Автор книги: Сергей Яров
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Второй феномен – это соотнесенность группового и политического подчинения. Любой коллектив – профессиональный, партийный, молодежный, производственный – в разной, но, как правило, в значительной степени ориентируется на большевизм. Отчасти в силу этого политическое начинает пропитывать отношения человека с другими людьми, осуществляемые в рамках определенной общественности. Каждая группа – это подчинение, и потому принадлежность к политизированной группе влекло за собой политическое подчинение, и групповые изменения – это и неизбежно ценностная переориентация.
Третий феномен – это включенность рабочего в массовые ритуальные формы политической поддержки, оказываемой властям. Посредством этого ослабевала индивидуальная внутренняя сопротивляемость людей – не сразу, но неуклонно. Новый правящий режим принципиально не допускал политической нейтральности. Каждый рабочий должен был участвовать в митингах, собраниях и манифестациях с заранее предсказуемым сценарием. Постепенно это становилось традицией, и выключенность из этого ритуала предполагала точно такое же обнажение инакомыслия, как и публичная оппозиционная речь. Приобщение к коллективному действу стало, таким образом, и элементом самосохранения. Стереотипная акция приобрела оттенок автоматизма и иррациональной обязательности, был утрачен ее первоначальный смысл, но сохранен присущий ей дух политического послушания: не всякий задумывался над ее причиной, но каждый знал, что должен быть ее участником. Разумеется, последнее нередко было чисто внешним знаком политического приспособления – но это неизбежно суживало круг инакомыслящих, лишенных открытой коллективной поддержки.
Четвертый феномен – это подчиненность рабочего большевизированному политическому языку, специфическое языковое «рабство», посредством которого повседневно видоизменялась его мировоззренческая самоидентификация. Заимствованные из социалистической литературы политические термины, которыми оперировал рабочий, подчеркивали не отличие его от властей, а общность с ними. Даже будучи обращенной против большевиков, оформленная социалистическими клише речь рабочих изначально являлась фактором ограничения их протеста. Она предполагала лишь определенный диапазон акций и строго очерчивала их пределы, равно как и границы антибольшевистских политических комбинаций.
Пятый феномен – взаимозависимость политической дискриминации и понижения социального статуса. Будучи исторгнутым из политической общности, рабочий неизбежно терял и свои социальные привилегии, и перемещался на низшее место в социальной иерархии. Это влекло за собой, прежде всего, ухудшение жизненного уровня – важнейшего ценностного ориентира для подавляющего большинства рабочих. Увольнение с работы и занесение в особые списки, грозившие постоянной безработицей, перевод на низкооплачиваемую и тяжелую работу, производственные придирки – эти и прочие способы широко применялись властями и выполнявшей их волю заводской администрацией для наказания политических ослушников. Но и само по себе исключение из социальной «элиты», сколь бы условной она ни была, обостренно воспринималось рабочими. Причисление себя к привилегированному слою, отличному от других, было для многих из них и своеобразным знаком самоутверждения и обоснования своей личностной значимости.
Политический тоталитаризм едва бы смог существовать, если бы не включил и не использовал механизмы «низовой» поддержки – армия и репрессивные органы не придали бы ему прочной устойчивости. Но санкцию низов нельзя рассматривать однозначно. Мы должны скорее говорить о создании специфической и сложной системы взаимного низового контроля, подавления и принуждения. Политическая психология рабочих и являлась в значительной мере ее продуктом. Она – яркое порождение революционного времени – полно отразила присущую ему неустойчивость, смещение ценностей и поиски новых идеалов.
Душа человека, его мысли, настроения в ряде своих проявлений останутся для нас загадкой, тайной, ее едва ли сможет разгадать даже исследователь, обладающий изощренным аналитическим инструментарием. Переменчивость и смутность политических чувствований, искаженных многими наслоениями, вынуждает нас в иных случаях лишь приблизительно оценивать главенствующий психологический настрой общества. Словно разбитую чашу, мы восстанавливаем картину советского мира 1917–1920 гг. по осколкам, которые соотносим друг с другом подчас интуитивно, по сохранившимся психологическим реликтам, проецируемым на послереволюционное общество, по заведомо неточным и пристрастным субъективным записям. В тайну своего политико-психологического преображения зачастую не может проникнуть и сам человек, чьи взгляды и настроения изучает историк. Этот человек становится другим, но он объясняет свой духовный поворот расхожими клишеобразными формулами, он не находит для этого собственных оригинальных слов, которые выражали бы его мысли – вернее не осознает, что воспринятые им стереотипные формулы не принадлежат ему.
Горожанин как политик непредсказуем и неоднозначен. Он обычно не признает себя таковым. Его политические поступки – продолжение его бытового поведения. В «житейских» формулах он выражает свое отношение к миру, революции и войне. О его политических чувствах мы нередко узнаем не от него самого, а от других. Взгляды его известны нам и не всегда прямо, а по ряду недомолвок и косвенных намеков. Его молчание иногда говорит о большем, нежели его речь.
Без преувеличения можно сказать, что в 1917–1921 гг. закладывались политико-психологические устои нового общества. Возникали и становились приоритетными новые политические обряды, мифы, язык, которые в конечном счете изменяли массовое мышление. Очень непросто, часто лишь внешне, но неуклонно и последовательно формировался «новый человек» – самым укладом жизни, идеологией и практикой эпохи, ее ритуалами и привычками.
Е.М. Балашов
Новое общество – «новый человек»
Преобразование духовной жизни общества, внедрение в жизнь народа каких-либо новых социальных идей, ценностей и представлений – наиболее сложная задача из всех, которые решаются в ходе всеобщей ломки и перестройки в период революционных потрясений. Это понимали руководители РКП(б), взявшие на себя непосредственную функцию осуществления этой задачи. «Политическую революцию сделать можно в час, – говорил нарком просвещения А.В. Луначарский, – а революцию социальную, революцию во нравах, экономическую, культурную делают десятками лет»[1055]1055
Из выступления А.В. Луначарского на заседании исполкома Петроградского Совета в сентябре 1919 г.: Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (ЦГА СПб). Ф. 1000. Оп. 3. Д. 47. Л. 6–7.
[Закрыть]. Однако и откладывать эту задачу на более благоприятные времена они не считали возможным. Поэтому реорганизация всей этой сферы началась буквально с первых дней прихода к власти нового правительства.
Осуществление главной задачи большевиков, задачи построения нового «социалистического» общества, было невозможно без носителя коммунистического сознания – «нового человека» – в качестве основного элемента и фактора этого строительства. Но и трансформация человеческой психики также была невозможна без формирования новой социальной среды как необходимого условия изменения внутреннего склада человека. После захвата власти в руках большевиков оказался государственный аппарат, который сразу же был приспособлен для нужд всех этих преобразований. Структуры государственного аппарата выполняли при этом две основные функции: репрессивную, рассчитанную на подавление оппозиционной части населения и принуждение ее нейтральной части, и воспитательную (агитационно-пропагандистскую), направленную почти на все социальные слои, но в первую очередь на те, что считались опорой нового государственного и социального строя. Вторая функция была наиболее важной, так как никакая власть не может долго держаться исключительно на одних репрессиях, она должна восприниматься как своя основной массой населения.
Воспитательно-пропагандистская деятельность государства имела различные направления и пронизывала практически все сферы духовной жизни общества. Рассмотрим пять из них, на наш взгляд, главных: 1) взгляды большевиков на новые морально-этические отношения в обществе и некоторые аспекты их реализации; 2) политика в отношении церкви и религии; 3) внедрение коммунистического воспитания в систему народного образования; 4) различные виды устной и печатной пропаганды; 5) использование наиболее массовых форм искусства и городской среды для формирования нового мироощущения горожан.
Следует отметить ряд моментов, которые в определенной мере отличали эти направления в рассматриваемый период времени от аналогичной деятельности в последующие этапы советской власти, несмотря на то что, разумеется, для государства они всегда стояли на первом плане. Прежде всего, надо подчеркнуть, что форма интерпретации большевиками своих взглядов на различные явления общественной жизни, как, например, на морально-этические отношения, отличалась от формы, принятой в более поздние годы. Уже на протяжении 1920-х гг. она претерпела изменения. Обоснование этих взглядов партийными теоретиками в данный период отличалось неразработанностью, отсутствием единства и прямолинейностью. С другой стороны, и восприятие основной частью населения внедряемых большевиками лозунгов и взглядов имело более непосредственный характер, определявшийся как новизной этих взглядов для массового сознания, так и спецификой настроений и мироощущения народной массы в этот период. Автор стремился очистить указанные особенности от более поздних представлений и, по возможности, показать их в том виде, который был им присущ в годы «военного коммунизма».
Этика беспощадной борьбы
Этика большевиков периода военного коммунизма заключалась не столько в утверждении новых моральных постулатов, сколько в отрицании традиционных нравственных ценностей вместе с религиозными, философскими и мировоззренческими принципами, лежащими в их основе. Разрушение «старой» или «буржуазной» морали было прямым следствием установки большевистской партии на уничтожение прежних общественных отношений, полную отмену права частной собственности, борьбу с религией и «немарксистскими» мировоззрениями. Что же касается позитивной части этической программы большевиков, то она в первые годы советской власти так и не вылилась в форму законченного учения. Немногие из теоретиков партии, занимавшиеся данной проблемой, наметили лишь контуры этой части программы. Ни в коем случае не претендуя на полноту рассмотрения этических взглядов большевиков в этот период, попытаемся все же дать очень краткий обзор основных работ их лидеров по этим вопросам. Задача облегчается тем обстоятельством, что подобных работ было крайне мало.
В наиболее общем виде понятие коммунистической нравственности сформулировал В.И. Ленин в известной речи на III Всероссийском съезде комсомола 2 октября 1920 г.: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата… Коммунистическая нравственность – это та, которая служит этой борьбе, которая объединяет трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов»[1056]1056
Ленин В.И. Полн. собр. соч., 5-е изд. Т. 41. С. 309–313.
[Закрыть]. Таким образом, нравственность всецело подчинена интересам и задачам партии, объединяемого ею коллектива единомышленников. Следовательно, нравственно то, что служит целям и интересам этого коллектива. То есть, в конечном счете, нравственным критерием каких-либо действий должна служить практическая целесообразность: способствуют ли данные действия достижению вышеупомянутых целей. Это отношение к нравственности довольно точно определил философ-публицист Г.П. Федотов: «Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на нее как на „дело", как смотрят на свое дело капиталистический купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, все подчиняя успеху»[1057]1057
Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб., 1991. Т. 1. С. 98.
[Закрыть]. Более подробно проблему нравственности В.И. Ленин не развивает ни в этой речи, ни в других своих работах.
Н.И. Бухарин уделил вопросам морали большее внимание, хотя сам термин «коммунистическая мораль» или «этика» представлялся ему неправильным, содержащим в себе элемент фетишизации, только затуманивающий такое якобы простое и ясное понятие. Никому же не придет в голову, писал он, называть устав кооперативной лавки «этическим» или «моральным», «потому что здесь всякому понятен их человеческий смысл». Таким образом, по Бухарину, пролетариату нужны отчетливо сформулированные «технические правила» или «нормы» поведения, а не этика – «фетишистский соус к полезной еде». Предельно упростив проблему, Бухарин иллюстрирует свою мысль образным примером. Для пролетариата, пишет он, нормы поведения есть такие же технические правила, как для столяра, который делает табурет. Чтобы довести работу до конца, столяр должен проделать определенный ряд телодвижений: строгать, пилить и т. п., а «не плясать трепака». Так же и пролетарий, поставивший целью достижение социализма, должен делать одно и не делать другого[1058]1058
Бухарин Н.И. Теория исторического материализма. М., 1921. С. 278–279.
[Закрыть]. В этих действиях не фетиши владеют его умом, как-то: бог, долг и «еще какая-нибудь чепуха», а трезво осознанная цель и расчет. Поэтому член «пролетарской партии» никогда не должен рассуждать так, как представитель «буржуазного мировоззрения». «Буржуазные расхлябанные слюнтяи, – писал Н.И. Бухарин, – постоянно себя спрашивают <…> можно или нельзя убить человека, застрелить околоточного надзирателя? А мы говорим, что все подчинено определенным практическим соображениям о целесообразности для хода революции, для осуществления тех или иных задач. Мы смотрим на наши моральные отношения <…> как на инструменты… борьбы с вредными элементами человечества, чтобы привести человечество в новые высшие формы своего развития»[1059]1059
Бухарин Н. Пролетарская революция и культура. Пг., 1923. С. 30.
[Закрыть].
Этот утилитарной подход большевиков к этическим проблемам, характерный для периода военного коммунизма, подтверждается целым рядом свидетельств. Так, анархистка Эмма Голдман, высланная в 1920 г. из Соединенных Штатов за революционную деятельность и прибывшая в Петроград, позднее писала: «Однажды, когда я стала возражать против бесчеловечности, с которой хрупких женщин гонят на улицы для уборки снега, и настаивала на том, что даже если они принадлежат к буржуазии, они все же человеческие существа, и это данное природой обстоятельство необходимо принять во внимание, – один коммунист сказал мне: „Как вам не стыдно, вы – старая революционерка и так сентиментальны“»[1060]1060
Goldman E. My disillusionment in Russia. Garden City; New York, 1923. P. 111.
[Закрыть].
Весьма важную роль в социально-этических конструкциях большевиков играл фактор принуждения. Он был лейтмотивом многих речей и статей рассматриваемого периода. Наиболее выпукло его обозначил в одном из своих сочинений Н.И. Бухарин: «…Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью <… > является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»[1061]1061
Бухарин Н.И. Экономика переходного периода. М., 1920. С. 139.
[Закрыть]. В этом, пожалуй, заключается этическое credo большевизма: человек (или новый человек) – это идеал будущих эпох, а в реальности сегодняшнего дня существует лишь исковерканный капиталистической действительностью «человеческий материал», слепой, инертный, требующий радикальной переработки в руках революционера.
Другой теоретик партии, Е.А. Преображенский, посвятил проблемам классовой морали даже небольшую книгу. Его также не удовлетворяли термины: «этика», «мораль» и т. д., но, чтобы не искать новых, он допускал употребление их в обиходе, однако считал, что по сути своей эти слова мертвы. «Слова „грех“, „грешно“ вымирают вместе с религией, – писал он, – а слова „безнравственно“, „неэтично“ и т. д. отбрасываются пролетарской наукой раньше, чем вошли в обиход класса»[1062]1062
Преображенский Е.А. О морали и классовых нормах. М.; Пг., 1923. С. 59.
[Закрыть].
Преображенский специально остановился на относительности норм пролетарской морали, на зависимости классовых интересов от конкретных социальных условий. Так стачка, классовая борьба имели положительное значение в условиях капитализма, но при социалистическом строе они недопустимы. Напротив, теперь каждый рабочий должен всячески крепить «сознательную трудовую дисциплину», бороться с теми, кто ее нарушает и наносит вред производству, содействовать в этом профсоюзам и другим классовым организациям, роль которых также в корне изменилась[1063]1063
Там же. С. 66–67.
[Закрыть]. На относительность норм поведения указывал и Н.И. Бухарин. Беседуя с комсомольцами, он вспоминал, как в школьные годы с товарищами-гимназистами демонстративно курил. «Этой мелочью, – говорил он, – мы разрушали дисциплину старого строя. Это был протест против организации школы, а оттуда протест переносили на организацию всего общества… А теперь есть ли что-нибудь похожее на прежние условия? С точки зрения физиологической, с точки зрения воспитания увлечение табаком и алкоголем, это – прямой вред»[1064]1064
Бухарин Н. Воспитание смены // Каким должен быть коммунист: Старая и новая мораль. Сборник. М.-Л., 1925. С. 23.
[Закрыть].
По Е.А. Преображенскому, два фактора являются залогом действенности «пролетарских норм»: безусловная согласованность их с классовыми интересами, их подчиненная по отношению к этим интересам роль и пристальный контроль класса за их исполнением. Класс, коллектив обладает абсолютным значением. Каждый представитель «класса пролетариев» обязан жертвовать всем, даже жизнью во имя коллективных интересов. «Пролетариат в борьбе за власть жесток и беспощаден, – патетически восклицал Преображенский. – Он не только не щадит своих врагов, но не щадит, где это нужно для дела, и лучших представителей своего класса. Высшая мудрость пролетарской борьбы состоит не в том, чтобы каждый ковырялся внутри своей собственной личности и декларировал насчет ее прав, а в том, чтобы каждый умел беззаветно, почти стихийно, без фраз и излишних жестов, не требуя ничего лично для себя, влить всю свою энергию и энтузиазм в общий поток и пробиться к цели со своим классом, может быть, свалившись мертвым по дороге»[1065]1065
Преображенский Е.А. Указ. соч. С. 63.
[Закрыть]. Такая безграничная преданность коллективным интересам, жизнь и смерть ради этих интересов должна составлять основу коммунистической морали или, по Преображенскому, классовых норм.
В этой причастности мощи коллектива, в преклонении перед ней, в «ощущении могущественного роста коллективной силы и воли» Н.И. Бухарин видел «духоподъемность» коммунистической идеологии. «Духоподъемность как источник тех чувств, которые способны оживить и привести в действие этические нормы без освящения их некими высшими силами»[1066]1066
Бухарин Н. Пролетарская революция и культура. С. 30.
[Закрыть]. Таким образом, духоподъемность коллективной мощи в ее стремлении к светлым идеалам коммунизма выступает как подобие церковного духа соборности, правда, с той существенной разницей, что на место смирения пришла агрессивность, а на место Бога – идеальное (и потому абстрактное) человечество. Все, что находится за пределами коллектива единоверцев, существует само по себе, для коллектива не только чуждо, но и враждебно.
В поэтических метафорах эти положения отчетливо выразил в 1918 г. петроградский поэт В.В. Князев[1067]1067
Князев В. Красное евангелие. 4-е изд. Пг., 1918. С. 15, 18.
[Закрыть], стихи которого, по свидетельству современников, имели большое влияние на пролетарскую молодежь:
Сердца единой верой сплавим.
Пускай нас мало, не беда! —
Мы за собой идти заставим
К бичам привыкшие стада.
Нам ведом к райскому порогу
Вернейший путь – прямая нить;
И – смерть тому, кто нам дорогу
Посмеет нагло преградить!
Враг должен пасть. И пасть – навеки,
Как жизнью свергнутый кумир!
И пусть прольются крови реки, —
Они потопят старый мир.
Этика большевиков нашла практическое выражение в установленной ими системе правопорядка. Советское правосознание в годы военного коммунизма фактически основывалось на отрицании всего предшествующего юридического опыта. Гражданское (имущественное) право представлялось ненужным по мере отмены частной собственности и переходу к новым социальным и семейным отношениям. В судебной практике оставался, главным образом, разбор уголовных дел.
Что касается самих судов, то уже первый декрет Совнаркома по этому вопросу, принятый 22 ноября 1917 г., практически полностью упразднил старую судебную систему. Он отменил прежние суды и институт присяжных, адвокатуру, процедуру апелляции, прокурорский надзор и т. д.[1068]1068
Декреты Советской власти. М., 1957. Т. 1. С. 124–126.
[Закрыть] На местах были учреждены так называемые народные суды в составе судьи и двух заседателей. Право обвинения и защиты подсудимых предоставлялось любому желающему из присутствующих в зале суда граждан[1069]1069
Кожевников М.В. История советского суда. 1917–1956. М., 1957. С. 15–17.
[Закрыть]. Народный суд должен был, согласно декрету, руководствоваться «революционной совестью и революционным правосознанием», а «законами свергнутых правительств» лишь постольку, поскольку они не противоречат революционному правосознанию. Кроме того, они не должны были противоречить программам правящих партий: большевиков и левых эсеров. «Пытались шутить над этим положением декрета, – писал первый руководитель новой юстиции П.И. Стучка, – но ясно, что революционное правосознание победившей революции прежде всего выражается в том мировоззрении, которое изложено в программах победивших революционных партий»[1070]1070
Стучка П. Народный суд в вопросах и ответах. М.; Пг., 1918. С. 32.
[Закрыть]. Заседатели нового суда имели равное с судьей право голоса. Впрочем, они ничем от судей не отличались, так как среди последних не было не только профессиональных юристов, но и людей, имевших опыт судебной работы. Они действовали, руководствуясь исключительно «классовым подходом и пролетарским чутьем»[1071]1071
Нахимсон Ф. Первые дни жизни народного суда в Петрограде // Советская юстиция. 1932. № 33. С. 29–30.
[Закрыть].
Практика неформального суда с ужасом воспринималась профессиональными служителями права. «Газеты запестрели примерами фантастических приговоров, с восторгом указывая, как удачно избираются наказания при содействии „революционной совести“, – вспоминал один из петроградских юристов. – Запомнился случай, когда красноармеец, судившийся за взятку в 40 рублей, полученную за неправильную посадку в вагон на Николаевском вокзале, был приговорен к расстрелу и расстрелян»[1072]1072
Майер Н. Служба в Комиссариате юстиции и народном суде // Архив русской революции. Т. 7–8. М., 1991. Т. 8. С. 86.
[Закрыть]. Бывали, конечно, случаи и мягких приговоров. Например, на заседании временного революционного суда Выборгского района в ноябре 1917 г. разбиралось дело милиционера, который в пьяном виде начал беспорядочно палить из винтовки. Объяснение самого милиционера было кратким: «Товарищи, был очень пьян, может быть, и стрелял, не знаю…» Выступившие на суде обвинители указали на то, какие тяжкие последствия мог бы иметь этот проступок. Добровольный же защитник резонно заметил, что «такое несчастье может со многими случиться», и предложил освободить обвиняемого, исключив его из милиции. Это решение покрылось возгласами одобрения всего зала[1073]1073
Первые революционные суды в Петрограде // Исторический архив. 1957. № 1. С. 111–112.
[Закрыть].
Характерной особенностью нового суда был строго классовый подход к обвиняемому. Так, представитель одного из народных судов Нарвского района, рабочий Путиловского завода В. Алексеев, за одни и те же преступления осуждал «трудящихся и эксплуататоров» по-разному. Объявляя приговор, он разъяснял, что «буржую не прощается то, что может быть прощено неграмотному рабочему»[1074]1074
Мительман М. 1917 год на Путиловском заводе. Л., 1939. С. 207.
[Закрыть].
Одновременно с народными судами, разбиравшими уголовные дела, декрет Совнаркома от 22 ноября 1917 г. учредил «революционные трибуналы», специально занимавшиеся политическими делами о «контрреволюционерах». Методы их деятельности очень ярко охарактеризовал Н.В. Крыленко, возглавлявший в Народном комиссариате юстиции отдел «исключительных судов». В апреле 1918 г. он говорил: «Трибунал – это не суд, в котором должны возродиться юридические тонкости и хитросплетения; трибунал – орудие политической борьбы…» В качестве критерия оценки трибуналом меры преступления он предлагал следующий прецедент: «Я приведу три примера, с которыми мне пришлось столкнуться в Смольном, в штабе революционного комитета, вскоре после Октябрьских дней. Я приведу их, чтобы показать ту единственную мерку, с которой мы подходим сейчас к оценке всякого явления. Ночью в Смольный доставили трех арестованных: один был солдат, схваченный при продаже своей винтовки, другой – офицер, пытавшийся перекупить ее, а третий – меньшевик-агитатор. Первого было решено отпустить, второго арестовать; но со всей беспощадностью поступили с агитатором, который на заводе выступал против Советской власти»[1075]1075
Крыленко Н.В. За пять лет. 1918–1922 гг. Обвинительные речи по наиболее крупным процессам. М.; Пг., 1923. С. 22.
[Закрыть].
Эти слова звучат в унисон с высказыванием Ф.Э. Дзержинского, который в декабре 1917 г. в Петрограде выступал на заседании Совнаркома по вопросу о создании ВЧК. «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, – сказал он, – юстиция сейчас нам не нужна… Я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции»[1076]1076
Бонч-Бруевич В. На боевых постах Февральской и Октябрьской революций. М., 1930. С. 199.
[Закрыть].
Петроградский революционный трибунал был организован в конце 1917 г. (в доме великого князя Николая Николаевича на Петровской набережной у Троицкого моста) под председательством И.П. Жукова и А.В. Галкина. При трибунале существовала следственная комиссия, производившая обыски, аресты и готовившая обвинительный материал[1077]1077
Галкин А. Первый трибунал // Советская юстиция. 1932. № 33. С. 28.
[Закрыть]. В этот начальный период деятельности ВЧК и ревтрибуналов, то есть до сентября 1918 г., по данным самой ЧК, в Петрограде было расстреляно около 300 человек. Подлинное число казненных неизвестно. Сведения о репрессиях в это время не публиковались, напротив, власти уверяли всех в своих миролюбивых намерениях. Однако, если верить Л.Д. Троцкому, «это был период, когда Ленин при каждом подходящем случае вколачивал мысль о неизбежности террора»[1078]1078
Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 216.
[Закрыть]. Выступивший в январе 1918 г. на III Всероссийском съезде Советов председатель Петроградского Совета Г.Е. Зиновьев также настаивал на необходимости террора: «…потому-то и погибла Парижская Коммуна, что она слишком либерально обходилась со своими противниками»[1079]1079
Цит. по изд.: Капустин М. Конец утопии? М., 1990. С. 93.
[Закрыть]. Даже если подвергнуть сомнению утверждение Троцкого, все же останется бесспорный факт, что после того, как 20 июня 1918 г. в Петрограде был убит комиссар печати, агитации и пропаганды М.М. Володарский, В.И. Ленин письменно потребовал, чтобы петроградское руководство прислушалось к якобы имевшему место настойчивому желанию рабочих начать террор. Он призвал «поощрять энергию и массовидность террора»[1080]1080
Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 106.
[Закрыть]. Хотя в это время террор так и не был начат, к середине августа в петроградских газетах появились статьи, в которых террор расценивался как «неизбежная составная часть революции»[1081]1081
McAuley, Mary. Bread and Justice: State and Society in Pеtrograd. 1917–1922. Oxford, 1991. P. 381.
[Закрыть].
Поводом к началу массовых репрессий в Петрограде послужило убийство 30 августа 1918 г. главы Петроградской ЧК М.С. Урицкого студентом Политехнического института Л.А. Каннегисером. В тот же день в Москве произошло покушение на В.И. Ленина. Через четыре часа после убийства Урицкого все руководство Петроградского комитета РКП(б) собралось в бывшей гостинице «Астория», занятой под 1-й Дом Совета. Перед собравшимися выступил Г.Е. Зиновьев, предложивший в ответ на убийство принять «соответствующие меры». По воспоминаниям известной деятельницы партии Е.Д. Стасовой, «в числе таких мер он предложил разрешить всем рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему прямо на улице». Сама Стасова выступила против этого предложения по следующим мотивам: «Я сказала, что считаю предложение Зиновьева неправильным, так как оно обернется против нас в первую голову. Черносотенцы начнут действовать под видом рабочих и перебьют всю нашу верхушку»[1082]1082
Стасова Е.Д. Воспоминания. М., 1969. С. 161.
[Закрыть]. В итоге совещание решило создать специальные «тройки» по районам города для «выявления контрреволюционных элементов». Начались массовые аресты. По признанию Е.Д. Стасовой: «Часто аресты бывали неправильными, так как арестовывали по случайным данным. В число арестованных попадали люди, сочувствующие нам, работавшие с нами и т. д.»[1083]1083
Там же. С. 162.
[Закрыть]. Один из петроградских интеллигентов вспоминал об этом времени: «Вооруженные красноармейцы и матросы врывались в дома и арестовывали лиц по собственному усмотрению. Не было и речи о том, что арестованные имели хотя бы отдаленное отношение к убийству или самому убийце… Арестованных отправляли без всякого предварительного допроса в тюрьму, хотя бы их вина состояла только в том, что они были „буржуями“ или интеллигентами… Председатель петроградской коммуны Зиновьев не испугался бросить в массы лозунг: „Вы, буржуазия, убиваете отдельных личностей, а мы убиваем целые классы“»[1084]1084
Смильг-Бенарио М. На советской службе // Архив русской революции. Т. 3–4. М., 1991. Т. 3. С. 149, 150.
[Закрыть].
5 сентября 1918 г. Совнарком принял декрет о «красном терроре», в котором говорилось, что «обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью». Декрет предоставил ВЧК право арестовывать, помещать в концентрационный лагерь и расстреливать всех «прикосновенных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам», при этом имена расстрелянных должны были публиковаться[1085]1085
СУ РСФСР. 1918. № 65. Ст. 710.
[Закрыть]. Петроградские газеты начали печатать списки расстрелянных заложников. В число заложников попадали не участники контрреволюционных заговоров, а главным образом люди, арестованные за принадлежность к определенному классу или социальной группе. «Беспрерывно приходили вести то об обысках, то об арестах, иногда даже среди родных, притом людей ничего общего с политикой не имевших, ни в чем не замешанных», – вспоминал о Петрограде сентября 1918 г. земский деятель Н.В. Савич[1086]1086
Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 252.
[Закрыть].
Красный террор проводился с целью запугать, деморализовать «бывшие господствующие классы». Отсюда его массовость, публикация списков расстрелянных и т. п. «Это система планомерного проведения в жизнь насилия <…>, – писал исследователь красного террора С.П. Мельгунов. – Это не эксцессы, которым можно найти в психологии Гражданской войны то или иное объяснение… Моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику, в конце концов, не в отдельных убийствах, и даже не в количестве их, а именно в системе»[1087]1087
Мельгунов С.П. Красный террор в России. М., 1990. С. 6.
[Закрыть].
По данным большевиков, за сентябрь 1918 г. по постановлениям Петроградской ЧК было расстреляно 500 заложников. Однако, по неофициальным сведениям, число казненных достигало 1300 человек. Многие из них были убиты по решению местных советов: только в Кронштадте за одну ночь расстреляли 400 человек. Английский военный священник сообщал лорду Керзону: «В последних числах августа две барки, наполненные офицерами, потоплены, и трупы их были выброшены в имении одного из моих друзей, расположенном на Финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой»[1088]1088
Там же. С. 21.
[Закрыть].
Призывы к массовому террору заполнили страницы газет. Публиковались резолюции партийных и рабочих собраний в поддержку репрессий. Даже школьники не остались в стороне. Группа подростков-коммунистов в сентябре 1918 г. писала: «Мы, члены молодежи только что организовавшейся ячейки [РКСМ] при бывшей 3-й мужской гимназии <…>, единогласно постановили: необходимо применить массовый красный террор для всех без исключения соглашателей и контрреволюционеров»[1089]1089
Вестник народного просвещения СКСО. 1918. № 2–3. С. 35.
[Закрыть].
Очередное усиление репрессий произошло летом 1919 г. после наступления на Петроград белых войск. Жена одного из бывших офицеров старой армии на допросе в ЧК осенью 1919 г.
свидетельствовала: «Настроение в Петрограде в это время (в середине июля) было ужасное. Происходили повальные обыски среди ночи, многочисленные аресты и расстрелы, мать мою хотели арестовать только за то, что у нее нашли офицерские погоны»[1090]1090
ЦГА СПб. Ф. 8098. Оп. 1. Д. 6. Л. 1.
[Закрыть]. Арестовывались не только офицеры, «буржуи» или бывшие чиновники, но и многие представители интеллигенции: ученые, писатели, инженеры и т. д. Арестованных было так много, что допроса у следователя ждали неделями. Различным учреждениям приходилось вызволять необходимых им специалистов из тюрьмы. В канцеляриях формировались дела с перепиской «об арестах». Слово «Гороховая» – занятый Петроградской ЧК дом бывшего Управления градоначальника на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта – приобрело в Петрограде такое же символическое значение, как «Лубянка» в Москве.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
