Текст книги "Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка»"

Великой эпохе нужны великие люди. На свете существуют непризнанные скромные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского…

Я искренне люблю бравого солдата Швейка и, представляя вниманию читателей его похождения во время мировой войны, уверен, что все они будут симпатизировать этому непризнанному герою. Он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат для того, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии.

И этого вполне достаточно.

Обращение к событиям и героям древней истории для придания значения и веса героям и событиям текущих дней – один из любимых приемов публицистов и писателей эпохи; не чуждался его и Гашек. Во многих его рассказах можно встретить отсылки к римским, греческим или библейским сюжетам. Немало таких и в первой части романа, но какого-то дополнительного смыслообразующего значения они не имеют и новых художественных связей не порождают до середины книги второй. Здесь наконец-то в главе второй – «Будейовицкий анабазис» – само сюжетное движение начинает диктоваться переосмыслением древней поговорки «Все дороги ведут в Рим», а в главе пятой той же книги – «Из Моста-на-Литаве в Сокаль» – уже сам главный герой, бравый солдат Швейк, объявляется, ни больше и ни меньше, императорским и королевским воплощением Гермеса, греческого бога плутовства и воровства.

Что же касается непосредственно вступления к роману, в обширном литературном наследии Гашека существует то, что вполне можно определить как пролегомены – то есть «рассуждения, формулирующие исходное понятие и дающие предварительные сведения о предмете», в виде еще довоенной заметки под названием «Цена славы» («Cena slávy», Svět, č. 7, 1913). В этой газетной реплике по поводу в ту пору привлекавшей всеобщее внимание картины французского художника Пьера Фрителя «Завоеватели» (Pierre Fritel, «Les Conquerants», 1892) будущий автор «Швейка», как справедливо отмечает замечательный советский гашековед Сергей Никольский (CH 1997), впервые и задается вопросом, впрочем трудно разрешимым, о том, кто более материи истории мил – кровавый деспот, воспеваемый поэтами, или же герой-подвижник, невидимый и скромный.

Со своей же стороны отмечу – по обыкновению, смеша и путая себя и всех окружающих. Так уже в самом торжественном зачине фельетона поджигателем знаменитого храма в Эфесе оказывается не Герострат, а Эфиальт, еще тот герой и муж, конечно, но прославившийся не неуместным фейерверком в месте отправления религиозных обрядов, а предательством в битве у Фермопил.

«Ve starověku žil v Řecku muž jménem Efialtes, jehož jedinou tužbou bylo, aby se stal slavným a aby se o něm mluvilo. Aby toho dosáhl, šel a zapálil nádherný chrám bohyně Diany v Efesu, jeden ze sedmi divů světa.

В древности жил в Греции человек по имени Эфиальт, и единственным его желаньем было прославиться, чтобы все говорили о нем. И ради этого, он взял однажды и поджег прекрасный храм богини Дианы в Эфесе, считавшийся одним из семи чудес свет».

В романе же о «Швейке», однако, все уже на месте. И Герострат, и Эфиальт, и Александр Македонский. И замечательно.

Глава 1. Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну

Убили, значит, Фердинанда-то нашего, – сказала Швейку его служанка.

Франц Фердинанд (Карел Людвиг Йозеф Мария) д’Эсте (1863–1914) – наследник габсбургского престола, племянник императора Франца Иосифа.

Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушел с военной службы

Как рассказывала первая и единственная законная жена Ярослава Гашека Ярмила, как-то весной 1911 года, в полном изнеможении очень поздно заявившись домой, ее муж, прежде чем отправиться спать, что-то быстро записал на клочке бумаги и тут же смял. Аккуратная Ярмила Гашкова комочек выбросила в мусор. Каково же было ее изумление, когда, едва проснувшись, Ярослав стал жаловаться, что вчера его посетил гениальный замысел, он его даже где-то записал, а теперь не помнит, но главное – не видит ту бумажку с памяткой. По счастью, мусор еще не вынесли, смятую бумажку извлекли, Гашек развернул, перечитал вчерашнюю записку, подумал, снова смял осьмушку и уже сам отправил в мусор. Любопытство охватило Ярмилу. Теперь она достала смятый обрывок бумаги, развернула и увидела то, что выглядело как написанный и подчеркнутый заголовок рассказа «Pitomec u kompanie» («Идиот на службе»). Ниже была фраза, которую, видимо, и хотел вспомнить Гашек.

Dal se sám vyzkoušet, že jest schopen, aby vystupoval jako pořádný vojín.

Добровольно пошел на медосвидетельствование, чтобы доказать, что годен к строевой.

И после еще пара слов совсем неразборчиво. (RP 1998)

К этому можно добавить, что сюжет с медкомиссией и комиссованием по идиотизму во всех его вариациях можно найти как в рассказах, так и в повести.

и теперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные.

В первом своем воплощении, как герой рассказов, Швейк был столяром, во втором, в повести – сапожником, и лишь в романе начал промышлять продажей собак, что существенным образом характеризует качество исходного жизненного материала и знание предмета, использованного автором для создания романа. Иными словами, ни столяром, ни сапожником сам Гашек не был, не имел никакого отношения к этим почтенным ремеслам, а действовал подобно всем обычным юмористам, то есть используя профессию как пустой и формальный маркер социального статуса персонажа. А вот торговлей, и не вполне чистой, собаками автор «Швейка» пытался заниматься лично, впрочем, ничем мир до поры до времени в результате не обогатив, кроме автобиографического рассказа «Институт собаковедения» (Kynologický ústav – Světozor, 1914). См. комм., ч. 1, гл. 14, с. 206.

Впрочем, в отличие от профессии, любовь к животным – неизменная особенность бравого солдата. В повести у Швейка дома после ареста и заключения остались в одиночестве морские свинки в коробке под кроватью; о неизбежной голодной смерти этих зверюшек (bílé, černé a žluté) герой не может не думать без слез.

Кстати, многие современники отмечают уверенность Гашека в том, что роман, в отличие от всего прочего им сделанного и написанного, будет уже «настоящей литературой».

Вторая, гражданская жена Гашека Александра Львова вспоминала:

Ja jsem neveděla, že o Švejkovi psal už před válkou i během ní. Řekl mi to teprve ted‘, ale hned prohlásil, že tohle bude něco docela jiného, tohle že bude skutečná literature.

Я не знала, что о Швейке он писал перед войной и во время войны. Сказал мне об этом только сейчас, и тут же добавил, что на этот раз будет писать нечто совершенно иное, теперь это уже будет настоящая литература (RP 1998).

См. продолжение цитаты в комм. к фрагменту о солдатском характере, ч. 2, гл. 5, с. 481.

Пример того, как ловко Швейк подделывает родословные, см. ч. 1, гл. 14, с. 232.

Кроме того, он страдал ревматизмом

История возникновения этой болезни, напрямую связанной с непреходящим желанием Швейка служить императору до последней капли крови, подробно описана Гашеком в повести. Бравый солдат, комиссованный по случаю идиотизма армейскими врачами и выгнанный на этом основании навеки из родного полка, просто-напросто стал горько пить и однажды зимой уснул хмельной у не желавших для него теперь открываться дверей горячо любимой казармы.

Švejk byl propuštěn na svobodu. Sedával v malém výčepu naproti kasárnám, odkud ho kdysi vyhnali. A pozdě v noci viděli opozdilí chodci plížit se kolem kasáren tajemnou postavu, která s výkřikem: «Já chci sloužit císaři pánu až do roztrhání těla» dala se na útěk a zmizela v temnu.

И отправили Швейка куда глаза глядят. Посидел он какое-то время в маленькой пивной напротив казармы, но и оттуда его в конце концов выгнали. Уже ночью запоздалые прохожие видели кравшуюся вдоль казарменной стены фигуру, которая с криком «Я хочу служить государю императору до последней капли крови!» кинулась наутек и исчезла во тьме.

To byl bývalý dobrý voják Švejk. Jednou v zimě našli ho u kasáren k ránu ležet na chodníku. Vedle něho ležela prázdná láhev s etiketou Císařův čertův liker a Švejk, leze na sněhu, neohroženě si zpíval, což z dálky vypadalo jako volání o pomoc a chvílemi jako válečný řev Indiánů Sioux:

Это был бравый солдат Швейк. В один морозный день рано утром обнаружился он лежащим на тротуаре у казармы. Возле него валялась пустая бутылка с надписью «Императорский чертов ликер», а сам Швейк, раскинувшись на снегу, не умолкая пел, и песня его то походила на зов на помощь, то на воинственный рев индейцев сиу:

 
«Byla bitva byla, tám u Solferina,
teklo tam krve moc, krve pod kolena
a na fůry masa, vždyť se tam sekala
osmnáctá chasa, hop, hop, hop.
Osmnáctá chaso, neboj tý se nouze,
vždyť za tebou vezou peníze na voze.
Peníze na voze a mináž v kočáře…»
 
 
– Была, была там битва, там у Сольферино
Крови было много, по грудь да по колена
И мяса, что изрублено там, целые фургоны,
Хоп, оп, оп хорошенько дралась наша восемнадцатая.
Восемнадцатая рота горюшка не ведает,
Потому что воз с деньгами за нею следует.
Денежки в повозке, а снедь в тарантасе…
 

“Kerejpak regiment tohlecto dokáže,” řval Švejk do ranního ticha činžáků, váleje se labužnicky ve sněhu na chodníku».

– Кого ни спросите, полк любой согласен, – летел рев Швейка в тихие утренние квартиры по соседству, в то время как сам он с удовольствием валялся на снегу тротуара.

Od té doby datuje se jeho revmatismus.

С той поры и завелся у него ревматизм.

Надо заметить, что в букете заболеваний, которые мучили и самого Гашека, ревматизм, именно такого свойства, как у Швейка, с отекающими коленями, занимал одно из первых мест. Гашековеды считают, что малоприятный недуг автор «Швейка» подхватил таким же образом, как и его герой – из-за многочисленных ночевок на открытом воздухе во время своих бесконечных юношеских скитаний по Австро-Венгрии.

и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком.

Оподельдок (камфорная мазь) – средство для снятия боли в суставах, популярное и по сей день. Вот состав с этикетки свежей баночки, производство фирмы Эдвина Озимека, Прага, Йесениова ул., 110. Входят: Aqua Isopropyl Alcohol, Camphor, Sodium Acrylate, Sodium Acryloyldiemethyl Tuarate Copolymer, Paraffinum Liquidum, Trideceth-6, Sodium Stearate, Lavandula Angustifolia, Rosmarinus Officinails.

В повести очередной приступ ревматизма застает сапожника Швейка чуть раньше, сразу после объявления войны и мобилизации. Разница лишь в том, что растирает ноги не сам больной, а его ученик, Богуслав, и не камфорной, а ихтиоловой мазью.

Když roznesly se zprávy o mobilizaci, mazal mu právě učedník Bohuslav nohy ichtyolovou mastí.

Когда принесли слух о мобилизации, ученик Богуслав мазал ему ноги ихтиоловой мазью.

– Какого Фердинанда, пани Мюллерова? – спросил Швейк, не переставая массировать колени. – Я знаю двух Фердинандов. Один служил у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке бутылку жидкости для ращения волос, а еще есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.

Кокошка (Kokoška) и Пруша (Průša) – подлинные фамилии владельцев пражских аптек, в которых, сначала у первого хозяина (Na Perštýně), а затем у второго (Tylově náměstí) юный Ярослав Гашек служил сразу после исключения из гимназии. Фармацевта Кокошку в реальной жизни так и звали – Фердинанд, – и отношения с ним у молодого Гашека, как легко догадаться, не сложились. Вновь упоминается в ч. 2, гл. 5, с. 456.

Превращение пани Мюллер из ПГБ 1956 в пани Мюллерову ПГБ 1963, в оригинале (Müllerová) – весьма оригинальный ответ ПГБ на жесткую критику Юрия Молочковского, прозвучавшую в сборнике «Мастерство перевода», согласно которой при переводе с чешского равно недопустимо как использование чешских падежных окончаний в именах жен и детей, так и слов «пан» и «пани». По Молочковскому (кстати, переводчику Чапека, Ирасека и текстов многих других знаменитых чехов), должно было бы быть совсем уже безобразное гамбургско-бременское «госпожа Мюллер». Вариант ПГБ, с моей точки зрения, много лучше, так как оставляет нас там, где происходит действие, – в Чехии, а не уводит в какую-то абстрактную Европу, с госпожой-немецкая-фамилия. Остается лишь пожалеть, что ПГБ не проявил ни настойчивости, ни последовательности в отстаивании именно такого взгляда на перевод с чешского на русский.

Что касается собственно персонажа, то пани Мюллерова – тоже вполне реальная знакомая одного из армейских сослуживцев Гашека, только в служанках Мария Мюллерова не состояла, совсем наоборот, сама была мамашей в борделе, находившемся по соседству с пивной «У чаши» (RP 1998).

Впрочем, это одна из гипотез. Если учитывать, что Гашек был совершенно равнодушным к плотским утехам и едва ли вообще наведывался в бордели, зато мероприятия анархистов старался не пропускать, более вероятным кандидатом на донорство, как предположил однажды Радко Пытлик, кажется Мария Мюллерова – близкая подруга знакомого Гашеку революционера-анархиста Михала Кахи (Michal Kacha) (JH 2010).

Склонность Гашека к использованию в романе подлинных, неизмененных имен его знакомых, друзей и родственников, и не всегда для самых милых из героев, просто патологическая. А может быть, что даже важнее соображений чести и морали, попросту часть техники, которая помогала романисту таким элементарным и грубым образом, назвав героя реальным именем реального человека, немедленно вызывать все столь необходимые для создания подлинной прозы образные, тактильные и обонятельные ассоциации.

А может быть, есть и иное объяснение, далекое от всякой мистики творчества. Вполне возможно, что страсть к использованию подлинных имен – всего лишь отрыжка многолетней фельетонной практики автора.

По поводу сбора собачьего дерьма есть следующее примечание в ПГБ 1929: «В Праге собирали собачий кал для дубления кожи», а также целая словарная статья «Psí hovínka» в книге Милана Годика (HL 1999), в которой цитируется Научный словарь Риегера (Riegrův Slovník naučný, IV díl, 1865), в свою очередь утверждающий, что для приготовления особо мягких и тонких кож для перчаток овечьи и козьи шкуры сутки квасились в жидкой морилке из собачьего кала.

– Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште

Конопиште (Konopiště) – имение с замком недалеко от Бенешова (Benešov) у одноименной деревни, место постоянного жительства наследника и его семьи.

того толстого, набожного…

Эрцгерцог действительно был чрезвычайно набожным католиком. Далее комментарий по поводу его внешности (ЯШ 2011e):

Про комплекцию эрцгерцога – он в 1890-е годы хворал туберкулезом, в связи с чем изрядно исхудал (да и в юности был не толст). Потом, излечившись, как многие бывшие туберкулезники, довольно резко набрал в весе, тем более что многие виды физических нагрузок ему были противопоказаны – легкие оставались слабыми, и, скажем, при быстрой ходьбе или подъеме по крутому склону Ф. Ф. начинал задыхаться. «Толстый» – наверное, все же преувеличение, но полноватым в последние лет десять своей жизни эрцгерцог, несомненно, был. На фотографиях в военной форме это не так заметно – он затягивался ремнем, а иногда, как пишут некоторые его биографы (например, один из самых интересных по части житейских деталей, чех Ян Галандауэр), и корсет носил.

– В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера.

Пани Мюллерова ошибается. На самом деле убийца Франца Фердинанда д’Эсте Гаврила Принцип стрелял не из огнестрельного оружья ближнего боя с вращающимся барабаном, а из оружия конструктивно конкурирующий схемы, а именно из браунинга FN M1910, серийный номер 19074. Наш родной «Макаров» очень внешне похож на этот роковой пистолет.

Ехал он там со своей эрцгерцогиней в автомобиле.

Жена Франца Фердинанда София Хотек (Sophie Maria Josephine Albina Gräfin Chotek von Chotkow und Wognin, 1868–1914), графиня с чешскими кровями, из-за брака с которой, случившегося не по династическим канонам, а по любви, эрцгерцогу пришлось торжественно клятвой лишить всех своих потомков каких бы то ни было прав и притязаний на австрийский престол.

Автомобиль, который эрцгерцог мог себе позволить, был австрийских производителей Gräf & Stift, модель 28/32, Двойной фаэтон, 1910 года, 4 цилиндра, 5,4 литра, до сих пор бережно сохраняется в венском Военно-историческом музее (Heeresgeschichtlichen Museum). Носил регистрационный номер AIII-118 и на самом деле принадлежал не Ф. Ф., а графу Францу Гарраху (Franz Graf Harrach, 1870–1934), который в момент покушения находился в том же двойном фаэтоне. См. также комм., ч. 2, гл. 5, с. 488.

Сараево это в Боснии, пани Мюллерова… А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину…

Ранее (после русско-турецкой войны 1877–1878 гг.) оккупированная и подконтрольная Габсбургам Босния и Герцеговина со столицей Сараево (51 тыс. кв. км, 2 миллиона жителей) была в 1908 году присоединена к империи де-факто в результате быстрого наступления и долгих переговоров.

Недавно у нас в Нуслях один господин забавлялся револьвером и перестрелял всю семью да еще швейцара,

Нусле (Nusle) – район Праги. Совсем рядом, в ту пору сначала круто вниз с горы, а потом после мостика через речку Ботич (Botíč) круто вверх, в двадцати-тридцати минутах ходьбы от пивной «У чаши» в соседнем пражском районе Новый Город (Nové Město), возле которой на улице с названием На Бойишти (Na Bojišti), как вполне доказательно утверждают многие гашековеды, скорее всего и поселил жуликоватого торговца собаками автор романа.

Тут же помер, сударь. Известно – с револьвером шутки плохи.

В этом месте, по мере развития прямой речи героев перед переводчиком встает первая и, без сомнения, самая что ни на есть коренная проблема. Дело в том, что Швейк и его служанка, да и огромное большинство других персонажей-чехов, говорят в романе на неформальном, разговорном чешском. Само по себе это явление (hovorová nespisovná čeština), уникальное именно для живой чешской культуры, состоит в том, что в бытовой, дружеской обстановке нормативный литературный «как бы коверкается». Ниже приводятся несколько прямо следующих за начальной строкой абзацев оригинала, с выделением в них всех «воно и еслив» беседы.

«Pan arcivévoda byl hned hotovej (hotový), milostpane. To vědí (устн. форма 3 л. мн. ч. гл., прав víte), že s revolverem nejsou žádný (žadné) hračky. Nedávno taky si hrál jeden pán u nás v Nuslích s revolverem a postřílel celou rodinu i domovníka, kterej (který) se šel podívat, kdo to tam střílí ve třetím poschodí».

«Některej (nekterý) revolver, paní Müllerová, vám nedá ránu, kdybyste se zbláznili. Takovejch (takových) systémů je moc, Ale na pana arcivévodu si koupili jistě něco lepšího, a taky bych se chtěl vsadit, paní Müllerová, že ten člověk, co mu to udělal, se na to pěkně voblík (oblékl). To vědí (víte), střílet pana arcivévodu, to je moc těžká práce. To není, jako když pytlák střílí hajnýho (hajného). Tady jde vo to (o to), jak se k němu dostat, na takovýho (takového) pána nesmíte jít v nějakých hadrech. To musíte jít v cylindru, aby vás nesebral dřív policajt».

«Vono prej (Ono prý) jich bylo víc, milostpane».

И далее:

Jako, jestli se pamatujou (уст. форма 3л. мн. ч. гл., правильно – pamatujete), na toho pana Luccheniho, co probod (probodl) naši nebožku Alžbětu tím pilníkem. Procházel se s ní. Pak věřte někomu; vod tý doby (od té doby) žádná císařovna nechodí na procházky. A vono (ono) to čeká ještě moc osob. A uvidějí (уст. форма 3л. мн. ч. гл, прав – uvidíte), paní Müllerová.

Однако в русском переводе от этих характеристических отклонений речи героев нет и следа – можно подумать, будто толкуют два препода из Карлового университета.

Недавно тут у нас в Нуслях забавлялся револьвером один господин и перестрелял всю семью да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.

– Из иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни – не выстрелишь. Таких систем – пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога – штука нелегкая. Это не то, что браконьеру подстрелить лесника. Все дело в том, как до него добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский.

– Говорят, сударь, народу там много было.

Помните господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого людям!

С той поры ни одна императрица не ходит гулять пешком. Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, пани Мюллерова!

Самое забавное, что и два препода из Карлового университета стали бы не на людях, а между собой говорить именно так, как и два весьма от них далеких по классовому цензу и, соответственно, образовательному и культурному багажу пражских обывателя. С теми же самыми «посередке» и «загинать» (vono и vod tý doby), которые формально, с точки зрения нормативной морфологии, не чем иным по сути не являясь, как «посередке» и «загинать», тем не менее в чешском контексте имеют совсем иное культурно-социальное звучание, нежели в русском. Демонстрируя вовсе не живописную неграмотность и простодырость, с ее «колидором», «лаболаторией» и «исть» вместо «есть», а живость и неформальность разговора, полную чешскость его.

Здесь можно и нужно вновь вспомнить о крайне важном для Гашека постоянном столкновении и подчеркивании на всех уровнях, но прежде всего на базовом языковом, противостояния чешского и немецкого. Эту в значительной мере смыслообразующую игру, скорее всего ввиду очевидной трудности задачи, ПГБ принял решение просто игнорировать, в том числе и при переводе прямой речи. В результате даже самый неформальный разговор самых простых и незатейливых из героев оказался в переводе вполне литературно правильным, верным и грамматически, и фонетически, что, кажется, существенно обеднило текст как стилистическими, так и культурно-идеологическим оттенками.

Трудно сказать без вдохновенного озарения, какую именно аналогию мог бы здесь предложить родной русский язык. Чисто функционально эквивалент этому – обыкновенная матерщина. Характерная для неформального разговора в любом социокультурном слое русского общества вне зависимости от статуса и уровня образования, но совершенно невозможная и по сей день в формальном. Вполне также вероятно, что могло бы сработать и использование более мягкой экспрессивности, и не обязательно «жопа» и «срать», но и «кокнули», например, вместо, «убили», даже «коньки отбросил» вместо «мучился», на фоне предельно формализованного лексикона и синтаксиса в случае публичной речи, например, чешского чиновника или офицера.

О том, как решали эту проблему и еще одну, упомянутую ниже, переводчики на другие языки, см. комм., ч. 1, гл. 14, с. 200 и 217.

Забегая немного вперед, отметим еще одну особенность речи Швейка, которую также не счел возможным воспроизвести переводчик. Во всех своих рассказах об армейских днях Швейк активно использует дериваты немецкого. В комментируемой нами главе, в конце этого же абзаца читаем:

Когда я был на военной службе, так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружье и пошел в канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он – все свое: должен, мол, говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и – бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да еще наделала в канцелярии бед: расколола бутылку с чернилами, и они залили служебные бумаги.

Вместе с тем фрагмент в оригинале имеет вид (немецкие дериваты выделены, а соответствующие чешские слова показаны в скобках (подробнее JŠ 2010):

Když jsem byl na vojně, tak tam jeden infanterista (pěšáka) zastřelil hejtmana. Naládoval flintu (pušku) a šel do kanceláře. Tam mu řekli, že tam nemá co dělat, ale on pořád vedl svou, že musí s panem hejtmanem mluvit. Ten hejtman vyšel ven a hned mu napařil kasárníka. Von vzal flintu (pušku) a bouch ho přímo do srdce. Kulka vyletěla panu hejtmanovi ze zad a ještě udělala škodu v kanceláři. Rozbila flašku (láhev) inkoustu a ten polil úřední akta.

Само по себе свободное использование заимствований из других языков – также весьма характерная черта живой разговорной чешской речи прошлого века. Однако сколько-нибудь пристальный анализ текста показывает, что Гашек в данном случае действует вовсе не как этнограф, а как художник и проводник определенных взглядов. То есть чем ближе ко всему имперскому и королевскому, тем больше враждебной чешской душе неметчины. Так что тут нужные аналогии вполне можно было бы и позаимствовать у такого несомненно успешного художника и идеолога, как Лев Толстой. «Севастополь в мае»:

Спускаясь на первый понтон, братья столкнулись с солдатами, которые, громко разговаривая, шли оттуда.

– Когда он амунишные получил, значит, он в расчете сполностью – вот что…

– Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу не подают. (Солдат ошибался, потому что траншея была за нами, но это – странность, которую всякий может заметить: солдат, раненный в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)

– Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно, – прибавил он, указывая на солдата.

Контекст и впечатление иное. К сожалению, переводчик «Швейка» на русский отчего-то не слишком жалует все особенное и яркое, подчеркивающее индивидуальность текста, и, например, «срезал увольниловку» (napařil kasárníka) – переводит таким невероятным служебно-канцелярским оборотом: «лишил его отпуска из казармы».

Необходимо подчеркнуть, что описанной зачистке и «деидеологизации» при переводе подвергнуты все диалоги во всех четырех томах.

Один присоветует одно, другой – другое, и «путь открыт к успехам», как поется в нашем гимне.

Очевидно, что герой Гашека имеет в виду следующие две коротких строчки из довольно длинного (пять восьмистиший) австро-венгерского гимна «Храни нас, Господь» (Zachovej nám Hospodine), музыка Йозефа Гайдна (Joseph Haydn), чешский текст – Ян Габриэл Сейдл (Jan Gabriel Seidl).

Помните господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником?

Луиджи Люккени – итальянский анархист, смертельно ранивший тонким, острозаточенным напильником (трехгранным надфилем) императрицу Елизавету, которую нежно ее любивший император Франц Иосиф звал Сиси. Гулять, вопреки убеждению Швейка, малорослый убийца с высокой императрицей (метр семьдесят два сантиметра) не гулял. Первоначально вычислив и дождавшись в нужном месте, а именно на женевском причале 10 сентября 1898 года, душевно не вполне здоровый молодец бросился к царственной жертве и, буквально припав, проткнул похожей на маникюрную железочкой корсет и грудь. Смертельную рану в сердце удивительная нематериальная женщина, с детства писавшая стихи, сначала даже не заметила, но, уже поднявшись на кораблик, отплывавший в Монтре, упала и умерла.

Любопытно, что это гнусное убийство любимой и обожаемой императором жены в 1898 году ни к какой войне не привело, в отличие от убийства в 1914-м неприятного Францу Иосифу и весьма далекого от него во всех отношениях племянника Франца Фердинанда (ЯШ 2003).

Вот увидите, пани Мюллерова, они доберутся и до русского царя с царицей, а может быть, не дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его дяди.

Теперь уже ошибается Швейк, и будет это делать упорно на протяжении всей главы: Франц Фердинанд – племянник, а не дядя императора. Дядей Ф. Ф. приходился будущему и последнему из австрийских императоров Карлу I (а до того просто Карлу Францу Иосифу Людвигу Хуберту Георгу Отто Марии фон Габсбургу Лотарингскому).