Автор книги: Сергей Яров
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
«Зачинайся, русский бред»
«Зачинайся, русский бред» – это начало неоконченного стихотворения А. Блока, созданного через несколько недель после переворота, не менее точно передает противоречивость революционных «чувствований» поэта, чем его знаменитые публичные декларации. Две фигуры вызывают у А. Блока сильнейшую аллергию – это «буржуй» и «интеллигент». Ненависть к ним – важный элемент формирования его «октябрьских» настроений. «Буржуй» прежде всего – символ пошлости и обыденности. Неприязнь к нему – это, пожалуй, у А. Блока вневременное чувство, но после 1917 года оно приобрело отчетливый политический оттенок. Революция для поэта – способ разрушения пошлости, охватившей, по его мысли, все: быт, культуру, политику, литературу. «Немцы продолжают идти. Барышня за стеной поет. Сволочь подпевает ей (мой родственник). Это – слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии», – уже по этой дневниковой записи 21 февраля 1918 г.[897]897
Блок А. Дневник. М., 1989. С. 268.
[Закрыть] видишь, какое отвращение вызывало у Блока все, что хоть издали напоминало о «буржуазном» порядке, и главное – как политизировались эти настроения. «Интеллигент» – одна из частиц мира пошлости по Блоку. Либеральное поведение для него лживо, это синоним трусости, ибо в нем многое не договаривается до конца, оно не целостно и не здорово, оно двусмысленно. Люди, разрушающие эту рутину, и метель, которая опрокинет старый, закосневший мир, вызывают у него нескрываемую симпатию. Он необычно подробно записывает разговор с С. Есениным 3 января 1918 г., ему явно созвучны слова последнего: «(Интеллигент) – как птица в клетке, к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут и… выпустят»[898]898
Блок А. Дневник. С. 257.
[Закрыть].
В протестах интеллигентов против большевистских бесчинств он видит все тот же симптом двоедушия, которое, по его мнению, не позволяет замечать исторической правоты разрушения – обо всем этом он писал в статье «Интеллигенция и революция»[899]899
Блок А. Собрание сочинений. М.; Л., Т. 6. 1962.
[Закрыть]. Вообще все «интеллигентское» вызывало у него уже острое чувство раздражения: мышление, стереотипы, групповые пристрастия, традиционные политические и идеологические ритуалы. Блок особо подмечает в поступках А. Луначарского «много верного и неинтеллигентского[900]900
Подчеркнуто А. Блоком.
[Закрыть], (что особенно важно)»[901]901
Блок А. Дневник. С. 264.
[Закрыть]. И хрестоматийная дневниковая запись 14 января 1918 г. едва ли поэтому нуждается в комментариях: «„Интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи»[902]902
Там же. С. 261.
[Закрыть].
Путь Блока к революции – это лишь один из путей, в чем-то необычный, возможно, своей откровенностью, сильно «индивидуализированный»; здесь к тому же одинаково проявились и народничество поэта, и его ницшеанство. «Октябрьские» симпатии интеллигенции – сложный психологический феномен. Они обнаружили и ее анархичность, и ее «народопоклонничество» и, как следствие последнего, – тягу к примитивизму и культурному «опрощению», к агитке. Требование дополнить изменение политических форм внутренним, «духовным» Октябрем, некоей третьей, «нравственной», революцией заметны везде: и в Передвижном театре П. Гайдебурова, и в работах А. Белого. Этим как бы подчеркивалась значимость «политического» Октября, подыскивалась адекватная ему этическая параллель. Революция, таким образом, не только одобрялась, но и была объектом интенсивного внутреннего переживания: аморфные представления тяготеющего к революции интеллигента переливались в отчетливые большевистские формулы.
Обратим внимание на «промежуточный» язык – тот, которым пользовался интеллигент, близкий по духу большевикам, но еще не полностью обращенный «в революцию». Это – язык этических формул и клише, зачастую туманных и «красивых», наподобие призыва В. Мейерхольда «отречься от старой России во имя искусства всего земного шара»[903]903
История советского театра. Л., 1933. Т. 1: Петроградские театры на пороге Октября и в эпоху военного коммунизма. С. 96.
[Закрыть]. Режиссер Александринского театра В. Мейерхольд использовал именно этот язык, готовя в конце 1917 – начале 1918 г. проект обращения к правительству от имени актеров: «Россия придет к победе, ибо страна эта не только мощна своим политическим разумом, но еще и тем, что она страна искусства. И когда искусство это хочет стать потоком, рвущимся с той же необъятной силой к той же цели, к великой вольности, последней вольности, – с какою рвется к победе новая трудовая коммуна, служители этого искусства вправе сказать: обратите на нас внимание, мы с вами»[904]904
Мейерхольд В.Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. М., 1968. Ч. 2: 1917–1939. С. 3.
[Закрыть].
Разумеется, зачастую это был язык «публичный», приспособленный к оправданию своего сотрудничества с новыми властями, но все же, как правило, он отражал внутреннее, «переходное» состояние интеллигента. Значимость этических идей как регулятора политических настроений можно оценить хотя бы по одному случаю, описанному александринским артистом Д. Пашковским. Он вспоминал о постановке пьесы Л. Толстого «Петр Хлебник» в 1918 году: «Тогда шли страшные реквизиции. Дело касалось матрацев для армии. Приходит И.М. Уралов (выдающийся артист Александринского театра), говорит: „Ну, братцы, какую я пьесу достал… Надо поставить. Все стонут о реквизициях, а ведь сколько тут радости: отдать, что можно от себя“»[905]905
История советского театра. С. 147.
[Закрыть]. «Воспринятая столь своеобразно, пьеса была поставлена на правах первой программной новой постановки примиряющегося с Советской властью и „кающегося“ Александринского театра», – замечает публикатор этой записи[906]906
Там же.
[Закрыть].
Элементы «большевизации» интеллигенции разнообразны. «Героический» театральный репертуар был созвучен риторике революции – и потому грань между «чистым искусством» и политикой, между актером и политизированным обществом не была столь уж непроницаемой. Когда знакомишься с покаянными письмами бывших социалистов, интеллигентов по преимуществу, то быстро замечаешь, что для них ключом «обращения» стало внешнее соответствие «социалистических преобразований» расхожим в их среде представлениям о социализме. «Самое главное у нашей партии была борьба за то, чтобы не пускать в управление страной главного врага – буржуазию, – так рассуждал на 1-й губернской конференции профсоюзов 6 сентября 1919 г.
представитель партии революционеров-коммунистов, возникшей после раскола левых эсеров. – Тогда, когда партия левых эсеров забыла наше желание и стала употреблять свои силы на борьбу с коммунистами, мы увидели, что этот путь для революции гибельный. Это и заставило нас отколоться»[907]907
ЦГА СПб. Ф. 6276. Оп. 270. Д. 442. Л. 11.
[Закрыть]. Интеллигент в данном случае более улавливал абстрактную, поверхностную «общую картину» какого-либо явления, чем «частности» революционного обихода, которыми и жили массы. Эта «общая картина» влияла на его политическое самочувствие более заметно как раз потому, что его восприятие было преимущественно книжным, теоретическим, а не практическим.
Во многих случаях большевизация начиналась и с «деловых» отношений с новым режимом, что уже весной 1918 г. допускалось даже Всероссийским учительским Союзом – наиболее непримиримо настроенной к большевикам интеллигентской организацией[908]908
Островский Н.М. Всероссийский учительский Союз и его идейно-политический крах после Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1972. С. 19.
[Закрыть]. И здесь мы также видим использование «промежуточного» языка, уже знакомого нам по декларациям В. Мейерхольда, – может быть, и не всегда «цветистого», но включающего те же блоки интеллигентской лексики. Характерный пример – резолюция младших преподавателей Политехнического института, принятая в январе 1918 г.: «Принимая во внимание, что деятельность ученых и учено-учебных учреждений, каким является Политехнический институт, имеет своей целью сохранение и создание ценностей абсолютных, мировое и государственное значение которых не связано с господством тех или иных политических партий, что существование института как учреждения государственного немыслимо вне связи с органами существующей власти… войти в сношение с Советом народных комиссаров при условии действительных гарантий возможности выполнять… работу»[909]909
Бурцев Г.В. Политехнический институт в первые годы Советской власти. (1918–1922) // Ленинградский политехнический институт им. М.И. Калинина. Труды. Л., 1957. Т. 190. С. 94.
[Закрыть]. Допуская «деловые» отношения, интеллигент, вовлекаясь в новый порядок, становился его частицей, воспринимал его логику, язык, ритуалы, приспосабливался «внешне» – и это неизбежно ломало устои внутренние, смешивало его с ранее чуждой ему средой.
Приближение интеллигента к революции не было быстрым и последовательным. Ему ежедневно приходилось преодолевать и внутреннюю предубежденность, нарушать профессиональные традиции, идти на несовместимые с его взглядами компромиссы. Главное, что он мог противопоставить большевизму, – это свой политический нейтрализм и отражающее его стремление к групповой автономии. Беспартийность вполне соответствовала известному анархическому оттенку традиционных интеллигентских воззрений. Партийное служение рассматривалось в них как духовное стеснение. И примечательно, что первые выступления готовых к сотрудничеству с властями учителей против ВУСа в конце 1917 г. как раз и обосновывались полным политическим нейтралитетом школы, которая, по их мнению, «не должна быть ни при каких условиях обращена в орудие политической борьбы»[910]910
Новая жизнь. 1917. 9 декабря.
[Закрыть]. Но политическая нейтральность – это уже не борьба, это пассивное сопротивление, которое иногда неожиданно оказывалось и формой «приобщения» интеллигента к революции, притупляя аллергию к новому режиму. Это, во всяком случае, – необходимое условие пресловутой «большевизации».
Ранее уже говорилось о «культурном» отторжении от властей как основе политической оппозиционности. В воспоминаниях Ф. Шаляпина, прожившего в Петрограде все послереволюционные годы, эта культурная неприязнь видна наиболее отчетливо в ее различных проявлениях и сочетаниях. Мы встречаем ее едва ли не на каждой странице очерка «Под большевиками» – одной из глав его мемуарной книги. Вот как он описывает приобщение народных масс к театру в это время – явление, восторгавшее многих провозвестников «театральных зорь»: «Правда то, что народ в театр не шел и не бежал по собственной охоте, а был подталкиваем либо партийными, либо военными ячейками. Шел он в театр „по наряду“. То в театр нарядят такую-то фабрику, то погонят такие-то роты»[911]911
Шаляпин Ф.И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. М., 1989. С. 211.
[Закрыть]. Вот к нему собираются на застолье «облепившие театр, как мухи» какие-то местные чиновники, и он с брезгливостью подмечает, что среди них «преобладали люди малокультурные, глубоко по духу мне чуждые, часто просто противные»[912]912
Там же. С. 238.
[Закрыть]. Трудно сказать, насколько точны были излагаемые им диалоги, но их художественная окраска несомненно передает тот дух культурной неприязни, которую у него вызывали оказавшиеся у власти, как он их назвал однажды, «бывшие парикмахеры». Без комментариев следует оставить воспроизведенный знаменитым певцом монолог в его столовой одного из чиновников, без меры употребившего перед тем картофельную водку: «Вот вы, актеришки, вот вы, что вы для пролетариата сделали что-нибудь али не сделали, а ты вот выдумай что-нибудь для пролетариата и представь, ты же актеришка, ты и выдумывать должен»[913]913
Там же. С. 239.
[Закрыть]. «Тошно стало», – вспоминал об этом случае Шаляпин.
И, разумеется, одной из причин «антисоветских» настроений интеллигентов было тотальное ощущение ненужности, приниженности, социального неблагополучия – и своего, и чужого. «Учащие жалуются, что они не могут слышать плач голодных детей и не могут равнодушно относиться к постоянным разговорам о том, сколько такой-то из их родителей заработал, причем заработок нередко исчисляется крупными цифрами», – сообщал корреспондент «Нашего века»[914]914
Наш век. 1918. 19 января.
[Закрыть]. И тут же замечает о том, что нужда среди наименее обеспеченных слоев интеллигенции достигла своего предела[915]915
Там же.
[Закрыть]. Крайне болезненно интеллигенты отозвались на решение властей весной 1918 г. урезать паек, а то и полностью его не выдавать «буржуазным классам» – этой мерой хотели увеличить паек рабочим и предотвратить заводские волнения. В резолюции годичного общего собрания Петроградского Союза врачей 2 июня 1918 г. в этой связи было прямо сказано, что «власть стоит на ложном пути борьбы с голодом, узко-классовом»[916]916
ЦГА СПб. Ф. 3390. Оп. 1. Д. 18. Л 1 об.
[Закрыть].
Идеологическое и материальное – все переплеталось в сложном узле ежедневных «чувствований» интеллигента. Политический выбор зависел от многого, но не был устойчив – психологические «перепады» стали знамением времени. Они не всегда являлись столь односложными и примитивными, как у многих рабочих, но имели те же истоки. Новые политико-психологические устои еще не возобладали, но они уже были отмечены в интеллигентском сознании. Началась перестановка «вех» – еще непоследовательная, скорее внешняя, выраженная специфическим либеральным и подчас антибольшевистским языком, но с каждым днем более реальная и весомая.
Первое предупреждение: весна-лето 1919 г.
Схожие тенденции мы обнаруживаем и в рабочей среде. Конформизм рабочего не означал, конечно, полной скованности его новыми политическими нормами. Вспышки протеста на фабриках и заводах мы наблюдаем и в 1919 г., особо мощные – весной и летом. Первая из них удивляет своей массовостью и размахом – такого не было с 1917 г. Внешне ее вполне можно принять даже за некий перелом в поведении рабочих. Но когда знакомишься с подробностями, с внутренней механикой мартовских волнений 1919 г., это ощущение быстро исчезает. Мартовский взрыв развивался во многом по новому сценарию, нежели рабочие выступления прошлых лет. Здесь видна их ограниченность – искусственная деполитизация, характерная лексика и стереотипы действий. И еще подметим их скоротечность – возникнув быстро и внезапно, они почти сразу пошли на убыль.
В начале 1919 г. пока еще трудно разглядеть какие-либо симптомы предстоящего кризиса. Достаточно упомянуть в этой связи один из самых «беспокойных» районов города – Василеостровский. «Настроение удовлетворительное», «настроение довольно хорошее», «настроение ничего», «настроение массы поправилось по получении 8 фунтов муки» – таковы были сообщения в январе 1919 г. с заводов Кабельного, Посселя и Сименс-Гальске, Василеостровского трампарка и фабрики Печаткина[917]917
ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 1, 4.
[Закрыть]. Разумеется, где-то замечалось и глухое брожение. Сложной, как обычно, была обстановка на Балтийском заводе – об этом предупреждал местный коллектив РКП(б) 9 января: «Настроение масс противное коммунисту, были разговоры о забастовке на почве голода, что с трудом удалось приостановить»[918]918
Там же. Л. 1.
[Закрыть]. «Плохое» настроение обнаруживалось и на Гвоздильном заводе[919]919
Там же. Л. 4.
[Закрыть]. Но тогда это были исключения. Однако уже иную картину в этом же районе мы можем наблюдать несколько недель спустя. «Недостаточная информация о положении на фронте вредно отражается на настроении масс» – об этом говорилось еще на собрании организаторов районных партколлективов 29 января 1919 г.[920]920
ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 7 об.
[Закрыть] Какое-то ощущение надвигающейся грозы оставляет протокол собрания 19 февраля. Его участники делились такими впечатлениями о 12-й государственной типографии, Трубочном и Балтийском заводах, Сименс-Гальске: «О Советах и партии нельзя установить мнение массы», «настроение масс плохое, арест левых эсеров повлиял на массы», «много консерваторов и учредиловцев», «настроение масс неопределенное»[921]921
Там же. Л. 14, 14 об.
[Закрыть].
Это еще не взрыв, но сама «неопределенность» говорит о многом. Громких выступлений пока не было, но даже на рабочих митингах в те дни все чаще заметно плохо скрываемое раздражение. Так, 1 марта 1919 г. призывавший на собрании молодежи Экспедиции заготовления государственных бумаг к мобилизации комсомольский оратор вместо привычного гула одобрения услышал в ответ крики: «Долой!», «На что нам Красная Армия?», «На что нам текущий момент»[922]922
Дорохов А.В школе революции: (Из воспоминаний). М., 1931. С. 46.
[Закрыть]. Не стеснялись уже и большевистских вождей. Рабочий Северной Судостроительной верфи П. Беляков так вспоминал о выступлении Ленина в Петроградском Народном доме в марте 1919 г. – там, где большевистский лидер предложил запретить пассажирские перевозки на железной дороге[923]923
Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 31–38.
[Закрыть]: «Народу было очень много <…> между собой вели разговоры, что все это делается с той целью, чтобы не дать народу самому ездить за хлебом, а весь хлеб бросать для армии, для того чтобы та воевала, а здесь, в городе, ничего не будет, для них городское население ничто»[924]924
ЦГА СПб. Ф. 6276. Оп. 269. Д. 8. Л. 141.
[Закрыть]. Все это совпало с недовольством низов по поводу слишком уж поспешной бюрократизации и «отрыва от народных масс» нового аппарата власти. Получаемые им «блага», сколь бы куцыми они еще ни были, вызывали живейший протест у рабочих и других слоев общества. Неслучайно Г. Зиновьев в начале 1919 г. несколько раз был вынужден говорить об этом публично. «Местами это приходится наблюдать, местами создалась такая атмосфера, что комиссар – это стало бранным словом», – заявил он на 6-м губернском съезде Советов 2 января 1919 г.[925]925
Стенографический отчет о работах Шестого съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов Петербургской губернии. Пб., 1919. С. 20.
[Закрыть] И о том же он упоминал спустя несколько недель на VIII съезде РКП(б) – о партячейках, отгородившихся стеной от масс, стремящихся к привилегиям, мечтающих о хорошей квартире и мягкой мебели и далеких от рабочих, которые смотрят на них «как на начальство»[926]926
Восьмой съезд РКП(б), март 1919 года. Протоколы. М., 1959. С. 294.
[Закрыть]. Это нарочитое возвращение к одной и той же теме примечательно – очевидно, улавливался какой-то сдвиг в общественных настроениях. То, что произошло в городе в марте, вряд ли можно понять, отвлекаясь от всех этих частностей. Они создавали соответствующий психологический климат, который и подготовил мартовский кризис.
Точкой отсчета волнений следует считать 8 марта 1919 г. Утром этого дня начался самочинный митинг рабочих Путиловского завода, требовавших хлеба. Заводской комитет никоим образом не вмешивался в это действо и вообще постарался его не заметить. Это насторожило рабочих, заставивших комитет избрать из своей среды президиум собрания во время второго митинга, который состоялся утром 9 марта. Здесь мы наблюдаем очень характерный поступок – стремление к «легитимизации» митинга. Ни для чего другого завком не был им нужен. Никому из его представителей 9 марта рабочие не позволили выступать. Эта «легитимизация» – одна из форм самоограничения волнений; экономический характер заводской резолюции, несмотря на политические прения, едва ли был здесь случайным. Рабочие словно стремились показать свою «благонадежность» – они осмотрительно воздерживались поначалу от всего, что превращало их действия в политическую акцию. Показательно, что все это закончилось, едва прибывшие на митинг чиновники пообещали одарить путиловцев неким усиленным «бронированным» пайком к 12 марта[927]927
Петроградская правда. 1919. 25 марта.
[Закрыть].
Собственно, политизация волнений и произошла после 12 марта, когда из-за нерасторопности властей – они опоздали на несколько дней – обещанный паек не привезли на завод.
12 марта состоялось новое собрание, очень бурное, причем его председателем избрали уже левого эсера. Главным здесь стало обсуждение политических вопросов – но этот факт нуждается в комментариях. Действительно, итогом митинга была политическая (в отдельных своих пунктах) резолюция, и представители завкома даже выразили недоумение, почему вместо хлеба рабочие просят свободы слова[928]928
ЦГА СПб. Ф. 4591. Оп. 1. Д. 91. Л. 3.
[Закрыть]. Но масштабы проявленного здесь инакомыслия не следует преувеличивать. На политические устои государства тут никто не покушался. Один из выступивших, представитель оппозиции Глебов, хотя и осуждал террор, но много говорил и о расколе рабочих, а в заключение несколько туманно призывал к объединению «всех разумных социалистических сил в единый социалистический строй»[929]929
Там же. Л. 3 об.
[Закрыть]. Да и политического спора на собрании не было – мы слышим, как правило, монолог социалистов, а об откликах рабочих судим лишь по коллективной резолюции.
Эта знаменитая резолюция путиловцев, ставшая главным идеологическим документом мартовских волнений, и была предложена все тем же Глебовым. Собственно, это был даже цикл резолюций – каждое из собраний дополняло прежние свои решения, и затем все это было представлено как единое целое.
Преамбула данного документа была полна жалоб на нищету и голод; политических разногласий здесь не касались. Упоминалось, правда, об «односторонней и узко фракционной власти», занятой «сведением счетов»[930]930
ЦГА СПб. Ф. 4591. Оп. 1. Д. 91. Л. 5.
[Закрыть], – но это все же краткое определение, а не подробная политическая декларация. Первый пункт резолюции посвящен исключительно бытовым вопросам: просили фунт хлеба в день на человека, обуви и одежды рабочим и их семействам. Второй пункт резолюции, отвергая увеличение пайка за счет детей и «прочих граждан», требовал даже не свободной торговли, а некоей кооперативной закупки продуктов, причем строго оговаривалось, что она должна существовать при неограниченной поддержке правительства – не допускали даже намека на ее «альтернативность». Третий пункт несколько повторял предыдущий – он предусматривал свободу действий для кооператоров и снятие «заградительно-грабительских кордонов». Столь же ограниченными следует считать и предложения установить рабочий контроль за распределением продуктов – об этом говорилось в четвертом пункте.
Пятый пункт резолюции и есть собственно политический. Процитируем его целиком: «Мы требуем полной политической амнистии и немедленного освобождения из тюрем, застенков и чрезвычаек всех людей, брошенных туда за убеждения и свободное их распространение»[931]931
Там же.
[Закрыть]. Самым примечательным в этом документе является шестой пункт – о возможной будущей власти. Авторы, понятно, не могли обойти молчанием эту проблему, – но обратим внимание, каким вдруг неточным, двусмысленным становится их политический язык: «Мы требуем отказа, как в области экономического строительства, так и в области политического управления, от узкого и фракционного недоверия к широким народным массам <… > требуем создания единого социалистического фронта и привлечения к социалистическому строительству всей трудоспособной революционной демократии»[932]932
Там же. Л. 6.
[Закрыть]. Что здесь предлагается – Советы, Учредительное собрание, земства или нечто иное, понимается ли под «созданием фронта» участие в правительстве или идеологическая коалиция, что такое «трудоспособная» демократия и в чем суть ее «привлечения» – выяснить трудно, все это допускает различное толкование.
Такова эта пресловутая «политизация». Однако и в этом своем ограниченном проявлении она необычайно взволновала «отцов» города – верный признак того, что явилась для них неожиданной. Ко времени следующего забастовочного взрыва, к февралю 1921 г., властями уже были опробованы некоторые приемы антистачечной агитации. Однако события марта 1919 г. явно застали их врасплох. Они быстро начали терять самообладание, а иные из них – и чувство меры. Уже знакомый нам Зорин, например, с трибуны Петросовета счел уместным объявить, что «на территории Петербурга каждый честный рабочий имеет право пустить пулю в лоб каждому левому эсеру»[933]933
Петроградская правда. 1919. 15 марта.
[Закрыть]. Следы этой растерянности заметны, во-первых, в том, что большевики воспользовались как идеологическим оружием блоками уже привычной, отшлифованной, разветвленной аргументации против меньшевиков и эсеров. Миф о «святости» пролетариата не посмели разрушать, но дали ему особую интерпретацию: всем бастовавшим было отказано в праве именовать себя рабочими. И здесь зашли уж слишком далеко: путиловцев, еще не столь давно бывших объектом чуть ли не ритуального поклонения, не стесняясь, объявили сбродом контрреволюционеров и буржуазии. Во-вторых, для прекращения «волынок» использовали войска – и очень скоро, не дожидаясь результатов агитационных листовок. На территорию Путиловского завода подразделения кронштадтских матросов, красноармейцев и сводного рабочего коммунистического отряда были введены 18 марта. У заводских ворот поставили охрану и преградили путь как агитаторам, так и делегациям с других заводов. Начались аресты – взяли под стражу около 120 человек[934]934
Там же. 25 марта.
[Закрыть]. И все закончилось – протесты, собрания, стачки. В следующие дни завод работал как обычно, волнения уже поутихли.
Угрозы, однако, подействовали не на всех. С 14 марта началось быстрое распространение стачек на других предприятиях. Первыми заволновались рабочие Рождественского трамвайного парка. Они собрались на митинг вечером 14 марта. Попытки прибывших сюда А.В. Луначарского и комиссара по агитации Союза коммун Северной области М.И. Лисовского «образумить» трамвайщиков успеха не имели. Но политическую часть митинга едва ли можно счесть радикальной. Говорили скорее о второстепенном: о «наймитах – латышах и китайцах», о поддержке путиловцев и посылке к ним депутации с красным флагом. И это собрание имело отчетливый «социалистический» оттенок. Примечательно, что речь Луначарского заглушалась криками: «белогвардеец», «барин», «снимите с него шубу»[935]935
Там же. 18 марта.
[Закрыть].
Собрание это не было доведено до конца. Власти не пожелали искушать судьбу и допускать существование еще одного очага напряженности в городе. Митингующих окружили некоей «сводной коммунистической ротой» и предложили предъявить свои документы. Возникла свалка, кто-то начал стрелять, толпа тут же разбежалась. Утром следующего дня трамваи были остановлены, в парке возник стихийный митинг, но к вечеру все улеглось. Не обошлось без арестов, но сделано это было более тихо, чем на Путиловском заводе[936]936
Там же; Красная газета. 1919. 16 марта; ЦГАИПД. Ф. 2106. Оп. 1. Д. 145. Л. 136.
[Закрыть].
Распространение стачек в эти дни происходило по следующей схеме. Сигналом для всех оппозиционных выступлений явилась забастовка путиловцев. Дальнейшее развитие конфликта зависело, однако, уже от специфических условий того или иного предприятия. Можно выявить несколько типов действий рабочих. Некоторые из них были ответом на путиловские волнения.
Путиловская резолюция обсуждалась и одобрялась митингами на заводах А. Коппель, Речкина и Трубочном[937]937
Петроградская правда. 1919. 28 марта; ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 17.
[Закрыть]. Где-то, впрочем, довести заводские собрания до конца не удавалось, и об их возможных результатах можно только гадать. Мы уже упоминали о том, как разогнали митинг в трамвайном парке; нечто подобное случилось и на заводе «Треугольник». Детали произошедшего там инцидента не совсем ясны – видимо, его причиной послужила драка на собрании между рабочими и членами завкома. Дело и здесь не обошлось без стрельбы, а повреждение во время паники трубы парового отопления стало источником многочисленных слухов об ошпаренных кипятком рабочих[938]938
Петроградская правда. 1919. 20 марта.
[Закрыть].
Забастовки, правда, не всегда были следствием одобрения путиловской резолюции – проголосовавший за последнюю Трубочный завод к стачке не примкнул. Да и сами путиловцы не слишком уповали на агитационную силу своих обращений, предпочитая им посылку делегаций на заводы – именно они способствовали приостановке работ на Александровском механическом заводе и фабрике Паль[939]939
Там же. 22, 25 марта.
[Закрыть]. Кое-где стачки возникали и вне всякой связи с путиловскими событиями, в силу внутренних причин. И только совпав с ними по времени, они стали восприниматься как их логическое следствие. На заседании Петросовета 14 марта делегаты ряда предприятий, в том числе Сименс-Шуккерта и Максвелла, в один голос заявили, что забастовка этих заводов не имеет ничего общего ни с «авантюрой левых эсеров», ни вообще с политикой[940]940
Там же. 15 марта.
[Закрыть]. Характерным примером подобного совпадения были события на фабрике Речкина. Из-за понижения тарифных ставок рабочим «итальянская» забастовка началась здесь уже 11 марта, а вскоре прекратили работу все мастерские. Знакомство с путиловской декларацией произошло лишь позднее – ее заслушали и одобрили, но сколь-нибудь решающего значения она не имела[941]941
Там же. 28 марта.
[Закрыть].
К этому следует добавить, что в целом число бастовавших не было большим. Многие предприятия не откликнулись на мартовские волнения, хотя причины здесь были разными[942]942
Там же. 18, 23 марта; ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 17 об., 18.
[Закрыть]. Более того, везде принимались резолюции, осуждавшие как путиловцев, так и вообще всех бастовавших. Насколько они отражали подлинные мысли рабочих, сказать трудно. «Некоторые товарищи докладывают, что по якобы единогласно принятой резолюции еще нельзя судить о настроении рабочих», – такую запись можно прочитать в протоколе заседания коллектива РКП Русско-Балтийского моторного завода 17 марта 1918 г.[943]943
ЦГАИПД. Ф. 2106. Оп. 1. Д. 145. Л. 344.
[Закрыть] Единодушное голосование по заводам слишком уж контрастировало со слухами, распространенными в эти дни в городе. 16 марта, например, ожидались какие-то «выступления» в Петрограде и случайные выстрелы расценивались как пролог к восстанию[944]944
Петроградская правда. 1919. 18 марта.
[Закрыть].
Самое примечательное в мартовских забастовках – это то, как они заканчивались. Здесь не рассматриваются особые случаи – «оккупация» Путиловского завода, разгон рабочих трамвайного парка и «Треугольника». Но зачастую никаких насильственных действий и не требовалось. На заводе б. Речкина стачка была прекращена тотчас же по получении известий о прекращении таковой среди путиловцев[945]945
Там же. 28 марта.
[Закрыть]. Нечто похожее мы наблюдаем и в других местах. Нередко забастовки кончались вне зависимости от того, выполнялись или нет требования рабочих. Возникает даже ощущение, что все это – некий механический акт, лишенный экономического и политического смысла. Данным сценарием стачек была подчеркнута значимость не идеологических, а «коллективистских» мотивов в поведении рабочих, групповое начало в массовых действиях. И, разумеется, следует сказать об аморфности собственно «идеологической» программы стачек, которая придала бы рабочим акциям большую устойчивость, широту и автономность. Парадоксальность ситуации состояла в том, что мартовские волнения рабочих можно счесть и политическими, и неполитическими.
Политическими они являлись потому, что объективно, что бы ни говорили их участники, представляли собой именно оппозиционную акцию. Вместе с тем рабочие, в подавляющей своей части, отрицали эту оппозиционность. Их резолюции зачастую были лишены политических «вкраплений», а там, где они допускались, заметны их неотчетливость и умеренность.
«Когда речь заходила о вопросах принципиальных – о сущности Советской власти, о ее борьбе с империалистами, о коммунизме – никто из делегатов завода и не думал возражать, наоборот, все положения… принимались скорее сочувственно», – писал о встречах с рабочими депутациями в мартовские дни один из руководителей ПК РКП(б) К. Шелавин[946]946
Там же. 23 марта.
[Закрыть]. Его слова подтверждает и другая информация о настроениях на заводах ранней весной 1919 г. На фабрике Паль, например, немало произносилось «черносотенных» (по определению коммунистов) речей, здесь требовали отмены смертной казни и «упразднения Гороховой, 2». Однако в принятой рабочими резолюции говорилось только об увеличении хлебного пайка, выдаче мануфактуры, пересмотре тарифных ставок[947]947
Там же. 25 марта.
[Закрыть]. Обратим внимание, как быстро начался перелом в настроении рабочих после взрыва водопроводов на Шпалерной улице и на Петроградской стороне 30 марта, что немедленно приписали, безо всякого расследования, левым эсерам. Информаторы в те дни отмечают «сочувственное» и «удовлетворительное» отношение к коммунистам на предприятиях, в частности, на таких «неспокойных», как Лаферм и Печаткина[948]948
ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 30, 31, 31 об.; Ф. 2106. Оп. 1. Д. 145. Л. 41, 42, 287.
[Закрыть]. Особо упомянем в этой связи один из стачечных «бастионов» – Трубочный завод, на котором, как следует из отчета организатора местной партячейки 1 апреля 1919 г., «настроение переменилось в лучшую сторону». Он, правда, отмечает и выкрики из толпы во время митинга, и возмущение недавними арестами на заводе, но тут же добавляет: «В связи с последними событиями настроение отчасти изменилось в этом отношении»[949]949
Там же. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 30.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
