Текст книги "Rusкая чурка"

Следователь. Махачкала. Следователь

На следующий день ее, как и предупреждал Магомед, разыскали и вызвали к следователю Кабакову Владимиру Андреевичу, довольно молодому майору милиции. Номер телефона нашли легко, позвонили через Каримыча Саше. Она повторила все слово в слово, как сказал Магомед. Да, была, да, пила. Надеялась, что Стрекуленок напьется и отстанет. Так уже бывало. Потом пошла в туалет. Вернулась – «гипс». То есть Магомед с Витей сидят, разбираются. Они оба ее достают. Магомед – почти с детства, Стрекуленок – с давней встречи в Барвихе, у Каримыча. Она испугалась и убежала. Следователь все внимательно и даже сочувственно выслушал, подробно записал. Дал ей подписать. Сказал, что, собственно, это формальность, вопросов никаких особых нет, убийцу задержали на месте. И всех все устраивает. Он не сопротивлялся, даже сам позвонил в милицию и признался сразу, хотя оказался страшным бандюком-киллером.

– Даже странно, что сам позвонил. На что рассчитывал?! Вы даже не представляете, какой он бандюк! Как вам повезло, что вы вовремя ушли… Да, такая у нас охрана у депутатов, с бандитским стажем и с огромным хвостом преступлений, – укоризненно, но удовлетворенно вздохнул следователь, – да и сами народные избранники не лучше…

«А менты, – подумала, но промолчала Алина, – лучше?!»

Офицер, словно услышав ее мысли, задумался, потом поблагодарил ее за сотрудничество и подписал пропуск на выход. Посоветовал на прощание быть осторожней и избирательней. Много тут всяких отирается…

– Ну, вообще-то я туда приходила песни петь и танцевать, – зачем-то на прощание заявила осмелевшая внешне Алина и, через силу улыбнувшись майору, вышла, аккуратно, но плотно прикрыв за собой обитую изнутри искусственной кожей дверь кабинета.

* * *

Перед самым Новым годом, немного придя в себя и усмирив, загнав глубоко внутрь потоки противоречивых мыслей, она взяла билеты в Махачкалу и вечером следующего дня уже была дома у обалдевшей от счастья и не знающей, куда ее посадить и чем еще накормить, самой счастливой на свете мамы. Праздник отпраздновали шумно и многолюдно. Только почти бесснежно.

А потом она ходила по друзьям и подругам, вспоминая детство и юность, пытаясь забыться в веселых, бесшабашных, когда-то таких любимых тусовках… А двенадцатого числа, аккурат к Дню печати, ей позвонила Люда, наказав обязательно смотреть завтра вечерние новости. Они всей командой устроились вокруг телевизора, щелкая с канала на канал, боясь пропустить важное сообщение. И вот пошли кадры торжественной церемонии, и голос знакомой всем дикторши, мелькнувшей на несколько секунд, с короткими черными волосами и немножко орлиным носом, озвучил закадровый текст:

– В Доме приемов Правительства на ежегодной церемонии вручения Премии Правительства России в области печатных СМИ премьер-министр объявил о беспрецедентном вручении Премии с формулировкой «За мужество и самоотверженность в профессии» Алексею Паримбетову (посмертно). Все остальные лауреаты выступали и говорили, что для них большая честь получать эти премии вместе с Алексеем…

«Словно их всех перед этим расстреляли», – подумала Алина, увидев расстроившее ее мероприятие. Потом премьер долго жал руку брату Алексея Антону, даже обнял его, говоря, что такими людьми, как семья Паримбетовых, Россия должна гордиться. Надо ли говорить, что и деньги в размере одного миллиона рублей получил благодарный судьбе, законопослушный и появляющийся всегда в нужное время и в нужном месте Антон Паримбетов.

Это был еще один повод к грусти, почти к психозу. Но Алина, как железная леди, утрамбовав все нежности и любови, все ненависти и проклятия в самом дальнем уголке безразмерной души, принимала у себя дома соскучившихся по ней и по обыкновенной «совковой» жизни гостей. Принимала, безумно прожигая время и здоровье за бутылками вина и великолепного кизлярского коньяка, к неудовольствию чего-то заподозрившей мамы, которой было абсолютно непонятно такое странное поведение в общем-то непьющей прежде дочери. И вот, как-то встав с жесточайшего похмелья очень уставшей после примерно недельной пьянки и увидев мамины заплаканные глаза, Алина, торопливо одевшись и поцеловав родительницу, пошла, как она сказала, подышать свежим воздухом, побожившись, что со спиртным и внезапно возникшими друзьями покончено.

Она шла по такому знакомому с детства, родному и ненавидимому ей старому городу, не узнавая его, слышала и ощущала всем телом любимый с детства гул и запах Каспия, с горечью отмечая в душе, как зарубками на дереве, все изменения, произошедшие тут за последние годы. Город стал чище, не таким, конечно, как в детстве, но все-таки… Появились даже новые дома, мечети, какие-то новые памятники. Стали строить дорогу в соседний Каспийск. На большинстве женщин укоренилась мусульманская одежда, молодые мужчины отрастили черные и рыжие бороды. Но все это только еще больше раздражало ее, отталкивало, разводило с этими, такими чужими теперь местами. И чем больше бродила она по этим принимавшим совсем другой, почти враждебный вид улицам, тем больше укреплялась в мысли: «Как же хорошо было раньше, когда девушки не носили хиджабы». Даже вспомнила строчки Есенина: «Мы в России девушек весенних // На цепи не держим, как собак,// Поцелуям учимся без денег,// Без кинжальных хитростей и драк…»

«Как было хорошо, когда молодые люди брили бороды и не надевали по утрам на себя такие суровые бультерьерские лица. Когда людей разных национальностей не разделяла, а объединяла одна общая вера – вера в светлое будущее, и Бог прятался не по церквям и мечетям, а свободно жил, не называя себя, у каждого в душе. На улицах было теплее сердцу, их освещал какой-то навсегда утраченный необыкновенный, мягкий, домашний, неказенный свет, но как давно это было, она была еще совсем малюткой. Но еще помнит, помнит. Почему же все другие забыли, почему? Особенно те, кто ее старше, кто должен это помнить гораздо лучше… Кто был вскормлен и воспитан на этих улицах. Почему? Почему легче все забыть и уехать, сдаться. Поменять веру, присягу… Были пионерами – стали миссионерами, отдавали „салют“ – теперь молятся, совершают намаз, читают Библии и Кораны – и разделяются, разделяются. И больше ничего. А может, так и надо, не знаю… Но как-то холодно становится на душе. Холодно! Совсем не уютно».

Она вдруг заметила, что бредет, слегка поднимаясь в гору, около какой-то одноэтажной белой школы. Оглянулась, поняла, что находится у подножия горы Тарки-Тау, метрах в ста от нее была могила Расула Гамзатова, окруженная многочисленными бело-серыми и черными накренившимися стелами, украшенными арабской вязью – древними изречениями из Корана. Подошла, остановилась у кладбищенской ограды, отсюда до могилы было метров двадцать. Посмотрела на черный памятник с надписью на русском языке: «Расул Гамзатов», вспомнила разговор с «дедушкой» в московском «моторе», грустно засмеялась, поздоровалась с Поэтом, олицетворявшим теперь для нее тихое, теплое советское детство, поклонилась и пошла вниз, в город.

Назад, с горки, идти было значительно легче, и она шла намного быстрее, расторопнее. В общем-то, она не разбирала дороги, шла куда глаза глядят. Ноги, знавшие эти места, словно свои пять пальцев, сами, как говорится, вели. Она шла как бы с закрытыми глазами, ощущая город на запах, ориентируясь на бурно шумящий в ее присутствии Каспий. Сердце тоже шумело, реагируя на разные места по-разному. Она шла, узнавая и не узнавая знакомые с рождения улицы. Здесь жила Ирка, здесь Аминат, здесь Саша, здесь Ирина Игоревна, учительница по русской литературе. Здесь… Она явственно увидела Лешу, ее Лешу, стоящего на углу у гастронома и призывно махающего ей рукой. Она прошла еще, подошла ближе, видение исчезло. Но она обнаружила его дальше, за углом, сидящим, опустив голову, на лавочке возле старого, чем-то знакомого ей дома. Она автоматически двинулась к нему, ведомая какой-то неведомой ей силой. Она все понимала, чувствовала, что это неспроста, хотела спросить его, как он там, мечтала похвалиться своей маленькой победой, своей храбростью… Вдруг она остановилась, физически не в состоянии сделать ни шагу вперед. Сердце стучало и ухало, готовое выпрыгнуть на дорогу и побежать назад, влево, вправо, только бы прочь от этого места – вслед за уходящим Алексеем… Она не сразу поняла, где находится, но когда поняла, почувствовала резкую боль в висках, сдавившую голову, словно воочию увидела тех пятерых подонков. И снова услышала свой собственный голос:

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…

Чтоб вы сдохли, гады, чуть не закричала она на всю улицу, потом вспомнила, да ведь их уже вроде как нет никого в живых. Ну, и слава богу! А может, Магомеду. Где он сейчас? Спаси его, Аллах! Надо будет в церкви свечку за него поставить… А ведь, кажется, на соседней улице, совсем рядом его дом. Пошла туда. Точно. Вот его дом. Почудилось даже, что он вышел на улицу. Да нет, это кто-нибудь из его родных, может, младший брат или племянник… Да, похож издалека.

Она поспешила дальше, сбиваясь с ног, уставая, запинаясь, но идя вперед, то тут, то там обнаруживая уходящего от нее Алексея, словно зовущего, ведущего ее куда-то. У одних прохожих она видела его глаза, у других – нос, у третьих была его фигура, манера двигаться, в ком-то все это на долю секунды собиралось воедино. И он звал, неодолимо манил ее к себе. Она понимала, что этого не может быть потому, что, как говорится, не может быть никогда, но что это он – она не сомневалась, чувствовала его любящим, обезумевшим от горя, одиноким сердцем. И он явно вел ее куда-то. И она с безумной, безотчетной радостью подчинялась его воле. Или воле рока… Они шли, поворачивая то влево, то вправо, но неуклонно продвигались вперед, к морю. Она узнавала знакомые улицы, дома, где когда-то бывала, кафешки-забегаловки, куда приглашали ее многочисленные ухажеры. Вот они перешли бывшую улицу Ленина, здесь она училась в музучилище, пошли дальше по неасфальтированной дороге мимо правительственной гостиницы «Приморская», стоящей практически на самом берегу моря, окруженной кованым забором и круглосуточно охраняемой автоматчиками. Вышли на недостроенную, расположенную в паре метров от воды небольшую бетонную набережную. Попали на сильный, пронизывающий ветер. Ну, здравствуй, море, здравствуй, необъяснимая мощь и свобода. Здравствуй, Леша!

Вокруг никого не было, но она верила, что он здесь. И он подошел и встал рядом с ней. Ей хотелось, чтобы он ее обнял, прижал к своей груди, но он этого почему-то не сделал. Просто подошел и встал рядом, грустно смотря ей в глаза и печально, тихо улыбаясь. А она не могла. Ничего не могла, даже протянуть к нему руки: они не слушались. Она просто бессильно плакала. Плакала от счастья, немножко от обиды. Плакала от безысходности. Плакала от предчувствия чего-то нового, зарождающегося в ней самой, еще не осознанного, не понятого. Словно они стояли на пороге новой жизни. Рядом с ним ей сразу стало тепло, перестал свирепствовать холодный, влажный, пробирающий до самых косточек ветер.

– Ну, здравствуй, Алина. – Глаза Алексея были такого же цвета, как море. А море такого же цвета, как небо.

– Здравствуй, любимый. Ведь ты же меня не обманываешь? Ведь это же ты, Леша?! – Девушка глядела в его глаза и улетала, улетала.

– И да и нет. Я оттуда… – Он как-то неопределенно взмахнул рукой, показав то ли на небо, то ли на море…

– А я…

– Я все знаю, абсолютно все. Ты сделала все правильно, но ты виновата. И я виноват. Но начинается новая светлая жизнь. И я уже тебя больше не оставлю. – Видение колыхнулось, на мгновение слившись с небом и морем.

– Теперь ты всегда будешь со мной?

– Да, милая, всегда. – Леша, вновь приняв обычный вид, с нежностью смотрел куда-то вдаль, за линию горизонта.

– И мы не расстанемся никогда-никогда? – Алина все понимала, и живые, горячие, соленые слезы ручьями катились по ее щекам, падая вниз – в накатывающие, налетающие, но усмиряющиеся прямо у самой бетонной плиты серо-белые вспененные волны.

– Никогда-никогда, родная.

– Обещаешь? – Слезы смешивались с морем, и их уже несло обратной волной вдаль, туда, к горизонту, где море становится небом. «И я тоже, тоже хочу качать тебя», – вспомнила она свои собственные слова, обращенные к живому Леше в Москве, в Парке Победы. Тогда они еще были бессмертны…

– Да. Ведь я – это ты.

– Я тебе верю.

Леша исчез, но девушка знала, что он рядом. Он ведь обещал. И она его чувствовала, как торкнувшегося внутри ребенка. И улыбалась. Она легко спрыгнула с набережной на песок, подняла камушек и бросила его в набежавшую серую вздыбленную волну. Море обдало ее холодными тяжелыми брызгами, словно обменявшись с ней солеными слезами.

– До свидания, Каспий, до свидания. Мы еще увидимся. Потом…

Она повернулась и пошла. Мысли, словно промытые холодной волной, стали проясняться. Она уже ничего не боялась. Она стала все понимать. Она шла домой. В этот же день Алина купила билеты в Москву.

* * *

– Владимир Андреевич, здравствуйте, я – Алина, Вы меня помните? Дело Каримова. Об убийстве заместителя министра Стрекуленка…

– Да. Вы что-то хотели? – Майор недовольно оторвался от кипы бумаг.

– Ну, я насчет убийства. – Алина осторожно подошла к столу…

– Да, шумное дело! Но раскрыто по горячим следам. И уже закрыто. Все ясно. – Следователь опять погрузился в чтение.

– Это я его убила, я.

– Что? – Он даже не сразу понял, что Алина сказала, встряхнул головой, взорвался: – Охренела, что ли?! Новостей наслушалась, фильмов насмотрелась? Парень бросил? Уходи! Тут без тебя проблем хватает. Дело закрыто, всех все устраивает!!! Бандита арестовали. Скоро судить будут. Все ясно. А тут ты… – Мужчина даже словно расстроился. – Вон семейка Мирных (фамилия-то какая добрая), отец с сыном, с каким-то чокнутым полковником Клочковым самого президента РАО «ЕЭС» взорвали. Прямо Чикаго! А тут ты дуришь…

– Какого президента? – не поняла, при чем тут президент, Алина.

– Чибиса, какого! Насмерть! Все на ушах стоят. Ты что, не понимаешь, что это означает?! Так что иди отсюда подобру-поздорову, не до тебя, поверь!

– Но это я…

– Головка от буя! Пошла вон, я сказал. По-о-о-шла!

– Но это я-я-я-я-я! Я!

Наказание и воскресение

За правду Бог и добрые люди.

Русская поговорка

– Вот тебе преступление и вот тебе наказание… Лешенька, они даже мой поступок у меня отнимают. Словно это и не я за тебя мстила, словно это и не я была совсем. Отняли тебя у меня на земле, теперь и мертвого тебя у меня отнимают. – Девушка разрыдалась, жалея себя, и вдруг, посмотрев на стоящий на столе портрет, спохватилась, смахнула слезы. – Да нет, чушь! Ты жив, но они этого просто не знают, – улыбнувшись посмотрела в окно и с каким-то внутренним сомнением медленно проговорила: – Мстить плохо, наверное… Мы же не чу… прости меня Господи, не мусульмане… Да, мстить плохо, нас так учат… Но это единственная возможность остаться человеком! И уважать себя. И наказывать зло! Сейчас, здесь, это единственная возможность! Просто, видимо, Бог нас пока оставил. Так надо! И он смотрит, на что мы способны, как выкрутимся… Надо наказывать зло, иначе какое же мы добро?! Иначе все эти твари, перевертыши, с дерьмом продающиеся любой власти, эти чиновники-при способленцы заполонят здесь все. Выживут всех, превращая в рабов, заставляя жить по своим, точнее, по хозяйским законам. Я каюсь, грешна, но если бы все вновь повторилось с тобой, я поступила бы точно так же. Я люблю тебя, Леша, а их всех разорвать готова… В них нет ничего святого… Вши они, глисты мерзкие… – От этого страстного любовного признания, от этой жизнеутверждающей ненависти, выплеснутой из раскаленной, ропщущей неумолчной души, от ее горячего, транслирующего это состояние взгляда стали сгорать и плавиться вокруг молекулы кислорода, словно вступая в химическую реакцию с ее словами и выделяя большое количество тепла.

Комната озарилась ярким неземным свечением. Стало нечем дышать. Алина распахнула окно, ожившее на сквозняке и пытающееся захлопнуть одну створку.

– Я люблю тебя, Леша. Где ты? Мне плохо, я не могу без тебя… Где же ты, где?! – Девушка с колышущимися на сквозняке черными волнистыми волосами нетерпеливо и нервно вглядывалась в беспристрастную даль. – А… вот и ты, здравствуй, любимый. Что ты опаздываешь? Прости, я так волновалась… Я тебя жду жду. Какой ты сегодня красивый, торжественный. Сегодня праздник, да? Точно, сегодня же праздник, как я сама не додумалась, не догадалась, глупая! Дай руку, милый.

Алина под слышимую только им двоим музыку, легко оттолкнувшись от пола, радостно вышла в небо. В голубое, прореженное перистыми облаками небо. К любимому. И это был для нее самый что ни на есть Великий Праздник. Вслед ей удивленно и немного восторженно, отсвечивая одним полураскрытым, чуть мерцающим глазом в слабеющих, затухающих красно-золотых лучах заходящего московского солнца, смотрела Розочкина квартира с тринадцатого этажа типового московского дома улучшенной планировки, высящегося в типовом московском улучшенном небе.

Земли она так и не коснулась.

* * *

– Хрена вам, не дождетесь! Это было бы слишком просто… Тоже мне, Анна Каренина. Летально-летательный исход отменяется! Что же за сука я такая?! Эгоистка, тварь последняя, только о себе, о своей любви и думала, струсила, согласилась, поддалась Магомеду. С готовностью переложила свою вину на него. И постаралась забыть. Но грех-то не переложишь, Бог не Ермошка, думает немножко. И всё видит… Этим я его только усугубила… – Девушка, словно очнувшись, схватилась левой рукой за перекладину на окне и, нагнув голову, словно мойщица стекол, закончившая работу, перенесла свое какое-то вдруг осевшее тело внутрь квартиры, как-то неловко топчась на подоконнике. – Да нет, чушь, опешила просто, затмение какое-то нашло! Себя, что ли, пожалела?! А зачем?! И вот ведь как все обернулось, – тот, кого я боялась, ненавидела, даже презирала всю жизнь, оказался моим ангелом-хранителем, готовым, ни на секунду не задумываясь, отдать за меня жизнь. Вот ведь кто настоящий мужик, если вдуматься. Один раз сказал и, верный слову, сделал, точнее, делал это всю жизнь. И что же я, вот так вот брошу его гнить на зоне? Нельзя так, нельзя. Надо что-то делать, мы же люди! Я должна стать ему, ну, не знаю, хотя бы помощницей, отдушиной какой-то, что ли. Ведь должна же быть благодарность какая-то… Пусть он бандит, но ведь стал-то он им, можно сказать, из-за меня. А кстати, в рай-то с Христом первым разбойник вошел. Он, правда, раскаялся и принял Христа. Но ведь Бог есть любовь, а Магомед меня любит и страдает за меня. Значит, есть в нем душа. Да, Истина там, наверху. А здесь на земле своя правда, причем теперь у каждого своя. И надо за нее отвечать тоже здесь, а не где-нибудь… А потом уже там – перед Господом отчитываться будем, когда Он вернется и примет нас… И расценит, чья правда истиннее. – Девушка впервые взглянула вниз, на идущих по улице и, как ей показалось, смотрящих на неё людей. – И ведь есть же, кстати, люди, что не опустили руки, не сдались, не поплыли по течению, не различая, где добро и где зло. – Реальное сознание начало возвращаться, наваждение практически исчезло, как наивная добрая вера в светлое капиталистическое будущее. Алина с лукавой улыбкой, мотнув головой, стряхнула его остатки и с каким-то невообразимым грохотом, словно была не стройной, легкой девушкой, а грузным солидным, с животиком, мужчиной, спрыгнула с подоконника. Так, что даже небольшой Лёшин портретик, стоящий на письменном столе, упал на гладкую матовую поверхность фотографией вверх. – И надо будет обязательно, обязательно написать, а еще лучше съездить к Магомеду. Он мужик. Настоящий мужик! – Девушка отошла от окна в глубь комнаты, предварительно глянув на улицу, на слабеющие, затухающие красно-золотые лучи заходящего московского солнца, словно убедившись в том, что там все взаправду, все по-настоящему. Проплыла мимо зеркала, краем глаза заметив свое отображение. Уловила ухом легкий стрекот опять побежавшего из неутомимого пластмассового будильника бессмертного времени и доносящиеся с кухни равномерные шлепки невозмутимо капающего крана. Алина взяла с дивана старый ноутбук, единственную вещь, оставшуюся ей от любимого человека, открыла его и, лихорадочно думая о чём-то своём, торопливо щелкнула на значочек «Google» на рабочем столе.

На ее нежных губках вновь вспыхнули синенькие искорки – то ли неутоленного желания страсти, то ли неутоленного желания мести, то ли того и другого вместе. А потом из одного уголка губ в другой пробила вольтова дуга, такая дрожащая мелкой дрожью желто-синенькая смертоносная стрелочка, маленькая такая змейка. Она металась в ее приоткрытых губках, как сумасшедшая, обезумевшая искорка в момент разряда обыкновенного электрошокера «TW 309 Гепард».

– Так, кто же такие этот Мирный и полковник Клочков?! – пронзило кудрявую головку, словно сигнальной осветительной ракетой. – Очень интересно, очень интересно. Кто ж они такие? – точно вопрошали большие красивые, почти черные глазищи освобожденной женщины Востока, в которых вновь заиграл какой-то веселый огонек, начал скакать оживающий невидимый чертенок, прикидывающийся иногда солнечным зайчиком, а иногда, когда его злили, грозовым южным небом с громом и молниями.

Эти глаза словно приготовились смеяться над всем, что видят, ненасытно притягивая к себе, маня, обволакивая, накрывая собой полмира… В народе нашем, если помните, такой милый взгляд именуют очень добрым, ласковым именем…

– Мирный и Клочков, Мирный и Клочков. – У нее не исчезла удивительная способность глядеть на все, практически не мигая, она взирала, как змея, королевская кобра, только не покачиваясь из стороны в сторону. Она просто смотрела в упор своими темными глазищами, и зрачки ее сжимались в маленькие черные точки, и казалось, что вместо них высунулась вороненая сталь стволов двух снайперских винтовок с глушителями… Все вокруг смеялось, а в глубине, в том самом пресловутом омуте глаз, была спокойная уверенность и неотвратимость, какая бывает у наемных убийц в момент честного выполнения ими поставленной боевой задачи.

* * *

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…

16 апреля 2013, 1 марта 2014, Москва