Текст книги "Rusкая чурка"

«Правильно смотришь, правильно, наливай еще. И пей! Много пей, чтоб сразу сдохнуть! – мысли лихорадочно скакали в Алининой головке. – Батарею он поцеловал. Знал бы ты, кого охмуряешь и кого в койку тащишь. А что, интересно было бы, если бы узнал, в милицию сдался бы? Застрелился? Вряд ли. К покаянию и раскаянию ты явно не придешь. Даже на осине не повесишься, как Иуда. А кстати, с чего я взяла, что он не знает? Может, и знает, и ему это тем более в кайф. Вначале мужика угробить, а потом и его жену своей подстилкой сделать, чтоб совсем растереть и уничтожить… А может, я о его мозгах слишком хорошо думаю. А он просто свинья порядочная, не могущая свой член в штанах удержать… Э, э, э, что-то ты засомневался, пить или нет. Пить! Надо тебя поддержать… Ну, хоть чуть-чуть-то галантности и романтики в тебе осталось, животное? Так, ну, где же мое обаяние? Ну, Витенька, сучонок долбаный, ну посмотри на меня… – Алина кокетливо застегнула верхнюю пуговку, практически прикрыв почти обнаженную в разрезе рубахи грудь. – Ну, скажи, гадина, какая я красивая, предложи за меня тост».

– Прости, я еще не готова… Ну, к близости… Может, слишком трезвая, – виновато пролепетала вслух, целомудренно пряча глаза, девушка, наливая коньяк в бокалы. Себе – на донышке, ему – полный.

Он, угрюмо глядя в ее извиняющиеся, занявшие собой полкомнаты глаза, слегка приобняв ее и чокнувшись с бутылкой, выпил. Она, благодарно улыбаясь, пригубила.

– Не наезжай на меня, как немецкий танк. – Преувеличенно ласково глядя на сбавляющего обороты агрессора, Алина нежно положила руку ему на плечо. Он слабо сопротивлялся, дергал плечом, отворачивался, всем своим поведением показывая, что обиделся, но уже было видно, что он сдается. – Ну, не будь грубым, тебе это не идет. Я ведь все-таки девушка, существо нежное, избалованное. Ухаживай. Наливай даме шампанского. Да и себе тоже, пожалуй, шампанского. Что мы коньяк-то пьем?! Гуляем! У нас вся ночь впереди… Витя…

Девушке наконец-то удалось включить находящийся на комоде агрегат «Сони». Полилась тихая, нежная, бархатная музыка. Она, завиляв бедрами, обняла мужчину за плечи, словно он только что пригласил ее на танец, и, как ни в чем не бывало, засмеялась:

– Праздник продолжается! Шампанского в зал!

– Да я лучше конь-я-чку, – примирительно еле выговорил бухой в умат Витенька, икнув несколько раз и уже, похоже, окончательно сдавшись. – Не х-очу ме-шать. Такая яд-ерная смесь будет, – начал методично икать чиновник, уже явно становящийся из недоперепившего переперепившим.

А Алина, прижавшись к нему грудью, зашептала:

– Ничего, ничего. Праздник ведь. Или я не праздник?!

– Праз-н-д-ник, – еле выговорил Стрекуленок, наливая по полному бокалу шампанского. Потом подумал и налил себе еще и в другой бокал – коньяку. Не мужское это дело – шампанское пить, баловство одно и пузыри… – За вр-ст-ре-чу. За тебя, на бур-д-рер-шарф! – Мужчина залил в себя оба бокала и снова полез целоваться, обслюнявив ухо и щеку слегка сопротивляющегося и смеющегося партнера. – А п-от-ом тр-ах-ать-ся.

В коридоре послышались женский смех и приглушенные мужские голоса. Номера медленно, но неуклонно заполнялись. Любовь по-клистермановски торжествовала и шумно набирала обороты, повышая благосостояние небритого бойца постельного фронта, не видимого, но слышимого.

– Тише ты, слышишь, мы тут не одни…

– Да пл-ева-ть я х-отел на в-с-ех. Т-ебя х-очу! – упрямо, как Джордано Бруно перед сожжением, повторял Стрекуленок.

– А я хочу шампанского! – Капризно поджав губки, Алина чмокнула ухажера в щечку. А через некоторое время после обоюдного выпивания, сопровождаемого ее веселым смехом, томно проговорила: – Еще! Мужчина, я требую продолжения банкета! – Потом: – Ну, хотя бы первую-то бутылку мы допьем. Ой, тут шампанского-то полбокала осталось.

– Л-ад-но, ты е-го пей. А я к-оньяк… – Стрекуленок, не успев договорить фразу, повалился ничком на кровать, смяв и сбросив на пол желтые и красные розы.

Алина, атакуемая разными, взаимоисключающими мыслями, не зная, что делать, присела сбоку на кровать и зачем-то, взяв в руки вторую бутылку шампанского, прочитала название. Улыбнулась: «Вдова Клико».

– Да, смешно, прямо про меня, – вслух произнесла девушка, держа тяжелую бутылку в руке, прислушиваясь к звукам в коридоре и лихорадочно соображая, что же ей сейчас делать. Что делать, подруга, что делать? Мысли стали потихоньку приходить в порядок, успокаиваться.

«Ведь вот же он, враг, лежит. Тварь мерзкая. Лешин убийца. Лежит бессильно, как труп. Взять бы и придушить. Сколько раз я бессонными ночами думала, даже мечтала об этом. А сейчас словно и не знаю, что делать. Рука не поднимается. Неужели жалко?! Да нет, не жалко, не в этом дело. Может быть, страшно, просто страшно!? Да, есть немного. Не каждый день приходится людей убивать. Хотя какой же он человек? Он тварь. А что, Леша не хотел жить?! Или я не хотела жить и рожать от Леши детей?! Где они сейчас, на небе? Что, я любить не хотела? А всю мою жизнь, все мечты, все надежды похоронил одним движением, одним приказом этот урод. Даже не сам сделал, а послал кого-то. И все ради бабок, ради места. И получил ведь свое место, свои тридцать сребреников. За верность режиму. Сука! Хотя плевать, сам – не сам. Убил – и все! И его надо убить. Другого такого шанса уже не будет. Я не выдержу. Сейчас-то еле сижу, трясусь вся. Мокрая, словно описалась. Что делать, что делать? Почему руки дрожат? Может, совесть против? Чушь! Может, это просто грешно. Нельзя мстить, надо простить врага. „И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…“ Нет, это тоже не тот случай. И не верю я, что Господь бы запретил таких гадин, таких вражин уничтожать. Вон русские святые благословляли на бой с врагами. Сейчас вой на идет, как говорил Леша, или они нас, или мы их. Так допрощаемся, что некому уже просто прощать будет. Никого в живых не останется. Всех нас переубивают, сломают, изнасилуют. Одни эти гады жить будут. Их ничто не остановит, у них преград нет. Всех поубивают, потом храм построят или просто пожертвуют бабла на церковь, им продажные попы все грехи и простят. А может, и мысли все эти о прощении нам для того и подбросили, чтобы нас голыми руками взять?! Вон чурки мстят за обиды, и ведь сильны, их все больше и больше. Может, так и надо? – Алина сидела, ни о чем не думая, тупо смотря на узконосые, легкие, но везде проходящие ботинки замминистра. – Нет, нельзя так! Неправильно это, что-то тут не так. Черт, голова кругом идет. О чем думаю в такой момент? Еще бы монолог Гамлета прочитать…»

И зачем-то медленно, наклонившись прямо над его ухом, вслух произнесла с чувством и расстановкой:

– Витя, сволочь, знай, что я – Алина Валинурова, жена Алексея Паримбетова, избитого до полусмерти по твоему указанию и погибшего из-за приказа твоей конторы. Я долго мечтала о том, чтобы увидеть тебя беззащитным… – девушка победно оглядела комнату и лежащего Стрекуленка, – у своих ног… Растоптанным, разорванным… Во сне видела, как убиваю тебя… Алеша сейчас смотрит на нас…

Вдруг послышался опять какой-то шорох в коридоре, девушка вздрогнула и хотела привстать, но в этот самый момент Стрекуленок дернулся, выпростал руку и одним движением повалил девушку на кровать, оторвав на ее рубахе пуговицу. Она взвизгнула, вырвалась из цепких, но пьяных рук, вскочила и опустила на его голову тяжелую зеленую бутылку. Бутылка не разбилась, а его рука ослабла, упала, но через некоторое время опять зашевелилась. Он приподнялся, чуть повернул голову и, тупо глядя на Алину, со злобной улыбкой потянулся к ее ноге. Девушка вскрикнула и, даже не обратив внимания на шебуршание в замке, с коротким замахом, злостью и испугом обрушила на ненавистную седеющую макушку свое импровизированное орудие. Удар пришелся точно в висок. На этот раз бутылка, взорвавшись, раскололась, выпустив обильную белую пену и наполнив комнату свежим пьяным ароматом. По широкому белому покрывалу расползлось большое шипящее желтоватое пятно с выложенным на нем зеленым мозаичным бутылочным узором. Через пару мгновений часть этого поп-арта окрасилась в густой темно-красный цвет.

Алина, еще не понимая совершенного ею, с зачарованным испугом приблизилась вплотную к кровати и, бросив зажатое в ладони горлышко от бутылки на покрывало, нависла над ненавистным телом. Ей очень, до боли, до сердечных колик, нужно было увидеть его лицо, испуганное, сдавшееся, успокоенное справедливым возмездием… Но то ли ей показалось, то ли по телу и правда прошла судорога, но она, подпрыгнув на месте, ахнула и, схватив подушку, бросилась с ней на голову чиновника и начала в молчаливой истерике душить уже мертвое, несопротивляющееся тело. Оно податливо прогибалось, покачивалось в такт ее движениям. Раздавались противные поскрипывания кровати. Девушка даже не сразу поняла, что кто-то, крепко зажав ей ладонью рот, старается аккуратно оттащить ее от трупа: «Алина, успокойся, отойди. Только тихо. Он мертв, мертв. Да успокойся же ты, говорю. Да, тихо ты, женщина». – Где-то она уже слышала этот мужской голос со знакомым несильным акцентом.

Мозг восторженно долбила игла: «Я это сделала! Сделала! Я смогла! Все нормально. За мной пришли, меня забирают. В тюрьму! Леша, ты отомщен, я иду к тебе. Не верь, не бойся, не проси, – почему-то вновь всплыли в памяти красивые слова и забились, завибрировали в ее оглохшем, затуманенном мозгу. – Это конец. И слава Богу!»

– Алина, не бойся меня, я друг, друг. – Кто-то, развернув ее, не сильно, но хлестко ударил пару раз по щекам. – Успокойся, Алина!

Наконец незнакомцу удалось усадить и успокоить ее немного. По крайней мере, внешне. Он налил ей грамм пятьдесят водки, подал и уверенным строгим голосом негромко сказал:

– На, выпей, успокойся, молчи и слушай.

Зрение и разум понемногу стали возвращаться к ней. Она почти не удивилась – перед ней сидел тот самый странный человек с бородой и в черных очках.

– Ты не узнала меня?

– Нет. Вы кто?! – И после секундной заминки: – Я точно вас где-то видела. Вы мент? Вы опоздали, он, слава богу, мертв.

– Не неси чушь. – С этими словами человек снял очки и спокойно посмотрел ей в глаза. Какие-то древние воспоминания слабо шевельнулись в ее душе, словно вытащенный, вытопленный из глыбы льда оживающий мамонтенок Кузя. Незнакомец внимательно посмотрел на нее и улыбнулся улыбкой мужчины, привыкшего повелевать женщиной.

«Ну, конечно, как я могла забыть этот наглый взгляд и этот голос, так долго преследовавший меня по жизни, – вспомнила про себя девушка, – это же…»

– Узнала?! Да, это я, Магомед Каримов, твоя головная боль, – с какой-то невыразимой грустью произнес мужчина, проведя большой волосатой рукой по лицу непроизвольно дернувшейся, пытающейся отстраниться девушки. – Я же говорил, что ты будешь моей. Вот ты и моя. По крайней мере, сейчас точно.

– Что тебе надо? Ты что здесь делаешь?!

– За тобой слежу, – улыбнулся мужчина. – Шучу. Я всю жизнь наблюдал за тобой, мстил твоим обидчикам. После того нападения на тебя в Махачкале я двоих убил и ушел в горы. Потом возвращался и добивал остальных. Был в банде. Много в чем участвовал. Писал тебе. Ты не отвечала. Потом уехал в Москву, тут наших много. Здесь все следы обрываются. Звонил, ты номер потом еще поменяла. Был охранником у одного, потом у другого. Их убили, я был ранен. Теперь охранником у нашего депутата… Он сейчас тут, в одной из комнат. Сегодня, когда увидел тебя, подумал, что наконец-то, как говорится, ты от меня не уйдешь. А ты опять придумала, как уйти… Когда этот тебя лапал, я еле сдерживался, чтоб не прибить его прямо там. Я же с лестницы все видел… Охране внутрь нельзя заходить. Ходил рядом, будто смотрел, что все у нашего нормально, а сам на тебя глядел. Если б не сегодняшний случай, я бы его потом достал, козла. Я же поклялся, что ты будешь моей. Ты любовь моя. А мою любовь никто трогать не смеет. У меня любовь одна на всю жизнь!

– А у меня другая… Я в шоке. – Девушка тупо смотрела на мужчину, не зная, что от него ждать и к чему готовиться, и вдруг брякнула напрямую: – Эх, Магомед, и почему ты не послал меня… Не проклял, что ли, ведь я же тебя никогда не любила, даже, извини, презирала? Прости за грубость…

– А это не важно. Я тебя любил. И люблю сейчас. Я мужчина. И для меня это не пустой звук.

– Я не ожидала такого, такой… – Девушка растерялась, не зная, что говорить, не понимая, чего Магомед от нее хочет, преданности, что ли… – Ты мне казался другим, наглым. Прости меня. Видимо, ты иной! Я не знала тебя…

Она понимала, что сейчас полностью зависит от него, как бабочка, пойманная в сачок полчаса гонявшимся за ней мальчиком. Они молча сидели друг напротив друга. Он тихо и ранено, как-то исподлобья, смотрел на нее, как смотрит мать на давно умирающего, больного ребенка, навсегда уходящего от нее. Она смотрела в пустоту. Она не знала больше, что сказать, она была опустошена, силы словно полностью покинули ее, испарились. Она ничего не чувствовала, кроме абсолютной, неземной пустоты внутри. И снаружи. Не было ни радости, ни страха. Покой и чувство выполненного долга. И еще боль, вдруг снова резко всплывшая боль утраты любимого человека. Наконец-то осознанная полностью. Боль, не заслоненная больше жаждой заслуженной мести. Боль далекая, далекая, но занявшая собой абсолютно все жизненное пространство. Даже на вдох почти не осталось… Жизни больше не осталось.

– Ладно, посидели, – первым очнулся Магомед. – Ну-ка, встань, повернись, руки покажи, так… Сама посмотри внимательно. Крови вроде нет. На обуви тоже. О, пуговица оторвана. Где она? Где? А вот. На, возьми. – Каримов осторожно поднял с кровати блестящую беленькую пуговицу. – Дома обязательно пришей. Первым делом. Сегодня же! Рубаху не выбрасывай, тебя в ней все видели. Теперь тебе уходить надо. Подожди, дай посмотрю на тебя. Одна просьба, любовь моя, поцелуй меня, – впервые голос гордого горца предательски дрогнул, – и уходи. Быстро! Если уйдешь спокойно и никто ни о чем не спросит до завтра, то завтра следаку или там кому еще скажешь, что выпили, так и так, он нажрался и отрубился. Ты, естественно, ушла. Что с ним сидеть. Все было нормально. Закрыла дверь и ушла. Поняла? Все остальное моя забота. А если выйти на улицу не сможешь, докопаются сейчас, в ближайшие там минут десять, еще в здании, если поймешь, что в комнате кипеж, что меня уже взяли, тогда скажешь, что да, была с ним, пошла в туалет. Вернулась, тут я и он. Разборки там всякие. Скажешь, что угрожал обоим, что преследую тебя по жизни. Ты испугалась и убежала. Тут они тебя и схватили. Хотя это все вряд ли, у него охраны нет, только шофер, но он на улице в машине. Ладно, все. Иди. – Мужчина, словно немного осел, даже чуть-чуть уменьшился в размерах.

– Магомед, милый, спасибо, – растерянная Алина поцеловала его три раза в щеки, – но не надо этого. Я сама… Я решила…

– Женщина, иди, я сказал! Я любил тебя и люблю. Но не судьба мне было быть с тобой. Не судьба, видно… А на мне столько висит, что рано или поздно меня все равно возьмут. А у тебя вся жизнь впереди. Не порти ее. Ты и так пережила много. Уходи. Мне тут прибраться надо. Ты его бутылкой грохнула? – Получив утвердительный ответ, он протер полотенцем горлышко и взялся за него своей рукой. – Это я его бутылкой по голове ударил, чтоб к женщине моей не лез, да. Наглый он, хамил много, грубил… Ты где стояла? Покажи. Тут? Ага. А ударила так? Нет. Так? А с боковым замахом, понятно. Все, уходи. Ты свое дело сделала. Помни меня. Теперь я убийца. Уходи, а то и тебя замочу… Шутка. – Мужчина пронзительно посмотрел на Алину… – Прощай!

– Спасибо, прощай! – Алина посмотрела в черные, бездонные глаза мужчины и, не оглядываясь, тихонько вышла из комнаты, хотела вернуться, даже остановилась, постояла мгновение, вздохнула и на цыпочках пошла дальше по коридору. Пошла почти на ощупь, без света, в сторону лестницы.

Там вдали, с лестничного пролета, пробивался приглушенный свет с нижнего этажа. Хотя здесь все предостережения были чрезмерными. Из каждой комнаты доносились ритмичные поскрипывания мебели, всхлипы, стоны, выдохи и радостный животный смех. Может быть, где-нибудь зарождалась новая жизнь… Хотя вряд ли, скорее всего, погибала старая, причем повсеместно и навсегда.

Алина, вздрагивая при каждом звуке, спустилась по ступенькам на первый этаж. Быстро прошла мимо полусонных охранников, лениво повернувших к ней свои стриженые головы, и, подойдя к входной двери, дернула за никелированную ручку. Закрыто. Дернула еще раз… В начинающейся истерике начала трясти дверь…

– Руки вверх, вы задержаны! Дверь опломбирована. – Сердце девушки так и ушло в пятки. Она медленно стала поворачиваться – к ней шел, радостно скалясь, Арнольд Каримович. – Что, совсем нажрался? Опять ни бе, ни ме, ни кукареку? Ну, что, как говорил товарищ Сталин, других Стрекуленков у меня нет. Ха-ха-ха! Дай я тебе ручку поцелую… И поухаживаю за тобой, где твоя одежда?

Алина, дрожа всем телом и цокая зубами, показала, и заботливый олигарх с радостью помог девушке одеться и, придерживая ее за талию, довел до двери, уже открытой прибежавшим на голоса Борисом-Борухом…

Алина вырвалась на улицу. Пошла, судорожно сделав несколько вдохов, по заснеженному, почти безлюдному Тверскому бульвару. Ночной морозный воздух не бодрил, а, наоборот, почему-то пьянил, как выпитая ночью с жесткого похмелья чистая ключевая вода. Девушка, находясь в полушоковом состоянии, полностью распахнула пальто и дышала полной грудью, но никак не могла надышаться. Глотала воздух открытым ртом, давилась до боли, до слез. Горячих, неведомых, неисповедимых. Каких-то непонятных. Но наконец-то она заплакала. Она понимала, что совершила тяжкий грех. Но она сделала то, что должна была сделать, без чего ее жизнь не имела бы никакого смысла. Она все понимала, но не раскаивалась. Она должна была принять кару, уготованную ей судьбой, убийством любимого человека. Вместе на земле, вместе и под землей, родилось в ее в голове… Не сделай она этого, она просто не смогла бы жить. Это висело бы над ней всю ее оставшуюся жизнь. Но она почему-то не освободилась. Что-то еще мешало. Что? Она не знала. Алина, пройдя где-нибудь с километр и немножко даже замерзнув, глубоко вздохнула, перебив слезы, и позвонила Розочке; та не спала, ждала ее. Вот ведь настоящая подруга! Но девушка понимала, чувствовала, что не хочет, просто физически не может сейчас находиться с кем-нибудь вдвоем с глазу на глаз, разговаривать, отвечать на вопросы, что-то слушать, рассказывать, врать. Не могла вплоть до подступающей тошноты, до физиологического отвращения, до ненависти даже. Почему кто-то в такой момент может или считает возможным лезть в ее душу? Даже заботливая подруга. К чертям всех собачьим! Алина быстро сообщила, что у нее все нормально, она занята и приехать не сможет. И, не слушая возражений, совсем отключила телефон. Ну, не может она говорить! Розочка болтлива, до печенок достанет. А хочется спрятаться, забиться в какой-нибудь дальний безлюдный угол, в какой-нибудь подвал, на чердак. Там, быть может, прийти в себя. Переждать хотя бы несколько дней. Может быть, напиться… Сообразила правильно, самое подходящее место – гостиница. Людей много, но их вроде как и нет. И главное, до тебя никому нет дела. После того как все решила, прошлась еще немного и, подняв руку, удивительно быстро остановила «мотор», села на заднее сиденье. Поехала в «Измайлово». Там всегда есть места.

На секунду мелькнула мысль о Магомеде: «А ведь я совсем его не знала… Он совсем не такой, каким казался всю жизнь…»

Дедушка в «драндулете»

В салоне дряхленькой машины, управляемой каким-то старым кавказцем, совсем седым дедушкой, было очень жарко и душно, довольно громко работало радио. Но музыкальная станция, которую он слушал, была не модной «эФэМной», а какой-то старорежимной типа «Маяка» или «Голоса России». Там крутили отечественные песни и даже иногда называли имена авторов. Алина слышала звуки, но не слушала, смотря по сторонам и даже не пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями. Ей вдруг стало казаться, что все это произошло не с ней, а что видела она это в каком-то стильно бестолковом индийском кино с веселыми песнями и безудержными плясками. И говорила не с Магомедом, а с Раджем Капуром.

Но вот заиграла – девушка не услышала, а словно поняла мелко вздрагивающими внутренностями – популярная в прошлом песня в исполнении Вахтанга Кикабидзе «Я желаю вам друга такого». Приятный, знакомый по кино голос артиста с грузинским акцентом ненавязчиво и негромко пел: «Я хочу, чтобы песня звучала,// Чтоб вином наполнялся бокал,// Чтоб друг другу мы все пожелали// То, что я вам сейчас пожелал», создавая в салоне какую-то особую добрую ауру, разливая некое умиротворение и как-то незаметно размягчая скорлупу, в которой, отгородившись от всех, жила последнее время девушка. Алина расслабилась и опять дала волю спасительным слезам, она даже вновь почувствовала свое сердце, которое внезапно стало колотиться и ухать. Ей даже непонятно с чего вдруг без умно захотелось излить душу этому старому незнакомому бомбиле, и одна мысль, опережая все другие, вырвалась вперед. Практически приспичило рассказать обо всем, что только что с ней случилось, обо всем, до последней подробности, даже зачем-то настоять, чтоб он вернулся с ней туда назад, к Арнольду Каримовичу… И показать, где и как это все произошло… Даже попросить совета старого человека. Он ее спасет своей мудростью, она даже стала пытаться серьезно об этом думать. Но, когда в заключение диктор объявил, что это была песня на стихи знаменитого в прошлом Расула Газманова, «дедушка» встрепенулся и занервничал.

– Вот ведь дожили, уже великого Расула Гамзатова с этим шибздиком Газмановым путают. Песни Гамзатова живут уж сколько лет, а этого поскакушника-акробата забудут через десять лет. Так, девушка? Вы Гамзатова знаете?

Алине словно игла вонзилась в сердце. Оно вздрогнуло и как-то протяжно так замерло, спрятавшись ото всех.

– Что? Нет, извините… – Алина не смогла больше ничего сказать, да и расхотела разговаривать.

Мысли вновь кишели, мешались, как крысы в банке, опережая, лезли друг на друга. Поймать какую-то одну девушка не могла, не успевала, даже боялась… Сердце выглядывало, стукало и опять пряталось.

– Ну, вот, я же сказал, дожили. – «Дедушка» даже расстроился.

И вдруг Алина вспомнила Дагестан. Замелькали в ее голове цветные и черно-белые кадры из далекого прошлого. Точнее, в ее голове мелькнула и стала разворачиваться одна какая-то странная, где-то слышанная-виденная мысль-воспоминание. И уже не понятно было, сама она это пережила или где-то увидела, услышала, подсмотрела…

А прожила она всю свою недолгую жизнь на окраине Махачкалы, на улице Ахмет-Хана Султана, у подножия горы Тарки-Тау, вскормившей, можно сказать, предков известных поэтов-писателей-режиссеров-переводчиков Тарковских, а потом еще и приютившей с большим скандалом на постоянный покой того самого известного поэта Расула Гамзатова. Так что соседка она была с ним, можно сказать. Километра полтора-два от ее дома до его могилы… Так что знала она, конечно, Гамзатова.

И о скандале слышала…

А дело в том, что там, у подножия горы, живут и хоронят своих родственников кумыки, а он был аварцем, хоть и известным почти на весь мир (кстати, брата его Гаджи, первого академика в Дагестане, так и не разрешили похоронить на своих землях братские кумыки…). А Расула все-таки похоронили. Нехотя… Хоть и увенчан он был за свой нелегкий «шахтерский» труд (помните: «Поэзия, та же добыча радия…» Впрочем, это не он, а Маяковский…) всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, вплоть до ордена Андрея Первозванного. А вручил ему этот орден на красивой золотой цепи, с дорогими эмалевыми вставками, самолично Президент России в своей резиденции «Бочаров ручей». А еще он был Героем, был депутатом всех уровней и созывов, имел квартиру в Москве и дом в Махачкале. А вообще, старые люди говорили, что был он очень добрым и отзывчивым человеком… И когда приезжал в какое-нибудь село или высокогорный аул, его встречали как национального героя, расстилая перед его кортежем ковры или рассыпая свежие розы, собранные исколотыми и ободранными в кровь нежными, бархатными ручками почитательниц его поэтического и чисто человеческого таланта. И навстречу ему всегда с шумом, речовками и песнями выбегала, вылетала, выпархивала вся местная пионерия. Трубили горны, били барабаны, плескались и трепетали на ветру алые, как Алинины губы, полотнища знамен. Выходила, словно старая гвардия Наполеона, гордо неся на седых головах лохматые папахи и фуражки ворошиловских времен, ветеранская организация. И следом на это пиршество тел и духа слетались, словно валькирии, спортсменки-комсомолки, которых очень любил и уважал уважаемый всеми Поэт и Гражданин…

Все это передавалось из уст в уста, из ушей в уши, летало, ползало и жужжало, не давая покоя, ну, абсолютно никому, уж Алининым-то подругам, их родителям и соседям с соседками точно…

…Правда, сколько-нибудь значимым и известным Поэта, по слухам местных недоброжелателей, московских сплетников и зловредного писателя Веллера, сделали не сами его стихи, длинные и, по их мнению, поучительно-нудные, а простые советские переводчики-евреи, правильно понимающие, как надо честно зарабатывать деньги и славу на Великой и Нерушимой Дружбе народов… А Гамзатов, будучи человеком умным и скромным, и сам не отрицал, что его сделали переводчики, часто повторяя, что без них его просто не было бы как поэта… И Алина, не зная ни одной его песни, кроме «Журавлей» (и то потому, что ее крутили с утра до вечера и по любому поводу), полностью была с этим согласна (с чем, с этим?)… Музыку, кстати, тоже написал замечательный советский еврей, композитор Ян Френкель. А спел всесоюзно любимый одессит Марк Бернес. Так что песня, так и не став персонально народной, аварско-дагестанской, стала русской народной песней (в переводе Наума Исаевича Гребнева).

А песня и вправду, без всяких шуток, получилась великая, светлая, пронизывающая, пронимающая до глубины души, до самой последней клеточки.

 
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей…
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня…
 

Последняя строчка начала монотонно крутиться в голове Алины, оттеснив все другие мысли и неотвратимо возвращая ее в настоящее. «Место для меня, место для меня», – повторила про себя девушка и замолкла, закрыв глаза и погрузившись в какой-то сон не сон, а дремотное изматывающее бодрствование со сновидениями. Она вдруг вновь вспомнила Стрекуленка и напряглась, сжалась, как пружина. Потом к ней пришел Алексей, стал целовать ее и благодарить за отмщение. Потом явился Глынин и, протянув ей чемодан с деньгами, со странной улыбкой сообщил, что скоро новый концерт и она будет выступать одна. Одна за всех. А Юлька с Олечкой, появившись следом за Глыниным, хором спросили, не страшно ли ей было делать это, а потом почему-то полуголая Юлька с хитроватой улыбкой шепотом поинтересовалась, каков он этот замминистра как мужик… А Магомед, присутствовавший при всем этом, заставил ее раздеться догола и начал внимательно, скрупулезно осматривать ее саму и все ее вещи, нюхая их, выворачивая наизнанку и даже просматривая на свет – на предмет присутствия запаха и пятен крови. Она дрожала от стыда и отвращения, ее трясло и бросало то в жар, то в холод, то обливало холодным липким потом…

– Все, дочка, приехали. Гостиница «Измайлово».

Алина открыла глаза, кавказец смотрел на нее и чему-то улыбался. Она сунула ему попавшуюся в кармане «тыщу» и быстро вышла.