Текст книги "Глубокая печаль"

– Извини… Просто мне пришлось отлучиться. А у тебя как? Все нормально?

Предчувствуя надвигающуюся боль разочарования, она не сразу решилась поднять трубку, опасаясь, вдруг это будет звонок не Вана; нарочно, чтобы успокоиться, считала, сколько раз звонил телефон: «Семь, восемь…» – и только потом взяла трубку.

Овладев собой, она снова извинилась перед Ису, но на этот раз ответа с его стороны не последовало. Брат был поражен тоном, поражен холодными словами сестры: звонят, чтобы что-то сказать.

– Ису?

– Я тебя слушаю, сестра.

– Извини… Извини меня.

Со словами «извини» и «Ису» на нее снова навалилась болезненная тоска. Ынсо положила трубку на колени: «Все из-за Вана. Его бездушие сделало меня такой равнодушной и опустошенной».

– Сестра?

– М-м?

Разорвавший тишину голос Ису снова зазвучал по-дружески:

– Да какая уж тут работа… Все здесь как всегда, ничего нового. Мама сегодня заговорила за столом о тебе… Я и подумал, что уже давно тебе не звонил…

– Извини.

– Ты и вправду ничем не болеешь?

– Не болею.

Ынсо так и не решилась спросить о матери. Пока раздумывала, почему не может просто поинтересоваться о ней, как будто угадав ее мысли, Ису сказал:

– У мамы все потихоньку.

В трубке было слышно, как снова упали монеты в телефонный автомат, а к звуку падения монет примешались звуки проезжающего мимо автобуса и чей-то голос, и все это вперемешку со стуком женских каблуков.

«Кажется, он звонит не из дома, а с улицы. Откуда же он в такую рань может звонить?» Она уже знала, что брат скажет дальше. Еще бы не угадать! Послышался шуршащий звук, как будто Ису перекладывал трубку из одной руки в другую. После он тихо сказал:

– Приезжай, ну хоть разок, а?

Ису вместо обычного выражения «я по тебе соскучился» на этот раз просил приехать. Просил приехать один раз, всего лишь один раз. Об этом можно было и не говорить, потому что Ынсо уже столько раз слышала это от него, но на этот раз его просьба запала глубоко в душу и зависла в ней каплей воды.

Когда Ису просил приехать хотя бы раз, она была не в силах отказать. Приезжала всякий раз туда, где бы он ни находился, даже если из другого города, – так было, когда он учился в старших классах. Говоря «только один раз», он озвучил эту просьбу, когда провалился на вступительных экзаменах в колледж. В прошедшем году он готовился к вступительным экзаменам и жил вместе с ней в Сеуле, но и тогда однажды поздней ночью с улицы позвонил, назвал место, где находится, и попросил забрать его оттуда. И так было много раз. Когда передумал поступать в колледж и возвращался домой к матери, он также сказал сестре, пытавшейся его задержать: «Ты только приезжай один раз, и все уладится».

Когда, бросив все дела, она мчалась к нему туда, куда он звал, Ису только и говорил: «Приехала?» – и больше ни слова. Хотя этим и заканчивалось, все равно Ынсо хотелось всегда приехать, чтобы стряхнуть зависшую и готовую сорваться ту каплю из слов: «Только один раз».

Догадывался ли брат, какую волну эмоций вызывали в душе сестры его слова «приезжай только один раз», которую всегда приходилось укрощать? И все же он постоянно говорил ей это с другого конца телефона.

– А где ты сейчас?

– В центре. В телефонной будке напротив почты. Как здоровье? Не болеешь, правда? А что у тебя с голосом? Помнишь почту в центре? Ты любила деревья около телефонной будки. Если была какая-то встреча, ты обязательно назначала свидание здесь. А я приехал сюда за овощами. Сегодня посмотрел на календарь, а Чхонмён[3]3
  Чхонмён (청명) – по лунному календарю – пятое по счету время года из двадцати четырех. Начинается по солнечному календарю примерно 5-го или 6-го апреля. С этого дня готовятся к посеву, ремонтируют дом, наводят порядок на могилах и пр.


[Закрыть] уже прошел. Пора посева пришла… Вчера и дождь прошел… Земля стала мягкая и рыхлая. Легко будет копать.

Внезапно с того конца провода послышалось, как Ису заволновался. Одна фраза сливалась с другой, он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Его речь стала отрывистой, как вспыхивающие одна за другой звезды. Слушая эту болтовню, Ынсо встрепенулась. Да что же это? Она поняла, что Ису находится в депрессии. Он всегда был бодрый и радостный, и если начинал тосковать, то до полного восстановления ему требовалось время: неделя, десять дней и даже пара недель. Из-за этого он оставил идею учиться в колледже и в конце концов вернулся к матери.

«Наверное, он выехал на велосипеде. И теперь ему приходится одной рукой держать руль велосипеда, который он не поставил хорошо, а другой – держать телефонную трубку».

– Сестра!

– М-м?

– Ты забыла нас… Почему от тебя нет никаких вестей? Мы не виделись уже так…

Послышался звук падающего велосипеда. Видимо, Ису хотел подхватить велосипед, и его голос прозвучал издалека. «Мы не виделись уже так…» – одинокий и расстроенный голос все еще звенел в ее ушах. «А когда мы на самом деле виделись в последний раз? Мы виделись в Чхусок[4]4
  Чхусок (추석) – праздник урожая и поминовения предков, который отмечают 15 августа по лунному календарю.


[Закрыть], и после этого прошло уже целых два сезона».

Тут Ынсо вспомнила про Вана: «Прошла зима, пришла весна с того времени, как ты меня бросил».

– Сестра!

– М-м?

– Когда ты приедешь? Похоже, что ты совсем нас забыла… Приезжай, ну хоть разок? Сейчас и цветы цветут. А? Кстати, как твой друг Сэ? Часто встречаетесь? Я часто вспоминаю гранатовые деревья во дворе его дома. Вчера я пошел к ним домой наточить серп, а там гранатовые деревья все расцвели… Так густо и так красиво! Сестра?

– М-м? – Ынсо, не отнимая от уха трубки, закрыла глаза.

– Сестра!

Только она знает, что стоит за тем, когда Ису так зовет ее. «Но почему это слово не придает мне сил, чтобы утешить брата? Если у меня не возникает желания утешить, так не лучше просто не придавать значения тому, что хочет сказать Ису?» – Мучаясь от этого еще сильнее, она снова прижала к себе трубку.

– Сестра!

– М-м?

Когда Ису было плохо, он без конца автоматически звал ее: «Сестра! Сестра». Словно все, что он хотел сказать, заключалось в этом одном слове. Ынсо прикусила губу. На этот призыв о помощи она больше ничего не могла придумать в ответ, как только промычать.

Она знала это наверняка: Ису специально взял велосипед, чтобы выехать в центр, так как для него разговор был важнее покупки овощей. Ынсо, которая могла только мычать в ответ, почувствовала такую пустоту внутри, что закрыла глаза.

Ису любил проводить время со своей старшей сестрой больше, чем с ровесниками. Он ходил за ней по пятам по огороду, на речку, на кухню, ходил и звал: «Сестра, сестра!» А она на каждый его зов отвечала: «М-м?» Иногда, когда Ису и рядом не было, ей казалось, что его голос звучит сзади. Бывали дни, когда он не звал ее, но она по привычке говорила «м-м», а потом смеялась над собой. Так и звучало в ее ушах: «Сестра!» И на улице, каждый раз, когда ее начинал преследовать этот зов, она с трепетом оборачивалась, но Ису не было рядом.

Повзрослев, Ису стал звать ее так только тогда, когда ему было очень тоскливо.

– Ису!

– М-м? А какие семена ты купил?

– Семена салата, хризантем, мальвы, лука… Сестра?

– М-м?

– Приезжай хоть разок?

– Хорошо.

– Сестра?

– М-м?

– Сестра… мы не виделись так…

Снова послышался звук падающего велосипеда.

– Мы не виделись так… – Ису хотел что-то сказать, но, видимо, велосипед начал падать, и он выпустил из рук телефон. Раздался звук упавшей трубки, разговор оборвался.

– Алло, алло? – Она несколько раз позвала Ису в беззвучную трубку, потом положила ее, еще некоторое время подождала следующего звонка. Но телефон молчал.

Весь день в ожидании

«Пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, но не шестьдесят же?» – подумала Ынсо.

Чуть ли не каждый день какая-то пожилая женщина, придя к западным воротам телерадиостанции, распевала там песни. На нее, скучая, смотрел вахтер с рацией на ремне. Видимо, уже никто не запрещал ей это делать.

«Может, она мечтала раньше стать певицей?» – наблюдая за ней, думала Ынсо.

С прошлой осени эта женщина начала появляться на одном и том же месте после обеда и петь: «Как развевается нежно-розовая юбка на весеннем ветру!»

Вот и сегодня женщина взяла в руки микрофон, с достоинством развернулась в сторону телерадиостанции и запела: «Сегодня по дороге в Сонхвандан, где летают горные ласточки, мы идем, держа в зубах края одежды…»

Если иногда рассерженный вахтер ее и прогонял, она спокойно отходила, а потом снова возвращалась на прежнее место и продолжала петь: «Когда расцветают цветы, мы вместе смеемся. Когда цветы опадают, мы вместе грустим».

В конце концов этой женщине удалось устроить себе сцену перед телерадиостанцией. На это раз она пела: «С этой скромной клятвой протекают весенние дни».

Единственное, что смог сделать вахтер, чтобы неожиданно возникшая сцена с поющей женщиной не приблизилась вплотную к зданию телерадиостанции, – это установить черно-желтый горизонтальный шлагбаум.

Поначалу проходящие мимо люди с удивлением останавливались, заслышав песни. А женщина, по всей видимости, принимая случайных прохожих за своих слушателей, оживлялась на своей сцене. Порой она приходила в шляпке и солнечных очках, а однажды попыталась даже сменить свой сценический наряд на разорванные на коленях джинсы. Но вскоре эти песни уже никто не слушал, и она пела их для себя: «В те весенние дни…»

– Когда же успели проклюнуться листья гинкго? – удивилась Ынсо, глядя в окно.

Листья гинкго красивы в любое время года. С момента своего появления и вплоть до самого листопада они привлекают к себе внимание. Когда они еще в желто-зеленых малюсеньких почках размером всего с ноготок, они так изящны. А когда распускаются, их густой ярко-зеленый блеск ослепляет глаза. Осенью же они приобретают прозрачно-золотистый свет, а когда опадут, лежат пушистым покрывалом.

За спиной поющей женщины буйствовала весна. Зеленью окрасились уже не только деревья гинкго в парке, но и все деревья вокруг. А женщина пела не жалея сил. Микрофон в ее руке взлетал высоко в небо и не думал опускаться.

Хотя Ынсо, попивая кофе у себя на третьем этаже, не могла слышать голоса поющей, она знала, какую песню та поет. Всю зиму напролет женщина пела хит прошедших лет: «Весь день на улице мокрый снег…» Когда настала весна, стала петь: «Тихо идет весенний дождь. На улицах зеленые листья гинкго, кружат и кружат… Что она делает сейчас?.. Дождь, дождь, дождь…» Женщина изменила слова песни.

Наблюдая за движениями поющей, Ынсо поднесла ко рту чашку кофе и усмехнулась. Казалось, что эта пожилая певица представляла себя на сцене перед тысячной толпой зрителей. Она опустила микрофон и в низком поклоне поблагодарила слушателей, но аплодисменты, видимо, не прекращались. Как будто в знак благодарности поклонникам, она повторно раскланялась. Потом встала на колени и, прикладывая руку ко рту, стала посылать воздушные поцелуи в толпу.

Мимолетная усмешка быстро сошла с лица Ынсо.

Старушку, видимо, всё не отпускали зрители – рука снова и снова взлетала к пустому весеннему небу. Никому не нужный жест.

– На что это вы так смотрите? – спросил продюсер Ким, видимо, только что спустившийся из студии, – в его руке была кассета с записью, и добавил: – Какой хороший весенний день!

– Вот, решила кофе попить.

– Вы куда-то собрались?

– Да нет, просто хотела позвонить кое-кому.

– Поторопитесь, а то я очень занят.

Ынсо улыбнулась продюсеру, прошла сквозь просторное кафе и остановилась около телефонной будки. «Нельзя все время себя так накручивать?! Если он не звонит, я сама могу это сделать. – Она набрала номер офиса Вана. – Я же не увижу его глаз, всего лишь позвоню ему по телефону», – успокаивала себя Ынсо. Но уверенность мгновенно исчезла – опять паника.

Трубку взяла женщина с властным уверенным голосом. Коллега Вана – старшая по проектному бюро.

– А он уехал в командировку.

– В командировку? Когда?

– Сегодня утром.

«Сегодня утром? Вчера, значит, он был дома». Ынсо с трудом стояла на подгибающихся от волнения коленях, но спросила:

– А когда он вернется?

– Через пару дней, вероятно. А с кем я говорю?

Внезапно Ынсо потеряла дар речи: «А кто я для него?»

– Может, вы хотите ему что-то передать? Говорите, я запишу.

Когда-то они виделись. Женщина по ту сторону трубки, видимо, узнала Ынсо, но не подала вида. Окончательно расстроившись, так ничего и не ответив, Ынсо повесила трубку и вернулась в кафе.

Продюсер Ким с удивлением посмотрел на Ынсо:

– Ходили звонить, и, кажется, что-то случилось?

– А что?

– Отчего вы так бледны?

Молчание.

– Вы белы как мел… Посмотрите-ка на себя в зеркало. Кажется, вот-вот вам понадобится скорая помощь.

Ынсо усмехнулась в ответ и, стараясь избежать взгляда продюсера, взяла свою кружку и отпила глоток остывшего кофе. Напиток застрял где-то в пищеводе и не хотел спускаться в желудок.

– Зря позвонила… – непроизвольно вырвались ее тайные мысли. – Ой! – Ынсо смутилась, а Ким, не расслышав, переспросил:

– Что вы сказали?

– Да ничего.

Почувствовав пронизывающую боль, Ынсо опустила кружку и быстро перевела взгляд на окно. Пожилая женщина сидела на ограждении, глядя на весеннее небо, отдыхала в лучах солнечного света.

– Не лучше ли вам во всем признаться?

– В чем?

– Я вижу, у вас на душе не все в порядке. Что случилось?

– У меня? На душе?

– Не из-за этого ли человека? – Ким достал из верхнего кармана записку и протянул ей. – Говорит, что обязательно хочет созвониться с вами в три часа. Я правильно записал его имя?

В записке стоял рабочий телефон школы Сэ, три часа, но имя было записано неправильно, как «Се».

«Се?» – Ынсо равнодушно посмотрела на неправильно записанное имя, задержалась на нем, исправила «Се» на «Сэ» и показала записку Киму.

– А, ну да! Когда я писал, думал, а вдруг не так, оказалось действительно с ошибкой. Кто это? Голос очень уж серьезный. Просил обязательно позвонить ему.

– Друг детства.

– И все?

Ким, шутливо улыбаясь, достал из блокнота два билета на скрипичный концерт и протянул их Ынсо. Билет согнули пополам в том месте, где был напечатан портрет японского скрипача Мидори.

– Если встретитесь с другом по имени Сэ, сходите вместе.

– Но вы же так ждали приезда Мидори, почему же теперь отдаете билеты мне?! Они же такие дорогие?!

– Да, правда, я очень хотел пойти… Но есть одно дело… Вот вы и сходите вместо меня, порадуйтесь. Неплохо, да? Ну ладно, об этом потом, а сейчас о работе. До перестановки кадров осталось всего лишь десять дней, а у нас нет ни одной новой идеи… Завтра надо будет представить план. Да такой план, чтоб у руководства глаза заблестели. У вас нет ничего новенького?

– Сколько бы ни была свежа идея, все равно скоро устареет. Более того, наша передача посвящена классической музыке, поэтому будет естественнее оставить все как есть…

– Нет! – оборвал ее на полуслове продюсер, как будто уже зная заранее, что она скажет, и замахал рукой.

Ынсо опустила голову, поправила лежащие на столе билеты на сольный концерт для скрипки. Ей стало неприятно от внезапного мимолетного раздражения Кима.

– Может, между первой и второй частью передачи прочитать стихи?

– Можно ли стихами внести новшество? В передачах – и утренней, и вечерней – уже вставлено по одной части со стихами. А мы же днем…

– Вот именно, что днем! Чтобы разделить промежутки между музыкальными частями, сделаем перерыв, словами создадим естественный переход к восприятию новой мелодии. Разве это не подходит?

– Но мы уже делали до этого так. В новом проекте от нас ждут иных предложений. Мы не можем повторять то, что уже было…

Молчание.

Продюсер хлопнул по кисти Ынсо:

– Черт возьми! О чем вы сейчас думаете?

Молчание.

– У нас сейчас серьезный рабочий разговор. Оставьте все свои мысли и давайте поговорим по делу. Вы что, не хотите со мной работать в новом проекте?

– Вовсе нет…

– Если нет, тогда предложите что-нибудь! Ну хотя бы то, что Бетховен вел книгу по бухгалтерии, вот и расскажите об этом!

«Бетховен?» – Ынсо оперлась подбородком о ладонь и спросила:

– Правда? Бетховен? Бухгалтерскую книгу?

– Ну, допустим, не бухгалтерскую книгу, и все же. Он подробно записывал в блокнот, например, на что уходят его карманные расходы, сколько стоит пророщенная фасоль, один кусок тофу, сколько ушло на угощение Моцарта чаем, сколько ушло на ужин с ним… Что-то вроде этого.

– Наверное, он очень много потратил на Моцарта?

– Это я к примеру говорю. Просто сегодня мы обсуждали проблему начала утренней музыкальной передачи. Как вы думаете, откуда узнал об этом ведущий сценарист? Но это же так свежо!

Не сдержав себя, Ынсо прыснула. Она поняла: продюсер так сказал, потому что ему не понравилось начало сегодняшней утренней передачи. «Ким только и говорит, что ему не нравится. Что же я такого написала? Написала, что только-только деревья начинают окрашиваться в изящный светло-зеленый цвет, – и это уже не ново? Да, именно так я и написала, испортив ему настроение».

– А как насчет того, чтобы выделить в нашей передаче немного времени новичкам в классической музыке? – высказала новое предложение Ынсо.

– Ну, например?

– Если примерно минут тридцать передачи выделить на коротенькую сонату или концерт и запустить? Тогда мы получим отклики и даже сможем включить в эфир телефонный разговор со знаменитыми музыкантами, которые бы рассказывали о том, как они пришли в классическую музыку.

«Знаменитости? – Ынсо потрогала уже ненужную ей кружку и посмотрела в окно. – Кто из знаменитостей в обеденное время, вместо того, чтобы пойти обедать, согласится отвечать на наши вопросы по телефону? Может быть, один раз и получится, кто знает. Но как найти знаменитостей, да еще готовых давать интервью по телефону каждый день?!»

Певица, отдыхавшая на ограждении под лучами солнца, встала и уже собирала свои вещи.

«Куда она сейчас пойдет?»

– Ынсо?

Ынсо не услышала обращения Кима. Хотя она все это время и разговаривала с ним, в ее голове неустанно звучал голос из телефонной трубки начальницы Вана: «Ван сегодня утром уехал в командировку».

– С меня хватит, я пошел!

Только когда Ким встал и взял кассету, Ынсо очнулась, перевела на него затуманенный взгляд.

– Зачем вы так? Мы же не закончили?

– О чем можно говорить с человеком, который, не замечая собеседника, думает о чем-то своем? Давайте поговорим попозже и еще раз все обдумаем.

Расстроенный продюсер развернулся и направился к выходу, понимая, что Ынсо не встанет и не пойдет с ним. А Ынсо, не находя причины следовать за уходящим продюсером, вновь задумалась.

Она всегда работала со старшими по возрасту людьми, но в настоящее время, когда команду составили из двадцатисемилетних, как и продюсер Ким, ровесников, Ынсо чувствовала себя не в своей тарелке. Всегда интереснее работать с людьми старше тебя по возрасту лет на десять или пятнадцать. У них можно спросить, без труда извиниться перед ними, если случилась неприятность. И когда готовый сценарий отдаешь продюсеру старшему по возрасту, то и ожидать, пока он все прочитает, гораздо легче. Но когда это делает продюсер Ким, по спине Ынсо бегают мурашки. В словах и не выразить, как трудно следить за выражением его лица, когда он просматривает ее сценарий строчку за строчкой.

Взгляд Ынсо пробежал по записке с неправильно написанным и исправленным именем Сэ, оставленной на столике Кимом, она порвала эту записку и билеты на концерт на мелкие кусочки. Она разорвала лицо Мидори.

Три часа, в которые обязательно просил позвонить Сэ, уже прошли. Ынсо вышла из кафе, но, прежде чем спуститься на лифте, посмотрела в сторону телефонной будки.

Может, все-таки позвонить Сэ? Но, увидев трех человек у телефона, передумала. Она знала, что Сэ будет ждать. Будет ждать звонка до самой темноты, до тех пор, пока не придется уходить с работы из школы. Возможно, он закроет на ключ двери мастерской и пойдет по темному коридору, потом остановится и, смотря в сторону стадиона, будет ждать телефонного звонка. Ынсо знала, что именно так все и произойдет. Так она тоже ждет весточки от Вана, поэтому может понять его ожидание. Сэ наверняка догадывается, что, хотя он и настойчиво просил позвонить в три часа, Ынсо не позвонит. Поэтому он будет ждать до семи.

Когда она ждет звонка Вана, то все время проверяет, хорошо ли положена трубка, и, поднимая, снова кладет ее на место. И каждый раз, услышав из поднятой трубки отчетливые гудки, разочаровывалась.

Возможно, Сэ в ожидании звонка Ынсо в конце концов позвонит в офис Вана. Так как может подумать, вдруг они решили встретиться и тогда точно не стоит ждать от нее звонка. Когда же позвонит Вану и узнает, что тот в командировке, он будет ждать. До тех пор, пока совершенно не потеряет надежду. Он тяжело вздохнет и долго-долго будет стоять в темном коридоре своей мастерской и смотреть на опустевший стадион.

«Да, может быть, так и будет», – подумала Ынсо, уже решив для себя не звонить Сэ. Она повернулась спиной к телефонной будке, как вдруг вздрогнула: «А что если и Ван сейчас хочет позвонить мне, но стоять в очереди перед телефонной будкой не собирается, поэтому отказался от возможности позвонить? Хотя если любишь, то дождешься своей очереди и все равно позвонишь. Даже если надо будет переждать не троих, а пятерых человек. О, если бы только попросил позвонить не Сэ, а Ван!»

Почувствовав себя невероятно одинокой, Ынсо торопливо вошла в лифт. Лифт был совершенно пуст. Тут она осознала, что хочет позвонить именно не Сэ, а Вану, даже когда он в командировке. Ей стало жарко, лицо раскраснелось, она обмякла и тут же осела в углу кабины. Она попыталась встать, но, снова вспомнив Вана, горько заплакала. Этажом ниже кто-то хотел войти в лифт, но, увидев Ынсо всю в слезах, не переступил порога и отправил кабинку дальше.

Ынсо вышла из лифта и прошла в парк, перед которым пела пожилая женщина. Села на скамью под глицинией и снова заплакала. Звуки песен старушки были слышны и в парке, она перестала сдерживать свой плач и зарыдала. Через некоторое время, почувствовав рядом какое-то движение, подняла голову. И увидела двух маленьких девочек, сидящих перед ней на корточках. Наблюдая, как она плачет, закрыв лицо руками, одна из девочек тоже была готова вот-вот расплакаться – в ее глазах блестели слезы. Ынсо с трудом приподняла опухшие от слез глаза и попросила их уйти. Но дети и не подумали уходить, а та девочка – со слезами на глазах – даже подошла к ней и сказала:

– Не плачьте, пожалуйста, – и после этих слов девочка уткнулась личиком в колени Ынсо и тоже заплакала навзрыд.

Поведение девочки тронуло Ынсо, она вытерла свои слезы, наклонилась над плачущей девочкой и, не зная, что делать, потрясла ее:

– А что ты плачешь?

– А она плакса. Плачет даже при виде собачек, – сказала сочувственно другая девочка, сидя напротив них на корточках.

Пока Ынсо раздумывала, как избавиться от плачущего ребенка, та еще глубже зарылась в складки ее юбки, продолжая всхлипывать. Другая девочка, назвав свою подругу плаксой и не придумав что бы еще такого сказать, убежала к цветочным клумбам.

Ынсо осторожно отстранила от себя плачущую девочку и, словно убегая от нее и от себя самой тоже, быстрым шагом направилась к автобусной остановке и села в первый подошедший автобус. Она не знала, куда отправиться, поэтому проехала один квартал и сошла на оживленной главной улице города, где было много разных магазинов.

Выйдя из автобуса, Ынсо сразу обратила внимание на ряд совершенно пустых телефонных будок и встрепенулась: «А если я снова позвоню и Ван возьмет трубку, что я ему скажу? – подумала Ынсо, но одернула себя. – Тебе же сказали, что он в командировке, куда ж ты собралась звонить?! Даже если мне и удастся поговорить с ним, у меня не хватит смелости спросить, почему он не сдержал обещания. Он уже, наверное, совсем забыл о своем обещании?»

«Заветная клятва» – кажется, так называется стихотворение Уильяма Йейтса. На память Ынсо пришли строки из этого стихотворения:

 
Ты неверной была
Нашей клятве заветной —
Стали другие подругами мне.
Я один на склоне жизни и смерти,
Нахожу забытье в вине,
И вновь твой образ является мне.
 

Почему тогда он не позвонил ей еще до того, как позвонила она? Почему тогда не пришел в назначенное место? Почему не сказал ни слова, не предупредил? Почему именно она, измученная ожиданием, первая позвонила ему и слабым голосом спросила его об этом, а он небрежно бросил, что не знает.

«Не знает?» – от этих слов Ынсо замерла. «Он говорит, что не знает потому, что забыл или что-то случилось? Если что-то случилось, то можно было сказать или предупредить. Но Ван, что бы я ни говорила ему, не слушал и лишь обрывал меня словами: ″Разве это так важно?″ – и, закурив, затягивался сигаретой. Потом я все же решилась спросить его снова, а он бросил: ″Я устал″».

«Так что же тогда важно?!» – терзалась Ынсо. Она так измучилась, что не смогла бы в тот момент поднять и чашку кофе.

Ынсо пошла дальше.

Она решила для себя, что больше не будет спрашивать, почему он так поступил. Хотя и решила, но все же ожидала звонка с объяснением, чем сильно утомила себя.

Ынсо без всякой цели ездила по эскалатору универмага, перегибаясь через перила, пыталась рассмотреть то одно, то другое. Повсюду в большом количестве были выставлены новые весенние модели одежды и обуви. Манекены были одеты в воздушные блузки, на витринах стояли блестящие белые туфли. Разглядывая отделы с одеждой и проходя мимо, она вдруг остановилась перед обувным отделом и, вспомнив о плачущей на ее коленях девочке, непроизвольно потрогала свою юбку: «Как ребенок может заплакать, видя слезы совершенно незнакомого ему человека?» Она стала рассматривать жемчужные бусы в ювелирном отделе, и они напомнили ей слезы той маленькой девочки. Она взгрустнула и вышла на улицу.

«Что бы мне сделать?» – Стоя под весенними лучами солнца, Ынсо окинула взглядом высоченные здания и, как ребенок, машинально засунув большой палец в рот, стала сосать его. На каждом здании развевались рекламные плакаты.

Как только на нее накатывали думы о Ване, становилось невыносимо больно, трудно было дышать, не хватало воздуха, и ей ничего не оставалось, как бродить по улицам, сосать свой палец, и это успокаивало.

От переутомления глаза ее слипались, чтобы не уснуть на месте, она долго стояла на улице и смотрела вверх на окна зданий. «В них, наверное, столько людей, столько окон, но почему-то нет ни единого открытого окна». – Ее безразличный взгляд остановился на каком-то плакате: «Выставка четырех американских постмодернистских художников».

Ынсо направилась к зданию, где развевался этот плакат. Картинная галерея находилась на седьмом этаже – пришлось садиться в лифт. Двери закрылись, но кабинка не трогалась с места. Мгновенно она бросилась к дверям, вспомнив свой страшный сон в фуникулере и свое деформированное лицо, рефлексивно протянула руки, чтобы застучать по створкам, но одумалась и усмехнулась. Кнопка седьмого этажа не горит. Она просто села в лифт, забыв нажать на кнопку этажа. Из-за этого мгновенного кошмара по всему телу пробежали мурашки. Ынсо нажала кнопку седьмого этажа, лампочка загорелась, лифт мягко и бесшумно стал подниматься и высадил ее как раз напротив входа в галерею.

«…Современная западная живопись несет в себе резкие черты упадничества модернистской живописи вместе с преодолением границ ее самокритичного аскетизма и примитивизма, делает всевозможные бесконечные попытки воссоединить живопись с миром быта. Одновременно с последними горячими обсуждениями постмодернизма западная живопись пытается идти в ногу со временем. И в Корее количество любителей постмодернизма постоянно растет и привлекает к себе все больше внимания…»

Купив билет, она стояла перед входом в галерею, слушая доносившееся до нее объяснение. «Ну войду я туда, а что потом? – размышляя так, она быстро охладела в своем желании и рассердилась на себя. – И что ты будешь делать, если не пойдешь на выставку?» – промелькнуло у нее в голове. Желание посетить галерею быстро испарилось, а ничего нового не появилось.

Толпа молодежи – по виду студенты художественных училищ – вышла из лифта и прошла мимо. Мужчина – студенты называли его учителем – был единственным представителем сильного пола: остальные все девочки. Учитель оказался так высок, что значительно возвышался над девчонками, смотря на них с приличной высоты. Девочки шумно переговаривались, у всех были ухоженные волосы, розовые щеки и блестящие живые глаза. Смеясь, перешептываясь, щекоча друг друга за бока, они быстро оживили вход галереи и быстро, как морской отлив, исчезли.

В этот момент Ынсо, зараженная студенческой радостью, тоже захотела пройтись вместе с ними по галерее, но тут же желание пропало, она положила билет перед кассой, снова села в лифт и вышла на улицу.

«Куда бы пойти?» – Она растерянно постояла среди машин, зданий и людской толчеи и бездумно пошла туда, где было меньше народу. Ынсо то шла, то останавливалась среди назойливого шума и сосала палец, иногда посматривая вверх, на небо.

Время на часах приближалось к девяти вечера. Разглядывая витрины какого-то магазина посуды, она решила сделать хоть что-нибудь и купила пару чайных чашек, отливающих зеленым цветом, и это было все, что она сделала за весь день.

А когда опустилась ночь и Ынсо больше не могла идти, она села на скамью под деревом, чтобы передохнуть. Ноги сильно распухли, щиколотки ломило, она сняла туфли, поставила на них ноги и какое-то время сидела, отдыхая. Ночная улица постепенно наполнилась такой плотной толпой, что люди задевали друг друга плечами. Неизвестная даль уносила за собой смеющиеся пары или тройки людей. «Где я?» – Ынсо осмотрела неизвестную улицу. Небольшая закусочная, кафе, булочная, магазин одежды, магазин пластинок и многое другое – все это пестрело желтыми, красными, синими огнями рекламы и ослепляло, но совершенно ни о чем не говорило ей. Она не знала, даже примерно, где находится.

Ынсо подняла валявшуюся у ног газету. В газетной статье прочла, что сейчас было время для выпуска молодняка лосося на волю.

«Лосось?» – повторила она про себя.

Там говорилось, что лосось покидает речку, где он родился, и уходит в море, и идет до самой Аляски, потом разворачивается и снова возвращается в родные места для продолжения рода. Читая, Ынсо продолжала сосать палец. Вдруг в молоденьком, только что пробившемся из почки, листике дерева ей почудился глаз рыбы. «Лососи возвращались из трудного путешествия, метали икру и умирали. – Ынсо продолжала читать. – Надо позаботиться о здоровье рожденных в пресных водах мальков, чтобы потом снова выпустить их на свободу… Выпуская очень маленьких мальков из пресной воды в соленую морскую, необходимо учитывать, что, развиваясь, мальки долгое время еще остаются у побережья, и, прежде чем выйти в открытое море, их число значительно уменьшается, отчасти из-за морских животных, живущих в зоне прилива и пожирающих их. Мальков лосося выпускают в морскую воду только тогда, когда их вес достигает 0,6 или 1 грамма».