Текст книги "Татарский удар"

– То есть ты предлагаешь снять «Брат-3» и сериал «Россия» с грамматическими ошибками в названии? – спросил Аскар.

– Да хотя бы! И я не то чтобы предлагаю. Это уже происходит явочным порядком. Война-то уже идет. Она очень холодная как бы, но это война. По-любому.

Ильяс сел прямо, уперев руки в колени, и, не обращая внимания на всполошившуюся Данию, сбивчиво, но вполне внятно заговорил, глядя мне в нос (веки у него после двух рюмок не поднимались в принципе, а сегодня этих рюмок упало внутрь Ильяса куда больше, чем две):

– Айрат, не надо вот про это. Вообще говорить не надо, пожалуйста, Айрат. Накаркаешь потому что, вы это умеете. А войну нам нельзя, понял? Все можно, но только не войну.

Я хотел пошутить на тему «Пусть горит там что попало, лишь бы не было войны», но, к счастью, не успел. Ильяс продолжил:

– В России, Айрат, инсулин не делают, никакой. Весь инсулин, Айрат, покупают за границей. Свиной и так далее. В Америке там, Германии. У нас все заводы закрыли. Специально. В Майкопе хотели, русский инсулин там, и все украли. Теперь, Айрат, нет вообще. И если будет война, то инсулина не будет. Тогда все.

Повисла тяжелая пауза. Мне было так неудобно, что пальцы ног в кулак сжались, и стыдно перед всеми, а особенно перед Аскаром – испортил ему день рождения.

– Да загнул я. Не будет никакой войны, Ильяс, – неловко сказал я Ильясу, который опять молчал, прикрыв глаза и чуть поматывая головой. – Не будет, что ты.

– Ужасы какие вы говорите, – воскликнула Ильмира. – Дураки какие-то совсем. Давайте уже чай пить.

Все одобрительно зашумели, а Аскар закричал:

– Какой чай! Водка недоедена!

И тут поясницу мне защекотал сотовый. Я недоверчиво посмотрел на часы, потом на высветившийся номер. Действительно без десяти одиннадцать, и звонил действительно ненаглядный мой Ильдар Саматович. Звонил, чтобы пригласить меня завтра не на футбол какой, как Шелленберг Штирлица, а просто к президенту Республики Татарстан Магдиеву Танбулату Каримовичу.

4

– С нас, брат, не что возьмешь! – говорили другие.

– Мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде!

И упорно стояли при этом на коленях.

Михаил Салтыков-Щедрин

КАЗАНЬ. 30 МАЯ

Году в 92-м меня остановила на улице полузнакомая девчонка и убила наповал невинным вопросом. С тех пор я с полузнакомыми девушками на улице не разговариваю. Марина правда была полузнакомой – невеста друга соседа по общаге, я с нею всего-то и беседовал – так это назовем – раз в жизни. Именно в общаге, на семейном втором этаже, где затеялся какой-то внезапный фестиваль на несколько комнат. Непонятным зигзагом меня туда занесло с родного седьмого с половиной этажа, а потом все сбежали то ли за водкой, то ли просто курить, а Марина сделала погромче архивный «Маяк-001» и повлекла меня танцевать медляк.

Беседа по ходу танца и активность прозрачных Марининых ручек привела меня в тихий ужас, потому что человек я был не то чтобы слишком целомудренный, но порядочный. То есть люблю все делать по порядку и так, чтобы потом ни стыдно, ни противно не было. А с откровенными нимфоманками до тех пор не встречался. Ну, это я зря. Маринка, наверное, нимфоманкой не была, просто пить не умела. А гормоны по весне бушевали не только у нее. А фигура именно у нее, несмотря на некоторую телесную недостаточность, была ничего – у единственной из фестивалившей компании. И я повелся было. Но сразу представил себе, что будет дальше при самом комфортном развитии событий, и тоска меня взяла – а ведь комфорта в такой ситуации не дождешься.

Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего.

Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось.

Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался.

Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик» и полезла обниматься, а потом принялась болтать.

Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать?

Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула:

– А ты ехать не собираешься?

Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих – вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться:

– Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен?

А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала:

– А вот мы с Димой до Нового года уедем.

Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался:

– А куда?

– В Канаду, – важно сказала Марина.

– И надолго? – совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами.

– Как это – надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем.

«У-у-у», – подумал я, а вслух сказал:

– А зачем?

Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы – даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который двадцать пять лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем.

На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча. Он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать, словно пацану, по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресс-секретаря – а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков.

Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал – видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата, – крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку. И помнит все – в том числе и мою обходительность.

Так что при всякой следующей нашей встрече Валерий Палыч хватал меня за локоть двумя толстыми пальцами и жалобно гудел про то, как хочет к президенту. А я, загипсовав сочувственную мину, сдерживался, чтобы не спросить: «Да зачем, блин?»

Никакого желания пойти в пресс-секретари я не испытывал. Отдельный кабинет, обкомовская клиника и очередь на бесплатную квартиру – штука, конечно, хорошая. Но, во-первых, очереди дождались немногие. Во-вторых, спасибо, не первый год в нашем смешном бизнесе, так что насмотрелся на то, как любая сошка в любом ведомстве, чуть что, вытирает ноги об ответственного за связь с прессой. А ответственный, только что важный как не знаю кто, косится на бывших коллег и шепчет сошке: «Да ладно, Рустем Иваныч, ща утрясем, не кипятись». А сошка: «Ты, пацан, за что деньги получаешь? Что у тебя вообще за хрень творится? Да я тебя…» Ладно.

И в любом случае: дать оттяпать себе печатный орган, где бы тот ни находился, – как минимум странно. Оно, конечно, со всяким может случиться – у некоторых вон вообще ноги нет. Но то ведь случайно, а специально стремиться искалечить себя… Зачем? Поэтому я всегда относился с брезгливой жалостью к журналистам, пытающимся вписаться во власть. К Никифорову, в принципе, это не относилось: попасть на спецпаек и мягкое кресло перед самой пенсией – это же милое дело. Но мне до пенсии ведь как до Дербышек на карачках. Так что вопрос я считал закрытым.

Увы, я один – поскольку пресс-службы в последнее время росли, как грибы в Чернобыле, по две штуки на каждый детсадик. И каждая пыталась ухватить любого журналиста, до которого дотягивалась. В общем, вскоре мне это надоело, и я придумал классную отмазку: примерно оценивал дееспособность вербовщика и самым мягким тоном называл сумму, раз в десять большую, чем тот смог бы осилить (и раз в двадцать, чем я когда-нибудь держал в руках – а я, между прочим, два года старостой группы был и стипендии на всех получал). Вербовщик смотрел с презрением или уважением, но отставал быстро.

Магдиева я ошарашить таким образом явно не мог. Во-первых, все-таки неудобно. Во-вторых, чревато. Он мог и согласиться с самым извращенным моим пожеланием – Булкину хватило бы темперамента выкроить бюджет для меня, ликвидировав пару правительственных департаментов. Да и резервный фонд президента, между прочим, продолжал существовать и одними только текущими процентами кормил хоккейную и теннисную команды, а также театр татарской эстрады и пару приютов. Не говоря уж об основных неафишируемых расходах. Самому прожорливому пресс-секретарю этих денег тоже наверняка хватило бы. И что тогда попавшемуся обжоре осталось бы делать?

Поэтому начало встречи получилось для меня форс-мажорным. Магдиев вылетел навстречу нам из-за дубового стола, как опытный батутчик, и в два шага покрыл трехметровую дистанцию до открытой нами двери.

Я знал об экспрессивности Булкина, но лично сталкивался с нею впервые – и был слегка потрясен. Булкин, получивший прозвище от одной из местных газет частично за имя, частично за высококалорийную внешность (газета потом прожила месяца полтора, но прозвище прилипло куда крепче, чем менее обидное «Танчик»), подавлял и размерами, и бешеной энергией, бившей, как вода из зажатого кулаком фонтанчика. В считанные секунды он горячо поручкался со мной – но кисть вопреки моим опасениям не раздавил, – осведомился о здоровье, самочувствии, пожеланиях по поводу наличия лимона и сахара в чае, распорядился по последнему поводу, затем сообщил:

– Вы вообще похожи.

Я покосился на ошарашенного Гильфанова и растерянно заржал.

Булкин затолкал нас обоих за боковой стол, сел напротив и предложил мне стать советником по информполитике. То есть он, конечно, пока реактивная секретарша расставляла чашки и блюдца, выдал какую-то подводку типа бессмертного шварцевского «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен», но за малосущественностью реплики ею смело можно было пренебречь.

В общем, тут я попал. И с полминуты представлял собой замечательную иллюстрацию к тезису о теории относительности, поскольку что-то быстро и, надеюсь, убедительно (судя по доброжелательному взгляду боевых товарищей) говорил, а в голове трудно и мучительно, как перекошенный вал мясорубки, прокручивались скудные и никому не нужные мысли. Причем основные усилия я прилагал, чтобы задавить главную из них, которая призывала сказать что-нибудь грубое прямо в пронзительные черные глаза гаранту местной конституции – и посмотреть, что из этого получится. Сдержался, к счастью. А потом заметил некоторую иронию в бледных глазах Гильфанова и понял его кайф: мол, от бабушки в моем лице ты, парниша, ушел, а вот от дедушки не слабо ли будет.

«Ах ты, волчья сыть», – подумал и благополучно докрутил особенно сложноподчиненный оборот про то, как я люблю живую журналистику и ненавижу всякую мертвечину (мертвечину я описал обтекаемыми периодами, дабы Магдиев раньше времени не обиделся).

– Ладно, – сказал Магдиев, внимательно меня выслушав. – Тогда, Айрат, вопрос будет маленький. Можно на ты?

Я любезно согласился.

– Спасибо. А то ведь в сыновья мне годишься, и, tege…[8]8
  Это.


[Закрыть] неудобно. По-татарски говоришь? – спросил он по-татарски.

– Плохо говорю, к сожалению. Понимаю получше, – запинаясь, ответил я, в который раз прокляв свое детское упрямство и падкость на сусловскую пропаганду.

– Ну да, тебе понимать важнее, ты же по-русски пишешь, – слегка разочарованно согласился Магдиев.

Я немножко разозлился, главным образом на себя, и спросил уже по-русски:

– Танбулат Каримович, это весь маленький вопрос? А то, если позволите, мне тоже хотелось бы поспрашивать – в силу привычки, так сказать.

Магдиев посмотрел на Гильфанова.

Тот неодинаково приподнял брови, типа вот такой уж это урод.

Магдиев посмотрел на меня и захохотал, потом, приподнявшись, слегка хлопнул меня по плечу (я чуть чаем не ошпарился) и сказал:

– Молодец. Я, когда тебя читаю, таким примерно и представляю. Айрат, давай с вопросами потом – и интервью дам, а хочешь, книгу вместе напишем?

Я вежливо кивнул, решив не уточнять, что еще в школе твердо решил первую свою книгу посвятить нашествию мутантов на отдельно взятый Дрожжановский район ТАССР (там неподалеку, в Ульяновской области, Дмитровградский институт с энтузиазмом хоронил радиоактивные отходы), – и лучше бы второму президенту суверенного Татарстана в этот сюжет не вписываться.

– А вопрос, Айрат, другой… Ты вот ко всему этому, – он неопределенно повел рукой в воздухе, – tege, как относишься?

Я решил не резвиться и просто уточнил на всякий случай:

– Это вы про Придорогина, что ли?

– Да, – сказал Магдиев, не отводя от меня взгляда.

– Танбулат Каримович, простите, пожалуйста – медленно начал я, старательно подбирая слова – Я сейчас скажу. Но я, вот просто по жизни, привык не отвечать на вопросы, а задавать их. Как тот следак, да?.. И все-таки хотел бы вас попросить, чтобы сначала вы как президент, за которого я тоже голосовал, между прочим… Чтобы вы сказали, что происходит, почему и насколько серьезно. А потом я честно объясню, как я к этому отношусь.

– Да… – сказал Магдиев. – Журналист. Yarar[9]9
  Ладно.


[Закрыть], я пригласил, ты диктуешь. Значит, так…

И понес пургу про право народа, про огромный путь, пройденный многонациональным Татарстаном с 1990 года, про многовековую мечту татарского народа и достоинства реального федерализма. Речь была короткой, минуты на полторы, но предельно затертой.

И я совсем начал злиться. Потому что я же, бляха-муха, кто ему? Электорат, что ли, чтобы на мне предвыборные телеги обкатывать? Я его уважаю и никому ничего другого не скажу, но помню ведь, в отличие от электората, и про чешские замки, и про дочек, владеющих неслабыми пакетами акций крупнейших предприятий республики, и про продажных советников. И решил я уже, что зря приплелся на эту встречу с утра пораньше.

Но тут Магдиев остановился и спросил:

– Так нормально? Или уже не катит? – Репетировал, оказывается. Откровенность, достойная восхищения. Зараза. А я купился. Старею.

– Честно говоря, Танбулат Каримович, почти не катит. А если по правде?

– Если по правде, Айрат, то Придорогин с цепи сорвался. Без повода. Ему надо нас размазать по полу – и чтобы мы хлопали и кричали ура. Ты этого хочешь? Я не хочу. И никто не хочет, кроме Придорогина. Молодой еще, жизни не знает. В Чечне поперло, вот и сдурел – думает, теперь все будет просто.

– Танбулат Каримович, извините, но это все-таки вопрос переговоров. Шаймиев же мог со всеми договориться – и с Ельциным, и с Путиным. Значит, можно, если захотеть?

– Айрат, посмотри на меня. Я же не всегда президентом был. Я и в комсомоле работал, и в бизнесе долго… Сам понимаешь. Я умею договариваться. И я пытался – тем более что мне Бабай все дела на мази передал. Я честно пытался. Но знаешь, Айрат, когда разговор начинают словами: «Вставай раком и расстегни штаны» – надо или вставать раком, или бить морду. Переговоры тут невозможны. Раком я вставать не захотел. И потом, раком хотели поставить всю республику. Четыре миллиона народу – а это, tege, нездорово. Ты согласен?

Я не стал говорить «Согласен», чтобы сразу не падать в подготовленную Танчиком колею. Я хотел, чтобы все сразу было четко, ясно и без подлян по кустам.

– Танбулат Каримович, вы знаете, что, в принципе, считается так: это ваши с Придорогиным разборки за ваши большие бабки, которые на самом деле больше никого не касаются. Я отчасти тоже к этому так отношусь. Но если мне указывают, каким шрифтом писать, и говорят, что у меня другая национальность, и объявляют меня и моих предков оплотом косности и терроризма… Я, может, плохой татарин, но человек же, в конце концов. И на такой наезд отвечу. И буду отвечать до тех пор, пока наезд не прекратится, а тот, кто наезжает, не отъедет.

– Замечательно, – сказал Танчик. – А раз так, я думаю, мы можем договориться на общественных, так сказать…

– Танбулат Каримович, бога ради, простите. Можно я договорю? Спасибо. Так вот, я ситуацию вижу примерно так. И наверное, не я один так это вижу. И поэтому, Танбулат Каримович, самое поганое будет, если вы с Москвой опять договоритесь, а мы все прокинемся.

– Как это? – спросил Магдиев, сверля меня черными буравчиками.

– Да как обычно. Мне вот сейчас тридцать… Ой, тридцать один год.

– Я думал, меньше, – удивился Булкин.

– Спасибо, – сказал я, не улыбаясь – достали уже комплименты по поводу моей щенячьей внешности. – Вам сорок семь, да? Разница небольшая, но существенная. Вы в комсомоле поработали, и в партию вступили, и административную специфику освоили. Значит, умеете…

– Продаваться, – подсказал Танчик.

– Ну, можно так сказать, можно – «находить компромиссы». Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий. И пока есть хоть малейшая вероятность того, что дело кончится подобным сговором, я ни в чем участвовать не буду.

– Логично, – сказал Магдиев после паузы. – И что тебе нужно, чтобы исключить такую вероятность?

Я растерялся. Потом опять разозлился на свою простоту, так легко загоняющую меня в угол, и сказал:

– Ваше обещание.

Теперь растерялся Магдиев. Я заметил это с удовольствием. Гильфанов наблюдал за нами со странным выражением. Правильно, когда еще такой сюр с такими героями увидишь!

– Прилюдно, на Коране или Конституции? – осведомился Булкин.

– Зачем? Обычное слово.

– Да… Страшный народ журналисты. Ладно, Айрат-afande[10]10
  Господин.


[Закрыть], вот тебе мое слово. Я что сказал, сделаю, и от своих обещаний не отступлю. Клянусь. Достаточно?

– Вполне, – сказал я, чувствуя себя довольно неуютно. – Так какие общественные советы вам нужны?

– С обещаниями закончили? А то давай ты мне чего-нибудь… Ладно, qurqama, шучу inde. Советы, Айрат-afande, профессиональные нужны. Война – не олимпиада, здесь надо побеждать, иначе смысла нет ввязываться. В современной войне все решают не дивизии, а буковки. Побеждает не оружие, а пропаганда.

– Ну, это слишком сильно, наверно…

– Не слишком сильно, a, tege, не слишком полно. На самом деле любого врага можно побеждать в современных условиях, если включать три вещи. Первое – показывать и доказывать, что ты более силен, развит, и на всякого его козырного короля имеешь туз, а на всякого туза – джокера. В технологическом, военном и, не знаю там, политическом плане постоянно выводить за удобные рамки и ошарашивать.

– Ошеломлять. Вы знаете, Танбулат Каримович, «ошеломить» значит сильно стукнуть дубиной по шлему, чтобы птички внутри головы запели. Такое специальное слово.

Магдиев с уважением посмотрел на меня и продолжил:

– Второй фактор – биться насмерть и всегда очень дорого продавать свою жизнь. Как это – с коэффициентом-дефлятором. Чтобы свято убедить – за одну жизнь мы будем забирать десять или сто. В любом случае. И третье – пропаганда. Без нее первые две вещи ничего не стоят. А с нею они великая сила. Я бы сказал, непреодолимая. Сможешь обеспечить?

– А почему я?

– Ну, войну ты нам накликал, теперь победу давай, – сказал Магдиев.

– Так я не эту войну кликал, – оскорбился я.

– Ай, это детали. Победу тоже можешь другую, мы не гордые. А если без шуток, то мы тут со специалистами посоветовались. Чужих брать нельзя, полных пиарщиков брать нельзя, силовиков уже набрали выше крыши. Всех исключили, остался ты.

– М-да… Велика Россия, а Татарстан меньше. И что, прямо воевать будем?

– Так уже воюем, Айрат. Ты не заметил?

Тут я впервые заподозрил, что шаловливые ушки спецслужб пробрались не только внутрь телефонных линий. Но спросил про другое:

– А смысл, Танбулат Каримович? Олимпиада ведь получится, сожрут. Или как Ибаррури, лучше умереть стоя?

– Ну, я думаю, Придорогин все-таки падлой не окажется – обещал ведь, что не допустит кровопролития и уйдет, если оно случится по его вине.

– А вы? – набравшись наглости, поинтересовался я.

– А я – если мой народ будет вне опасности, – серьезно сказал Магдиев.

– Логично, – сказал и я. – Давайте к делу. Только, если можно, еще два условия.

– Аппетит приходит, да? – поинтересовался Магдиев, откидываясь на спинку жалобно зашептавшего стула. – Ну, давай.

– Два, значит, условия, – повторил я. – Во-первых, закупить или там заготовить побольше инсулина. Можно еще каких-то лекарств, без которых кому-то из наших жить не получится. Но главное инсулин.

– Astag' firulla![11]11
  О, боже! (экспрессивное восклицание).


[Закрыть] У тебя неужели диабет?

– Тьфу-тьфу. Просто такая просьба.

– Выполним. Вторая?

– Вторая – Рахимова и Ецкевича, советников ваших, подальше как-нибудь от дел всяких держите.

– Ух ты, – Магдиев широко заулыбался. – А чего так?

Я пожал плечом и буркнул:

– Хорошего они не посоветуют.

– Ага, – сказал президент. – А премьера не снять? Или, может, конституцию перепишем?

Я опять пожал плечом.

Магдиев встал – в своей сумоистской манере, неожиданно и быстро, – отошел к столу, взял из стопки документов два листка и, вернувшись, широким жестом положил их передо мной. Листки были подписанными сегодня указами об отставке советников Ецкевича и Рахимова в связи с их переходом на другую работу.

– Ух ты, – сказал уже я.

Магдиев отобрал у меня указы и осведомился:

– Aibat me shulai?[12]12
  Такхорошо?


[Закрыть]

– Bik aibat, – согласился я. – Nihayat' sugyshka barabyz[13]13
  Оченьхорошо. Наконец-то на войну пойдем.


[Закрыть].