Текст книги "Сюжет в центре"

О БэВэ

5 июля 2000 года я зашёл в бывшую приёмную Бушуева, памятную по минувшим дням, где командовала всё та же радушная Нина Александровна. Короткое время она была секретарём у нас в отделе, сохранив о себе самые лучшие воспоминания. «Вы, наверное, к Олегу Игоревичу», – сказал мне вошедший Черток, намекая что он уже отошёл от горячих дел и с проблемами шли к теперь к начальнику комплекса Олегу Игоревичу Бабкову. «Нет, к вам», – возразила Нина Александровна. И я действительно пришёл не по делу а с книгой воспоминаний «Ракеты и люди», которую написал Черток. Мы говорили с ним и о последней книге Раушенбаха «Постскриптум», которая не прощание с жизнью, – сказал Черток, – а просто очередной итог, в числе многих прочих итогов. Однако «Постскриптум» оказался последним, именно прощальной книгой, вышедшей ещё при жизни Бориса Викторовича в записи Инны Сергеевой.

В конце минувшего столетия возникла разом у нас повсеместная мысль, что хорошо бы собраться, встретиться, наконец. Все как-то разом в эту встречу поверили, однако встретиться вместе не довелось. Сначала сбор наш на время откладывали из-за болезни БэВэ, а собрались мы только у гроба БэВэ в ритуальном зале Академии Наук на площади Гагарина. Все наши были и приехал Слава Голованов, одетый как мотоциклист. Он был уже после инсульта, в процессе адаптации и восстанавливал речь. А жить ему оставалось пару лет.

Ярослав Голованов

Пожалуй, каждому крупному делу нужен свой Пигафетта, который не просто изложит хронологию, но и вложит в описания душу. Он совместит в себе пушкинского Пимена и современного художника, какими стали для нас Солоухин и Паустовский, и ежедневное расцветёт. Для нас им стал Слава Голованов – выходец из нашей среды. Мы сами пускались тогда в кругосветное плавание вместе с космической эпохой, варились в бульоне каждодневных событий. Но как это нужно и временами полезно взглянуть на Дело со стороны.

Нам нужен был свой Пигафетта, что изо дня в день педантично фиксирует события. Тогда это делать режимом секретности нам строго воспрещалось. Нарушить запреты мог только очень смелый человек. Таким оказался один из первых героев – лётчиков Каманин, спасавший челюскинцев в молодости, а позже достигший командных авиационных высот. В своём дневнике он больше фиксировал интриги вокруг отряда военных космонавтов. Позже по памяти и по собранным документам написал свои «Ракеты и люди» Б.Е. Черток, а Слава взял на себя нелёгкий труд жизнеописание нашего Главного Конструктора.

Он был из нашей среды. Окончил ракетный факультет МВТУ. Затем работал в НИИ-1 на сверхзвуковых трубах у академика Георгия Петрова. В НИИ-1 тогда трудилось два Голованова. И странное дело, у обоих обнаружился литературный синдром. В те годы триумфа необыкновенных ядерных открытий популярность науки и техники была чрезвычайно велика. В споре «физики-лирики» перетягивали физики, и молодёжь валила в технику косяком. А уже в технике возникало расслоение. И вот почти одновременно у обоих Головановых возник позыв – освоить журналистику.

Для молодёжи тогда самой популярной газетой была «Комсомольская правда», попросту «Комсомолка» с её потрясающим 20-миллионным тиражом. И был в ней отдел науки, возглавляемый Михаилом Васильевичем Хвастуновым, МихВасом, писателем популяризатором науки, печатавшимся под псевдонимом М. Васильев. Сюда из НИИ-1 явился сначала Лёня Голованов и начал доказывать, как нужно писать о науке. Своим пылом и жаром он там всех перепугал. Однако на большее сил его не хватило. Но он протоптал тропинку, по которой вышел в журналистику Голованов Ярослав. Сам Лёня Голованов не оставил мечту и очутился затем в «Юном технике», который стал по тем временам неординарным техническим журналом для детей.

О первых шагах Ярослава в «Комсомолке» история умалчивает. Он начал в отделе писем. Известны только слова тогдашнего реформатора советской журналистики Алексея Аджубея, редактора «Комсомольской правды» и первого зятя страны. («Не имей сто друзей, а женись как Аджубей».) Его слова на планёрке и решили судьбу Ярослава, трудившегося тогда нештатно в отделе писем: «Вот этого рыжего возьмём».

Работала тогда у Раушенбаха красивая Валя Голованова, в девичестве Журавлёва. Закончив Физ-Тех она попала по распределению в НИИ-1, где и познакомилась с Ярославом. Мы знали тогда о Ярославе лишь понаслышке. «Зашёл в нииёвскую библиотеку, – рассказывал Юрий Спаржин, – у стойки белёсый парень, почти альбинос, читает газету и фыркает беспрерывно.»

На банкет в честь наших первых лауреатов сотрудники были приглашены с мужьями и женами, и наши места оказались рядом. Из соображений секретности лауреатов престижной тогда Ленинской премии называли значкистами. Я сказал тост после Башкина, может не совсем удачно переиначив его слова, и отметил тогда, что только он, Слава Голованов, мой ближайший сосед по столу, от души рассмеялся.

«Нет пророка в своём отечестве». Вокруг нас были выдающиеся ракетостроители, авиаконструкторы, космонавты, лётчики-испытатели, но они казались нам обыкновенными людьми. Мы видели их каждый день, а Славка стал для нас человеком особенным. (А он и в известности так по телефону звонил: «Это Славка Голованов звонит…»). Он выглядел человеком особенным, представителем иной человеческой среды, носителем свежей информации, во взглядах циником, всё критически оценивающим. Остроумный, щедрый, доброжелательный, набитый байками из взятых недавно интервью. Для нас встречи с ним были выходом из монотонной обыденности техники, подобные выходу обитателей моря на сушу.

С его умом и зоркостью, работая в официальном рупоре пропаганды, нельзя было оставаться не циником перед великой стеной, казалось навеки выстроенной и стоявшей прочно. И что поделаешь, приходилось изворачиваться. Всегда в юности существует лицейское братство доверенных и друзей, которым доверяешь скрытое. Иначе в пору повеситься, когда не спасает уже заложенный в тебя природой витамин.

Ярославу повезло, что начинал он свою профессиональную карьеру вместе с космонавтикой. Окончание им института как раз пришлось на год запуска первого спутника. Космическая эра отмечалась скромно в технических кругах. И в дневнике инженера 4-ой лаборатории НИИ-1 Ярослава Голованова появилась запись о том, что приехал с запуска начальник лаборатории академик Петров и рассказал о ночном старте 4 октября 1957 года: «Показалось, что ракета качнулась на старте. Но всё было хорошо, ракета взлетела нормально. Когда спутник сделал два оборота вокруг Земли и стало ясно, что он не падает, сообщили в Москву»… Записав эти строки, инженер Голованов и не подозревал, что горнист его судьбы уже протрубил сбор, и его дальнейшая жизнь будет связана с космонавтикой.

Не всегда видно, как человек вырывается из житейских оков к известности, превращаясь из гусеницы в бабочку. Красоты крыльев ещё не видно. Это мокрое, до поры, до времени скомканное существо, и ему ещё предстоит чудесная метаморфоза.

А затем были встречи у Славки на улице Гашека, что рядом с Театральной площадью, куда они перебрались из Лихого переулка. Это место было для нас памятным по особой причине. Неподалеку было здание нашего бывшего министерства, в котором умер в день своего шестидесятилетнего юбилея от пятого инфаркта выдающийся ракетный конструктор Михаил Кузьмич Янгель, создатель великих советских военных ракет, которых боялись американцы и одну даже прозвали «Сатаной».

И была ещё в памяти ужасная катастрофа с боевой янгелевской ракетой Р16, которая самопроизвольно запустилась на старте и погибло около ста человек, в их числе первый главком РВСН, маршал Митрофан Иванович Неделин. Самого Янгеля спасло, что за минуты до беды, он отошёл покурить под защитный козырёк.

Говорят, что в день юбилея Янгель ждал общепринятых поздравлений в особой выделенной комнате. Но сначала никто не шёл. Многие рассуждали: пусть сперва пройдёт официальщина, мы попозже. Его ведь искренне любили. Но пока не шли, и юбиляру было нехорошо. Зато потом пошли косяком, и было здорово – сердечно, тепло. И сердце юбиляра не выдержало.

Слава был прекрасный рассказчик. В скромной комнатке на улице Гашека для нас, засекреченных, распахивалось окно в огромный и пёстрый мир. И велись бесконечные разговоры, а скромной трапезой были сосиски в соседней закусочной. Главным было, пожалуй, особое свойство интересного и остроумного Славки – мы все считали себя его друзьями.

Комната на улице Гашека была первым самостоятельным жильём Головановых. В Постановлении Правительства о переходе в Подлипки отмечалось – «с предоставлением жилой площади». Это было щедрым подарком Королёва. В его огромном Особом КБ было немало нуждающихся в жилье.

Жильё предоставлялось в Подлипках в новостроящихся домах. Практика москвичей, не желавших расставаться с московской пропиской, заключалась в обмене полученной загородной жилплощади на площадь в Москве. Обычно обменивались со строителями домов в Москве, которые получали жилье в Москве, но из-за отсутствия московской прописки не могли им воспользоваться.

Очередные ноябрьские праздники мы отмечали у Головановых. Затем была официальная встреча в «Комсомольской правде». В отделе науки была тогда оправдавшая себя практика поиска своих будущих авторов в научной среде. Собирали то медиков, то биологов, говорили им как важно и достойно популяризировать науку взглядом изнутри, и один-два из десятков собравшихся начинали писать для газеты, становились её нештатными авторами. Я тоже начал писать. В «Комсомолке» нам были рады и от этого к встречам со Славой прибавилась масса деловых встреч.

Слава лихо водил по улицам Москвы свою «Волгу», редкую по тем далёким временам. Мы с удовольствием ездили с ним, слушая его мимолётные путевые реплики. «Слуга поехал», – замечал он, имея ввиду депутата – «слугу народа». «Женя объясняется с постовым», и, действительно, замечали Евгения Евтушенко, объясняющегося с постовым ГАИ. «Подкаблучник»,кратко характеризовал он Роберта Рождественского, высаживая супружескую пару, которую подвёз из дома литератора.

Случалось попадать ему и в аварийные ситуации, и оба раза с членами семьи Кожевниковых-Герасимовых, соседей по новой квартире. Он вёз кудато Капу Кожевникову – коллегу по «Комсомолке». Второй раз он попал в ситуацию вместе с её мужем из «Нового мира», писавшим под псевдонимом Герасимов. Его тост с соседями на дне рождения потом был о том, что испытывал эту семью на прочность, и она оказалась на редкость прочной.

Он рассказывал и об авариях с юмором. И о том, как при этом сшиб, слегка зацепив, какого-то парня, у которого было вздутое окровавленное поцарапанное лицо, которое так испугало. Как позже оказалось, что у участника дорожного происшествия был флюс, лечить который он шёл в поликлинику. И кровоточащие царапины и и деформированное лицо создавали вид ужасной катастрофы. Но случай был пустячный, и стороны шутя договорились. У Славки был добрый нрав и на него не обижались.

В другой раз на перекрёстке обзор ему загородил панелевоз. И когда машины тронулись, то Славка влетел в бок автомобиля, из которого вылез разбираться полковник со значёчками танков, отличием бронетанковых войск. «Хорошо, что вы сегодня не на танке, товарищ полковник», – сказал ему первое Славка, сразу же разрядив обстановку. А потом было долгое разбирательство в ГАИ, где повторялось постоянным рефреном «но только там был панелевоз, загораживавший обзор», выводившее разбиравшихся из себя и смешившее после нас – слушателей. Он с таким юмором рассказывал нам и о разбирательстве и о своих ободранных коленях, затруднявших его супружеские обязанности, что мы непрерывно хохотали.

В конце концов он получил, работая в «Комсомолке», прекрасную трёхкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. В ней был его крохотный отдельный кабинет и после новоселья обсуждались детали интерьера. Среди полок для книг, выполненных по заказу, намечалась особая ниша с дверцой под ствол сосны, за ней был должен появиться стеклянный конус, который мы собирались подарить. Обычный трёхлитровый конус, с такими торговали соками на всех уличных углах, должен был стать якобы ограничительной нормой.

«Был прецедент, – рассказывал Славка, – получив гонорар за книгу „Путешествие в страну урана“, он закупил на весь гонорар водки и уставил бутылками поддон раскладывающегося дивана, а затем пригласил друзей. Но когда утром, желая опохмелиться, они полезли в диван, никаких бутылок в нём уже не оказалось». И вот теперь хотелось ввести наблюдаемую ограничительную норму.

Славка казался нам человеком другого измерения. Как академик Будкер удивил журналистов, сказав, что Ландау казался ему человеком совешенно ординарным, но из другой более высокой цивилизации, так и Ярослав был для нас первооткрывателем, открывавшие нам иные недоступные нам миры.

В тесной комнатке на улице Гашека он так ярко рассказывал о Лондоне, что мы в нём словно присутствовали. Помню, как он вернулся из Парижа. За рубеж тогда выезжали редко. Каждый выезд становился событием. А Париж вообще казался запредельным, загадочно волнующим. Туда бесконечно всех влекло, но было за практическим горизонтом, за пределом жизненных возможностей.

Он привёз из Парижа бутылку сухого французского вина и сыр Клодель. «О Клодель, старина Клодель», – повторяли на все лады его остроумнейшие приятели Лифшиц («За столом никто у нас не Лифшиц») и Венгеров, превращающие любую встречу в праздник. Были ещё только мы с Жорой Сазыкиным. Состоялась дегустация не только французских сыра и вина, к которым, конечно же, была присоединена и бутылка водки, но и его первоочередных впечатлений и открытий.

Об этой поездке я снова услышал в несколько ироничной манере много лет спустя от спортивного обозревателя «Известий» и Председателя футбольного клуба страны, организатора знаменитых хоккейных турниров, выдумавшего Снеговика, – Бориса Федотова.

Мы тогда отдыхали весной в Крыму. Цвело необыкновенное иудино дерево, светило яркое весеннее солнце и всё так радовало после московской зимы. Но море было холодным, на любителя. Мы познакомились с Борисом, когда он с деревянного причального пирса удил рыбу, а я плавал и доставал с деревянных столбов-опор мидии для наживки. Лениво плескались волны, невысокий декоративный Партенит, казалось, отделял нас от всего остального мира и по-утреннему было пусто вокруг.

В полдень мы через отделявшую гору ходили в соседнее Фрунзенское, где были парки и пляжи курортов министерства обороны и было шумно и людно, или сидели у себя на балконе с видом на море и далёкий мыс Гагарина, пили крымское сухое вино и разговаривали. Темы были разными, и Федосов пересказал со слов известинского международника Володина, работавшего прежде в «Комсомолке», годами жившего в Париже и опекавшего командированных, о первом визите Славки.

Они тогда вышли погулять на парижские бульвары, и Славка от избытка чувств расцеловал в губы первую встречную прогуливающуюся собачонку, чем несказанно перепугал и чуть ли не ввёл в ступор её хозяина, добропорядочного мусью, который принял Ярослава за сумасшедшего.

Он открывал для нас иные миры. Пользуясь журналистскими привилегиями он приносил нам свежие сведения. «Из первых рук» – можно назвать наши встречи с ним. Чаще на дому, на общих банкетах или в редакции «Комсомолки», на шестом этаже газетно-издательского комбината «Правды», где о нас говорили в отделе науки: «Космики пришли».

Мы словно сами слышали с места приземления Гагарина слова работавшей в поле женщины, первой увидевшей приземляющегося космонавта: «Вижу летит ведро». И были с ним у постели беспомощного Ландау, когда уже все его бросили, отвернулись от него. Круг общения его со временем возрос, и мы естественно отдалялись. И мы видели его теперь чаще с телевизионного экрана среди судей КВН.

У юмористического цеха были свои изобретения. Чего стоила например эпопея Славки и его приятелей с подарком к Дню рождения, когда уже не помню кому решили подарить невиданный самодельный музыкальный инструмент. Основу его был должен составить обыкновенный унитаз из магазина сантехники, на который натягивались струны. Работники магазина недоумевали: унитаз был из бракованных, с трещиной, но покупатели дружно утверждали, что, мол, ничего, им он подходит.

– Да, как же так, – недоумевали работники магазина, – унитаз с трещиной.

– Не будем спорить, – возражали покупатели, – он нам подходит и точка.

А дальше следовал ряд неповторимых немых сцен, забавных в пересказе.

На одну, как принято теперь говорить, корпоративную пирушку с бывшими сослуживцами Ярослав взял с собой того же Лифшица. В самый разгар её он неожиданно объявил, что среди нас присутствует иностранный гость, слово ему. Присутствующие были шокированы. Тогда это было недопустимо, в застолье могли просочиться секреты. Встал Лифшиц и понёс тарабарщину, бессмысленный набор слов, потрясающе имитирующий английскую речь. Нечто похожее позже выдавалось Ширвиндом и Державиным в журналистских капустниках. Все были удивлены, и присутствовавший академик Петров, самый старший по рангу, шеф секретной 4-ой лаборатории НИИ-1 шепнул Голованову:

– Знаешь, Слава, я вроде бы знаю английский, но не понял ничего.

Слава был выходцем из нашей строгой и скромной технической среды, но стал своим и в иной творческой стихии слова и воображения. Он уходил куда-то выше, и нам его не хватало. Его постоянно тянуло в большую литературу. Помню, как после очередной посиделки, уже прощаясь в коридоре, он открыл шкаф, взял том избранной прозы Бунина, прочёл вслух строки рассказа «Волки» и сказал с непередаваемой тоской: «Вот как нужно писать».

Он пробовал разное: научно-популярные книги, «Кузнецы грома», поставленные на сцене студенческого театра МАИ, «Сувенир из Гибралтара», сначала названый «Заводная обезьяна», но переименованный цензурой, попытки детективного жанра в виде коллективного творчества под псевдонимом Багряк. И вот 10 ноября 1968 года он записал в дневнике: «Сегодня начал писать Королёва».

В семейной жизни он был этаким колобком: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл. Его уходы из семьи были уходом в литературу. Он рвался в писательскую среду. Женитьба на дочери известного сатирика Б. Ласкина, переделкинский быт, затем акулья хватка следующей жены. Он думал, что уходит выигрывая и уходил от всего. Так уходя он никуда не пришёл и больше терял, желая приобрести. Конец своей жизни он провёл один в Переделкино житейски несчастным человеком.

Последние годы мы встречались редко и случайно. Но он незримо присутствовал и смотрел на нас, как тот персонаж с портрета, который смотрит тебе в глаза с какой стороны ты бы не подошёл. Когда я уже был в отделе гражданских космонавтов, поступило предложение написать биографию Королёва для издания в «Молодой гвардии» (в серии «Жизнь замечательных людей») кому-нибудь из нашей среды. Виталий Севастьянов, который уже слетал и готовился к полётам, считался у нас общественным человеком, ходатаем по разным делам, предложил это сделать мне. Я тогда подготовил тезисы и хотел было начать писать, но рука не поднялась, памятуя, что биография нашего Главного конструктора – главное дело Голованова.

Мы встречались с ним редко. По его просьбе я привёз ему от Анохина, командовавшего первым отрядом гражданских космонавтов, славкино заявление на космический полёт с резолюцией Королёва. Он жил тогда в писательском доме в районе метро «Аэропорт». Мы просидели с ним в разговорах всю ночь.

Затем встречали его случайно. У ВДНХ на Проспекте Мира, где Славка ловил такси до улиц Красной Сосны, где по слухам теперь жила его новая семья. Его последняя жена была из тех, о которых писал Хемингуэй, что ловят талантливых людей и ломают их, если они не защищены, а Славка был, увы, не защищён в житейских жерновах. Он жил один затем в посёлке «Переделкино» и написал книгу «Королёв» и знаменитые писательские дневники, в которой без утайки описал всё, что знал о космической отрасли. Он говорил с трудом после инсульта, но был доброжелателен и как всегда предлагал встретиться.

7 марта 2001 в ритуальном зале Академии Наук на площади Гагарина он с тоской вглядывался в лицо ушедшего навсегда Раушенбаха. И для него и для нас не только ушёл из жизни хороший и близкий человек, но уходила целая эпоха ранней романтической космонавтики.

В последний раз я встретил Славу во Внуково. Прилетел самолёт с космодрома, со старта очередного французского космонавта. Голова моя была забита сложной по тем временам проблемой. В основе её была, пожалуй, беспечность прилетевших французов. Это было время жестоких нравов переходного ельцинского периода. Отечественными чиновниками осваивались приёмы жестокой хватки и вымогательства. Таможня крутила нами, как могла. Французов, приехавших на старт с их дорогой фото и телеаппаратурой, пропустили в страну условно, и они улетели на Байконур. А теперь наступило второе действие – вернуть их с аппаратурой обратно, что было не просто. Такие заботы и горести были у меня в голове, когда я встречал прилетевших французов и встретил Славу.

Его окружали японские журналисты, и он о чём-то с ними договаривался. Затем звонил по телефону, заказывал длинный маршрут такси: из Внуково в Переделкино через Москву. От инсульта он почти оправился, и речь его была лишь чуть затруднена. Мы не могли долго разговаривать, и Слава приглашал в Переделкино. Мне очень хотелось приехать к нему, потому что у меня тогда осуществилось то, о чем писал Слава в посвящении своей первой литературной книги «Сувенир из Гибралтара»: «Дорогим и любимым Свете и Севе… с надеждой, что он очень скоро одарит меня своей книгой». И вот много лет спустя у меня действительно вышла книга о французском полёте, где была и фотография Славы, снятая в Париже, и мне очень хотелось подарить ему эту книгу. Но встретиться в Переделкино не пришлось. Время, отведенное Славе, стремительно сокращалось. Жить ему оставалось оставалось уже не годы, а месяцы. 22 мая 2003 года Славы не стало.