибудь тряпка, попавшая в болотную жижу. Она стояла, но она шла, шла вперед. И теперь уже, не пытаясь стереть с себя липкие, грязные, похотливые взгляды, отчетливо поняла КУДА. Поняла ЗАЧЕМ и к КОМУ. Она спокойно осознала, что для ЭТОГО, ради ЭТОГО она и жила все это последнее, внеземное, какое-то адовое время. Она физиологически ощущала на своей вздымающейся груди, раскрасневшемся, словно опаленном лице, на своих мокрых от пота, переливающихся в свете неярких софитов бедрах его животный взгляд. Прямой, бычий, упрямый. При этом опаляющий. Словно стояла перед открытой пылающей печью. Да еще и сама, запретно используя свою притягательно извивающуюся, дразнящую женственность, подкидывала в пылающий зев проснувшегося дракона сухие, потрескивающие на весь зал поленья. Ей было душно, она даже стала медленно задыхаться. Тело пылало. Ей хотелось назло всем, назло ему сорвать с себя горящую, но почему-то не сгорающую одежду и остаться вызывающе обнаженной, недоступно обнаженной. И злить, злить, выводить его из себя. А может быть, просто стать голой, настолько голой, чтобы он захлебнулся, задохнулся в своей похоти. Сгорел в своей болезненной страсти, мучительно содрогаясь раскаленными членами в смертельной предоргазменной лихорадке.

Она шла к нему. Шла неторопливо, словно рассчитывая каждое свое движение, каждый вдох и выдох. Ее глаза болезненно горели. И все ее тело неестественно светилось и мерцало, переливаясь в мигающем концертном свете… Она не очень-то любила Достоевского (у них в школе, как и во всех других, Достоевским обычно называли того, кто кого-нибудь «доставал»), но сейчас почему-то отчетливо вспомнила вычитанную перед экзаменом в хрестоматии по литературе мысль, так мучившую Родиона Раскольникова: «Тварь я дрожащая или право имею?!» Имею, имею, тут же, ничтоже сумняшеся ответила она сама себе. А тварь – он, тварь мерзкая, гадкая, опасная. Тварь безжалостная, беспринципная. Да все они твари, кто тут собрался. И депутаты, принимающие законы в интересах себя любимых, и чиновники, расхищающие казну под видом заботы о народе, и олигархи, на которых печати ставить негде, и все эти страшные только для бедных и больных генералы… Сидят, жрут, пьют, девками, тоже тварями, меняются.

И опять из каких-то потаенных уголков сознания, из самых темных невостребованных глубин памяти выплыла школьная фраза: «Самый сильный протест вырывается из груди самых униженных и оскорбленных».

«А ведь я, – воскликнула про себя Алина, – и есть та самая оскорбленная, униженная и обобранная, почти убитая. Куда уж больше. Ни любви, ни будущего. Ни дома. Ничего! Твари они. Поэтому и я имею право!.. На все! Как все. В стране, где ни у кого нет прав, все имеют право на все!»

* * *

Вальяжный, сочащийся похотью и дорогим одеколоном заместитель министра Стрекуленок В. Н. с огромным букетом, собственноручно выбранным из подаренных имениннику, постучался в дверь номера, переоборудованного «Фейсом» в гримерку.

Алина, в одном нижнем белье, вопреки устоявшимся традициям и здравому смыслу, нетерпеливо шагнув к двери, нервно повернула блестящую маленькую ручку.

– Алина, обалдела, что ли, что ты делаешь? Мы же раздеты, – закричала снявшая платье Юлька.

– Закрой! Саня, она что, охренела?! – поддержала коллегу закрывающая голую грудь руками Оленька.

Глынин не успел ничего сказать, как в комнату ввалился цветущий и пахнущий цветами, одеколоном и коньяком чиновник, с размаху вываливший яркие красные розы к ногам Алины, как советские солдаты-победители – немецко-фашистские знамена на брусчатку Красной площади. Его раскрасневшееся, сытое лицо, излучающее силу и здоровье, высосанное из настоянной французской лозы и русского многострадального терпения и всепрощения, было нежным и удивительно мягким.

– Здравствуй, Алиночка, вот и я. Ты была потрясающа. Вы все, девчонки, были хороши. Но ты, Алиночка, богиня. Я у твоих ног. – С этими словами чиновник громоздко повалился на колени, целуя тонкую, длинную, пронзительную руку замершей девушки. – Я за тобой, пошли вниз.

– Как, прямо в таком виде? И сразу вниз, как совсем падшая… – весело сверкнула глазами уже овладевшая собой девушка, – я мокрая. А не мокренькая… Ха-ха… Мы, Виктор Николаевич, если вы не заметили, переодеваемся. Мы выступали… для вас… в том числе…

– Великодушно простите, красавицы, но я просто так потрясен вашим талантом, что не преминул сразу же прийти и засвидетельствовать… И упасть к прекрасным ногам… Мы пили только за вас. Вы лучшие. Девчонки, мы ждем вас. Алиночка, а я персонально тебя… Ты готова? Иначе не уйду, буду с вами тут переодеваться. – Чиновник предпринял активную, правда, неудачную попытку снять с себя пиджак.

– Хорошо, хорошо, но только выйдите. И ждите внизу. – Алина попыталась выпроводить не желающего выходить и опять целующего ей руку, но уже выше локтя, чиновника. – Витя, ну что за дела?! Ты меня ставишь в неловкое положение. Выходи и жди внизу! Быстро!

Несколько обескураженный таким обращением, но, в общем, довольный Стрекуленок, шатаясь и зачем-то застегивая пуговицы на пиджаке, вышел из номера и быстренько пошел в обратную сторону от лестницы, по пути заглядывая в другие, пустые номера…

– Ты что, Алинка, обалдела, зачем ты ему открыла?

– Извините, не подумала.

– Ну, ты даешь…

– Еще как даю. – Алина со странной улыбкой смотрела на свое отражение в зеркале.

– В каком смысле?

– Да так, ни в каком. Или во всех сразу. Все нормально.

– Ты что, на самом деле собралась к нему идти?

– Не знаю, посмотрим, – слукавила Алина, поняв, что слишком рано себя раскрыла, – скучно мне сейчас и одиноко. Да и не ждет дома никто. Да и дома нет. Расслабьтесь. Я сейчас никому ничего не должна. Я ведь снова свободная одинокая женщина.

– Алин, что ты задумала? – Саша решил серьезно вмешаться в разговор.

– А что, чтоб лечь в постель, надо что-то серьезное задумать? Вы что, друзья и подруги, перед таким ответственным шагом месяц размышляете? – Алина вызывающе наглым взглядом просверлила насквозь засмущавшуюся Олю.

– Но ведь ты раньше этого не хотела, – как-то неуверенно продолжала спорить Юлька.

– Во-первых, раньше у меня Леша был, а во-вторых, дура была. И хватит об этом. Что, по-вашему, трахаться можно только с молодыми и бедными, кончающими ровно через восемь минут?

– Прости, не ожидала… – выпучила на нее глаза Оленька.

– Ну, ты даешь… – скривилась в какой-то даже презрительной усмешке Юлька.

– Это уже кто-то говорил. – Полностью переодевшаяся и причесанная Алина собирала в большую спортивную сумку мокрые концертные вещи. В последний момент достала из нее деньги и паспорт, который после смерти Леши стала всегда носить с собой, засунула их в задний карман джинсов. – Ладно, девчонки, перестаньте. Вы не были на моем месте…

– Алина, – начал было продюсер.

– И ты, Саш, перестань. Как там у Ахматовой: «Ты не был женщиной на земле»… Ладно, друзья-подруги, я не хотела вас обидеть. Вы точно не пойдете в зал?

– Мне домой надо, – пробурчала Юлька, отворачиваясь от Алины.

– Меня сестра ждет, – как бы извинялась Оленька.

– Саш, ты тоже? – И увидев обескураженный кивок с его стороны, как ни в чем не бывало продолжила: – Брось тогда, пожалуйста, в свой багажник сумку с моими вещами, я потом заберу, ладно?

– Ладно. Может, все-таки объяснишь, в чем дело.

– Потом. Я вас всех люблю. Саша, пока.

– Пока. Береги себя.

* * *

Переодевшись и освежившись, источая нежный цитрусовый аромат, в белой просвечивающей рубахе на шелковистом теле и в голубых рваных джинсах с какими-то яркими золотистыми висюльками, на высоких звонких каблуках Алина, решительно тряхнув густой гривой смоляных волос, как дорогой и долгожданный подарок, вошла в приглушенно освещенный зал. Несколько плотно обнявшихся пар танцевали около самой сцены, точнее, топтались около нее, своими позами больше напоминая уснувших и еще не надоевших друг другу любовников. На сцене в этот момент царствовала Аллегровян, непонятно чем берущая мужиков за душу или за другое место, но берущая однозначно. Женщин, впрочем, тоже.

Стрекуленок, увидев Алину, как «младший лейтенант – мальчик молодой», с шумом откинув тяжелый стул, ринулся ей навстречу, но, слава богу, был поддержан соседями, иначе последовал бы вслед за массивным, рухнувшим на деревянные колени предметом интерьера.

А дальше был вечер как вечер. Аллегровян пела, все остальные пили. В перерывах говорили тосты, желали имениннику стать министром (если нынешний, конечно, станет премьер-министром), предсказывали ему много денег, здоровья и счастья. Взявший себя в руки (Алинины) Стрекуленок немного протрезвел, пришел в себя, танцевал (топтался) с девушкой, крепко обнимая и прижимая ее к себе и шепча ей на ушко всякие, казавшиеся ему остроумными комплименты. А на самом деле изучал с ее помощью анатомию строения человеческого тела, что, видимо, упустил в средней общеобразовательной школе, с восторгом обнаруживая там, где надо, достойные выпуклости и вогнутости. Алина на удивление была разговорчива и раскомплексована, лучилась доступной сексуальностью и даже, как показалось ответственному чиновнику, желанием. Что Виктор Николаевич однозначно относил на счет своей мужской неотразимости, армейской напористости и гусарской всепобеждающей обаятельности.

– А не выпить ли нам еще, милая Алиночка? – призывно шептал Виктор Николаевич, причем правая рука ответственного работника обязательно сползала на очаровательную упругую левую ягодицу безответственного деятеля отечественного шоу-бизнеса.

– А почему бы и нет, Витюша Николаевич… – И две очаровательные загорелые ручки умело затягивали петлю, иногда именуемую галстуком, на взмыленной, натруженной шее заместителя министра.

Сколько продолжалось это трение раскаленного о слегка теплое, разогретое, сказать трудно. Примерно столько же, сколько вначале пела, а потом со снисходительной улыбкой шепталась с хозяином дома, Арнольдом Каримовичем, тающим при одном только ее появлении, неотразимая в любое время года и в любом возрасте Ирэн Аллегровян. Такая «зимой и летом стройная» елочка-сосенка отечественной эстрады. Но по мере того, как скука в глазах певицы накапливалась и она все чаще стала поглядывать на часы и своего директора, активность, невменяемость и сексуальная озабоченность Стрекуленка нарастали. Рука сползала уже и на левую, и на правую ягодицу, на другие упруго выгнутые места. Причем независимо от того, забывал или нет предложить Алине выпить заплетающийся голос.

– Витя, неудобно как-то. Здесь люди. Держи себя в руках.

– Алина, озолочу. Будь моей. Все у тебя будет. Пойдем наверх, посидим вдвоем, здесь так шумно.

– Пойдем. – После пятого или шестого предложения неожиданно легко согласилась девушка и, встав из-за стола, быстро направилась через зал к лестнице.

Стрекуленок, покачиваясь, тяжело, но бодро поспешил за ней. В полутемном зале, занятом исключительно только своими межполовыми проблемами, никто даже и не заметил их стремительного исчезновения. Алине только показалось, когда она входила из темноты в освещенный соседний зал, что она опять увидела мелькнувшего у соседней лестницы этого странного человека с бородой и в черных очках. Она, шаловливо покачивая бедрами, поднялась в легком недоумении на третий, чердачный спальный этаж.

– Алиночка, не спеши, нам не сюда, – проговорил вслед девушке идущий по коридорной синусоиде и с трудом оторвавший взгляд от ее покачивающегося упругого достоинства Виктор Николаевич, – наш номер последний слева. Вот ключи.

– А другие номера почему-то открыты… Почему бы это, а? – Девушка игриво посмотрела в осоловелые гляделки замминистра.

– Сю-ю-р-прайз, – тяжело выговорил, словно уронил резиновый молоток, мужчина, открывая своим ключом дверь и нащупывая на стене прячущийся от него выключатель.

Посреди большого, раза в два-три больше, чем тот, который дали девчонкам, белого номера стояла большая двуспальная кровать, усыпанная красными и желтыми розами, а перед ней на низком журнальном столике ждали своей участи две бутылки шампанского и несколько бутылок водки, коньяка и виски. На четырех маленьких тарелочках ютилась немудреная закуска, а также яблоки, апельсины и словно ощетинившийся сразу во все стороны, как всегда нелепый, похожий на беременную пальму ананас.

Виктор Николаевич торопливо разлил в два бокала коньяк, хотел что-то сказать, потом посмотрел на зазывное под просвечивающей тканью тело, приоткрыв рот, подмигнул Алине и, выпив, не чокаясь, шагнул к ней, бесцеремонно облапив сразу со всех возможных сторон.

– Ну, вот мы и пришли, что будем делать? – с издевательской заботливостью, выскальзывая, выкручиваясь из объятий, осведомилась Алина. – Может, телевизор посмотрим, у тебя есть программа передач? – Блестя совсем недобрыми глазами, девушка отошла к окну.

– Я тебя хочу, – вновь набросился на нее, пытаясь силой уложить в кровать, мужчина, на ходу пытаясь снять с себя пиджак и галстук. – Помогай мне, расстегни ремень.

Алина с трудом увернулась от крепкой пьяной туши и эффектным движением поправила свою естественную роскошную прическу. «Ну, конечно, размечтался, так я и легла с тобой! – вспыхнуло у нее внутри оскорбленное естество. Как писал Есенин: „Не хотите ли пососать у мерина?!“ Лучше пей, тварь!»

– Стоп, стоп! Не обижай меня. – Девушка, с усилием придав лицу обольстительно-просительное выражение, отгородилась от настырного ухажера подчеркнуто беззащитной ладонью. – Во-первых, я сама пришла. Во-вторых, куда я с кораб ля денусь. Ну, подумай. За мной ухаживать надо. И ухаживать нежно. Я к этому привыкла. Давай выпьем… Потанцуем.

Но ухажер явно не был расположен к долгим ухаживаниям и юношеским сантиментам. Он с вожделением смотрел на круглящиеся под нежной полупрозрачной тканью девичьи груди и, считая дело давно решенным, тянулся к этим, так долго запретным для него плодам всем своим разгоряченным ненасытным существом. «Мое, – светилось в его глазах. – мое!» – «Ну, успокойся, какой ты резвый, Витек, за то и пострадаешь. Привык все нахрапом брать, как на войне. Но я тебе не дамся, только через мой труп. А лучше пусть будет твой. И сбавь обороты, конь! Лучше пей. Ну, как же тебя успокоить? Между ног тебе пнуть, что ли, для начала? Да нет, убьет. Кончала не будет, так только начало и останется… Ну, как, как?» Алина только улыбалась своими яркими глубокими глазами и преданно (видимо, от слова «предать», мелькнуло в умной головке) смотрела ему в глаза.

– Какие танцы, ты что, издеваешься?! – искренне возмущаясь, почти прорычал он, по-хозяйски пытаясь запустить руку между рубашкой и джинсами строптивой подруги.

«А ведь он и вправду сейчас меня поимеет, горилла сраная. Нажрался, а все мало, спал бы лучше, а он все туда же. А Леша это все видит Оттуда или нет? – обожгло ее мозг, как раскаленным железом. – Может, и видит, но я ведь его не предаю. Леша, я тебя не предаю, я тебя люблю. Знай! А это я сделать обязана! Таких скотов нельзя прощать, их надо уничтожать, как вшей, травить, как тараканов».

– Закричу! – с обольстительной улыбкой человека, держащего палец на крючке ударно-спускового механизма пистолета, приставленного к голове потенциальной жертвы, от которой всего-то только и требуется, что спокойно прислушаться к умному предложению, Алина просительно-требовательно посмотрела в глаза этой самой заведенной жертве.

«Как бы его успокоить и заставить дальше пить? Как?» – эта мысль судорожно вертелась в голове и не давала покоя. А нежный девичий взгляд ласкал и успокаивал его своим поглаживанием, приятным теплом растекался по его груди, уверяя в такой скорой сдаче пока еще недоступного и смешно сопротивляющегося тела. «Но ведь все крепости когда-нибудь сдаются, так нас учили в школе. А в их военных училищах, тем более. А он ведь был когда-то русским офицером. Был ведь и присягу давал народ защищать, тварь мерзкая!»

– Ладно, давай, но только тогда хотя бы поцелуй. – Виктор, взяв Алину за голову двумя руками и притянув ее к себе вплотную, крепко прижался своими мокрыми губами к ее, пытаясь затолкать свой язык между ее зубами.

Алину чуть не вытошнило, она дернулась, инстинктивно отстранившись, но потом, словно вспомнив, зачем она сюда пришла и зачем все это затеяла, сникла и, молча, стиснув зубы, повиновалась.

– Словно батарею поцеловал. Холодная какая-то ты («как покойник, – пронеслось в голове у девушки, – а что ты хотел, убийца?!»). – Виктор Николаевич, пьяно отстранившись и не зная, что делать, без слов махнул второй, налитый для Алины бокал. И с тоской посмотрел на стол.