Текст книги "Под кардинальской мантией"

Глава 5. Месть

Я остался один, но злоба душила меня. Если бы эта женщина ограничилась одними упреками или, обратившись ко мне в момент моего торжества, наговорила все то, что мне пришлось выслушать в минуту своего поражения, я бы еще мог это перенести. В каких выражениях она ни стыдила бы меня, я подавил бы свой гнев и простил бы ее.

Но теперь я стоял один в надвигавшихся сумерках, осмеянный, одураченный, уничтоженный, – и кем? Женщиной! Она противопоставила моей осторожности свою хитрость, моей опытности – свою женскую волю и одержала надо мной победу. А в заключение она еще насмеялась надо мной. Думая обо всем этом и представляя все более или менее отдаленные последствия этого эпизода, и в особенности то, что теперь все мои дальнейшие попытки сделались невозможными, я начинал ненавидеть ее. Она обманула меня своими грациозными манерами и величавой улыбкой. Что сделал я такого, на что не согласился бы всякий другой? Мой Бог, – теперь я уже ни перед чем не остановлюсь! Она будет жалеть о произнесенных ею словах! Она будет еще валяться у моих ног!

Как ни велика была моя злоба, спустя какой-нибудь час ко мне вернулось мое самообладание. Но это было ненадолго. Когда я пустился в обратный путь, мною вновь овладела ярость, потому что я не мог выпутаться из лабиринта аллей и тропинок, в которые она завлекла меня. Целый час блуждал я по лесу, и, хотя я прекрасно знал, в каком направлении нужно искать деревню, я нигде не видел тропинки, которая бы вела туда. То и дело я натыкался на чащу, совершенно преграждавшую дальнейший путь, и в такие минуты мне казалось, что я слышу из-за кустов ее смех. Стыд и бессильная злоба лишали меня рассудка. Я падал в темноте и с проклятием поднимался на ноги; я царапал себе руки о шипы и колючки; я рвал и пачкал свою одежду, которая и без того находилась в незавидном состоянии. Наконец, когда я уже почти готов был подчиниться судьбе и провести ночь в лесу, я увидел вдали огонек. Весь дрожа от гнева и нетерпения, я бросился по этому направлению и несколько минут спустя стоял на деревенской улице.

Освещенные окна гостиницы виднелись в пятидесяти шагах, но самолюбие не позволило мне явиться туда в таком виде. Я остановился и начал чистить и приводить в порядок свою одежду, стараясь в то же время принять по возможности спокойный вид. Лишь после этого я подошел к двери гостиницы и постучался. Тотчас послышался голос хозяина:

– Войдите, сударь!

Я поднял щеколду и вошел. Хозяин был один и, сидя на корточках у очага, грел себе руки. На угольях кипел черный горшок. При моем появлении хозяин приподнял крышку горшка и заглянул в него. Затем он обернулся и молча устремил на меня взор.

– Вы ожидали меня? – вызывающим тоном спросил я, подходя к очагу и ставя на него один из своих промокших сапог.

– Да, – коротко ответил он. – Я знал, что вы сейчас придете. Ваш ужин готов!

При этих словах он насмешливо улыбнулся, так что я с трудом сдержал свою злобу.

– Мадемуазель де Кошфоре сказала вам? – промолвил я равнодушным тоном.

– Да, мадемуазель… или мадам, – ответил он, опять ухмыляясь.

Значит, она все рассказала ему: куда она завела меня и как одурачила! Она сделала меня посмешищем всей деревни! У меня заклокотала кровь в жилах и, глядя на смеющееся лицо этого идиота, я невольно сжал кулаки.

Он прочел угрозу в моих глазах и, вскочив на ноги, положил руку на кинжал, торчавший у него за поясом.

– Не начинайте опять, мосье! – закричал он на своем грубом патуа. – У меня еще до сих пор болит голова. Но попробуйте теперь поднять на меня руку, и я проткну вас, как поросенка!

– Садитесь, дуралей! – ответил я. – Я не стану трогать вас. Где ваша жена?

– Она занята.

– Кто же подаст мне ужин?

Он нехотя двинулся с места и, достав тарелку, положил туда немного похлебки и овощей. Затем он вынул из шкафа черный хлебец и кружку вина и также подал их на стол.

– Ужин вас ждет, – лаконически сказал он.

– Довольно жалкий ужин, как я вижу, – заметил я.

При этих словах он вдруг распалился необычайным гневом. Опершись обеими руками о стол, он приблизил к самому моему носу свою морщинистую физиономию и налитые кровью глаза. Его усы вздрагивали, борода тряслась.

– Послушайте! – закричал он. – Будьте и этим довольны! У меня есть свои подозрения, и, если бы не строгий приказ госпожи, я бы вместо ужина угостил вас кинжалом. Вы ночевали бы не в моем доме, а на улице, и никто об этом не печалился бы. Будьте же довольны тем, что для вас делают, и держите язык за зубами. Завтра, когда вашей ноги не будет в Кошфоре, можете ворочать им, сколько хотите.

– Рассказывайте вздор! – сказал я, но, признаюсь, на душе у меня было немного неспокойно. – Кому угрожают, тот долго живет, бездельник вы этакий!

– В Париже, – многозначительно заметил он, – но не здесь, мосье.

При этих словах он выпрямился и, внушительно тряхнув головой, вернулся к огню. Мне ничего не оставалось, как пожать плечами и приняться за еду, делая вид, что я позабыл о его присутствии. Дрова на очаге едва дымились, не давая никакого света. Жалкая масляная лампа, стоявшая посредине комнаты, еще резче оттеняла окружающий мрак. Низенькая комната со своим земляным полом была пропитана дымом и затхлостью. Во всех углах висели вонючие, грязные платья. Я невольно вспомнил о Кошфоре, об изящно убранном столе, о сельской тишине и горшках с благоухающими растениями, и, хотя я был слишком старый солдат, чтобы есть без аппетита немытой ложкой, тем не менее такая перемена была для меня чувствительна и увеличивала мой гнев. Хозяин, который украдкой следил за мною, должно быть, прочитал мои мысли.

– Поделом вору и мука, – пробормотал он, презрительно усмехаясь. Посади нищего на коня, и он поедет… обратно в гостиницу.

– Повежливей, пожалуйста! – огрызнулся я на него.

– Вы кончили? – спросил он.

Не удостаивая его ответом, я поднялся с места и, подойдя к огню, стащил с себя свои сапоги, которые были мокры насквозь. Хозяин проворно убрал в шкаф остатки вина и хлеба и затем, взяв тарелку, вышел через заднюю дверь, оставив последнюю полуоткрытой. Проникший в комнату сквозной ветер заколыхал пламя светильника, отчего грязная, жалкая трущоба получила еще более непривлекательный вид. Я сердито поднялся с места и направился к двери, чтобы захлопнуть ее.

Но, достигши порога, я увидел нечто такое, что заставило меня опустить уже поднятую руку. Дверь вела в маленькую пристройку, которую хозяйка употребляла для мытья посуды и тому подобных надобностей. Я был поэтому несколько удивлен, заметив там в эту пору свет, и еще более удивился, когда увидел, чем была занята хозяйка.

Она сидела на грязном полу сарая, перед потайным фонарем, а по обе стороны ее лежали две громадные кучи всякого мусора и тряпья. Она выбирала вещи из одной кучи и перекладывала их в другую, встряхивая и осматривая каждый предмет, перед тем, как положить его, и проделывала это с таким старанием, с таким терпением и настойчивостью, что я стал в тупик. Некоторые из этих предметов – обрывки и тряпки – она держала на свет, другие ощупывала, третьи буквально рвала на клочки. А ее муж все это время стоял подле нее, жадным взором следя за нею и продолжая держать мою тарелку в руке, словно странное занятие жены очаровало его.

Я тоже, наверное, с полминуты стоял, не сводя с нее глаз, но затем хозяин, оторвав на мгновение свой взор от жены, заметил меня. Он вздрогнул и быстрее молнии задул фонарь, оставив сарай в полной темноте.

Я, смеясь, вернулся к своему месту у очага, а он последовал за мною с лицом, черным от ярости.

– Послушайте! Нет, послушайте! – воскликнул он, наступая на меня. Разве человек не может делать у себя в доме, что ему угодно?

– По-моему, может, – спокойно ответил я, пожимая плечами. – Точно так же, как и его жена. Если ей приятно перебирать по ночам грязные тряпки, это ее дело.

– Шпион! Собака! – кричал он с пеной бешенства на губах.

Внутренне я тоже кипел от ярости, но не в моих интересах было затевать ссору с ним, и потому я лишь прикрикнул на него, чтоб он не забывался.

– Ваша госпожа дала вам приказания, – презрительно сказал я. Исполняйте же их.

Он плюнул на пол, но потом, видимо, опомнился.

– Вы правы, – сердито ответил он, – К чему выходить из себя, когда все равно завтра в шесть часов утра вы уедете отсюда. Вашу лошадь прислали сюда, а ваши вещи наверху.

– Я пойду туда, – сказал я, – чтобы не быть в вашем обществе. Посветите мне!

Он нехотя повиновался, а я, радуясь возможности избавиться от него, стал подниматься по лестнице, все еще недоумевая, чем это могла заниматься его жена и отчего он так разъярился, увидев меня у дверей. До сих пор он еще не мог угомониться. Он посылал мне вслед самые отборные ругательства, а когда я влез на свой чердак и захлопнул дверь, он стал кричать еще громче, чтобы я не забыл уехать в шесть часов, – и так он бесновался до тех пор, пока не выбился из сил.

Вид моих пожитков, которые я несколько часов тому назад оставил в Кошфоре разбросанными по полу, по-настоящему должен был бы опять рассердить меня. Но у меня просто уже не было сил. Оскорбления и неудачи, которые выпали мне на долю в этот день, сломили, наконец, мое присутствие духа, и я смиренно стал укладывать вещи. Я, конечно, жаждал мести, но обдумать план и время ее можно было и на следующий день. Далее шести часов утра моя мысль вперед не простиралась, и если в чем я чувствовал недостаток, то это в бутылочке доброго арманьякского вина, которое я так напрасно потратил на этих продувных купцов. Вот когда оно пришлось бы мне кстати!

Я лениво завязал один из своих дорожных мешков и уже почти уложил второй, как вдруг я нечаянно натолкнулся на вещь, которая на мгновение пробудила во мне прежнюю ярость. Это было маленькое оранжевое саше, которое мадемуазель обронила в ту ночь, когда я увидел ее в первый раз, и которое, как помнит читатель, я поднял. С тех пор оно мне не попадалось на глаза, и я совершенно забыл о нем. Теперь же, когда я стал складывать свою вторую фуфайку (одна была на мне), оно выпало из ее кармана.

При виде его я вспомнил все – ту ночь и лицо мадемуазель, озаренное светом фонаря, и мои великолепные планы, и неожиданный конец их – и в порыве ребяческого гнева, уступив долго сдерживаемой страсти, я схватил саше, разорвал его на куски и швырнул их на пол. Облако тонкой едкой пыли поднялось на воздух, а вместе с кусками саше на пол упало что-то более тяжелое, издав при этом отчетливый звук. Я посмотрел вниз (быть может, я уже сожалел о своей вспышке), но сначала ничего не мог различить. Пол был грязный и неприглядный, света было мало.

Но бывает такого рода настроение, когда человек проявляет особенное упорство в мелочах. Я взял светильник и поднес его к полу. Какая-то светящаяся точка, искорка, блеснувшая на полу среди грязи и мусора, привлекла мое внимание. Через секунду она уже потухла, но я не сомневался, что видел ее. Я был изумлен. Я повернул светильник и вновь увидел блеск, но на этот раз в другом месте. Я опустился на колени и тотчас нашел маленький кристалл. Рядом с ним лежал другой, а немного дальше – еще один. Каждый из них был величиною с крупную горошину. Подобрав все три кристалла, я поднялся на ноги и поднес светильник к кристаллам, которые лежали у меня на ладони.

Это были бриллианты! Настоящие, дорогие бриллианты! Я был в этом убежден. Двигая светильник в разные стороны и видя, как в них играет и переливается целое море огня, я знал, что держу в своих руках богатство, которого достаточно, чтобы десять раз купить эту ветхую гостиницу со всем ее содержимым. Это были чудесные камни столь чистой воды, что руки у меня дрожали, кровь прилила к моим щекам и сердце мое неистово билось. На мгновение мне показалось, что я вижу сон, что все это игра моего воображения. Я нарочно закрыл глаза и простоял в таком положении целую минуту. Но, раскрыв их, я снова увидел у себя на ладони эти тяжелые, осязаемые многогранные кристаллы. Убедившись, наконец, в том, что это действительность, но еще витая между радостью и страхом, я подкрался на цыпочках к двери и забаррикадировал ее своим седлом, дорожными мешками и верхним платьем.

Тогда, все еще тяжело дыша, я вернулся назад и, вооружившись светильником, начал терпеливо, пядь за пядью исследовать пол, вздрагивая всем телом при каждом скрипе ветхих половиц. Никогда поиски не увенчивались столь блестящим успехом. В лоскутьях саше я нашел шесть мелких бриллиантов и два рубина. Семь крупных бриллиантов оказалось на полу. Один из них, самый большой, который я нашел позже всех, видимо, откатился при падении и лежал у стены в самом дальнем углу комнаты.

Целый час я трудился, пока выследил этот бриллиант, но и после того я не менее часа ползал на четвереньках и прекратил свои поиски лишь тогда, когда убедился, что собрал все, что содержалось в саше. Тогда я сел на свое седло у опускной двери и при последних неверных лучах светильника любовался своим сокровищем – сокровищем, достойным сказочной Голконды.

Я все еще не решался верить своим чувствам. Припомнив те драгоценности, которые носил английский герцог Букингемский во время своего посещения Парижа в 1625 году и о которых так много говорили, я решил, что мои бриллианты не хуже их, хотя и уступают им численно. Стоимость моей находки я оценивал приблизительно в пятнадцать тысяч крон. Пятнадцать тысяч крон! И все это сокровище я держал на ладони своей руки, я, у которого не было за душою и десяти тысяч су!

Догоревший светильник положил конец моему восхищению. Когда я остался в темноте с этими драгоценными крупинками в руке, моей первой мыслью было спрятать их как можно подальше, и с этою целью я заложил их за внутреннюю обшивку сапога. Затем мои мысли обратились на то, каким образом они попали туда, где я нашел их, – в душистый порошок мадемуазель де Кошфоре.

Минутное размышление привело меня очень близко к разрешению этой загадки и вместе с тем пролило свет на некоторые другие темные вопросы. Я понял теперь, что искал Клон на лесной тропинке между замком и деревней, что искала хозяйка гостиницы среди сора и тряпья, – (они искали это саше). Я понял также, что было причиной столь неожиданного и ясного беспокойства, которое я подметил в обитателях замка: причиной была потеря саше.

Но тут я снова стал в тупик, впрочем, только на короткое время. Еще одна ступень умственной лестницы – и я понял все. Я догадался, каким образом драгоценные камни попали в саше, и решил, что не мадемуазель, а сам господин де Кошфоре обронил его. Последнее открытие показалось мне столь важным, что я стал осторожно расхаживать по комнате, так как от волнения не мог оставаться неподвижным.

Несомненно, он обронил драгоценности, благодаря поспешности, с какой в ту ночь покидал замок. Несомненно также, что, увозя их с собою, он положил их в саше для безопасности, справедливо рассчитывая, что разбойники, если он попадется к ним в руки, не тронут этой безделушки, не подозревая в ней ничего ценного. Все увидят в ней простой знак памяти и любви – работу его жены.

Мои догадки не остановились на этом. Я решил, что эти камни Составляют фамильную драгоценность, последнее достояние семьи, и де Кошфоре намеревался увезти их за границу либо для того, чтобы спасти от конфискации, либо для того, чтобы продать их и таким путем добыть деньги, нужные, может быть, для какой-нибудь последней, отчаянной попытки. Первые дни по отъезду из Кошфоре, пока горная дорога и ее опасности отвлекали его мысли, он не замечал своей потери, но затем он хватился драгоценной безделушки и вернулся домой по горячим следам.

Чем более я размышлял об этом, тем более убеждался, что напал на разгадку тайны, и всю эту ночь я не ложился и не смыкал глаз, соображая, что мне теперь предпринять. Так как эти камни были без всякой оправы, то я, конечно, мог не бояться, что кто-нибудь признает их и предъявит свои права. Путь, которым они попали ко мне, был никому неизвестен. Камни были мои (мои!), и я мог делать с ними, что хотел! У меня в руках было пятнадцать, может быть даже двадцать тысяч крон, и на следующее утро в шесть часов я волей-неволей должен был уехать. Я мог отправиться в Испанию с этими драгоценностями в кармане. Почему нет?

Признаюсь, я испытывал искушение. Но и то сказать, эти камни были так восхитительны, что многие честные, в обычном значении этого слова, люди, я думаю, продали бы за них свое вечное спасение. Но чтобы Беро продал свою честь? Нет! Повторяю, у меня было искушение. Но, благодаря Богу, человек может быть доведен судьбой до того, чтобы жить игрой в карты и кости, чтобы даже слышать от женщины обидное «шпион» и «подлец» и все-таки не сделаться вором. Искушение скоро оставило меня – я ставлю себе это в заслугу – и я начал обдумывать различные способы воспользоваться своею находкой. Сначала мне пришло в голову отвезти бриллианты к кардиналу и купить ими себе помилование. Затем я подумал, нельзя ли воспользоваться ими как средством для поимки Кошфоре; затем…

Но, чтобы не перечислять всего, скажу, что только в пять часов утра, когда я все еще сидел на своей убогой постели и первые лучи дня уже пробирались сквозь затканное паутиной окно, мне пришел в голову настоящий план, план из планов, по которому я и решил действовать.

Этот план привел меня в восхищение. У меня слюнки потекли при мысли о нем, и я чувствовал, что мои глаза расширяются от наслаждения. Пусть он был жесток, пусть он был низок, я не заботился об этом. Мадемуазель торжествовала свою победу надо мною; она хвалилась своим умом, своей хитростью, смеялась над моею глупостью. Она сказала, что прикажет своим слугам высечь меня. Она обошлась со мною, как с презренной собакой. Хорошо, посмотрим же теперь, кто умнее, кто хитрее, кто одержит окончательную победу!

Единственное, что требовалось для моего плана, это еще раз увидеться с нею. Лишь бы увидеться с нею, а там я знал, что могу положиться на себя и на свое новое оружие. Но как добиться этого свидания? Предвидя здесь некоторые затруднения, я решил сделать утром вид, как будто я намерен уехать из деревни, и затем, под предлогом, что мне нужно оседлать коня, ускользнуть пешком в лес и скрываться там до тех пор, пока мне не удастся увидеть мадемуазель.

Если бы мне не удалось достигнуть цели таким способом – вследствие ли бдительности трактирщика или по какой-либо другой причине – то я все еще мог добиться своего. Я мог отъехать от деревни на расстояние мили или около того, привязать свою лошадь в лесу и пешком возвратиться к деревянному мостику. Оттуда я мог следить за садом и передними окнами замка, пока время и случай не дадут мне возможности, которой я искал.

Таким образом, мой путь был для меня ясен, и когда бездельник грубо крикнул мне снизу, что уже шесть часов и что мне пора ехать, я не полез в карман за ответом. Я ответил сердитым тоном, что я готов, и после приличного промедления, забрав седло и дорожные мешки, я спустился вниз.

При свете холодного утра общая комната гостиницы имела еще более грязный, непривлекательный и убогий вид. Хозяйки не было видно. На очаге не горел огонь. Для меня не было приготовлено ничего. Даже прощальная чаша не ждала меня, чтобы согреть мое сердце.

Я оглянулся, вдыхая запах копоти, сохранившийся с вечера, и досада взяла меня.

– Вы, кажется, хотите отпустить меня с пустым желудком? – сказал я, притворяясь более рассерженным, нежели был на самом деле.

Хозяин в это время стоял у окна, наклонившись над парою старых, потрескавшихся сапог, которые он щедро мазал жиром.

– Мадемуазель не заказывала для вас завтрака, – насмешливо ответил он.

– Ну, да, впрочем, это неважно, – надменно сказал я. – В полдень я уже доберусь до Оша.

– Это как знать, – ответил он, опять усмехнувшись.

Я не понял этого замечания. Мои мысли были заняты другим, и я, отворив дверь, вышел из комнаты, чтобы пройти на конюшню. Но тут во мгновение ока я все понял. Холодный воздух, пропитанный лесными испарениями, пронизывал меня до костей, но не он вызвал дрожь в моем теле. Снаружи, на улице, стояли два всадника. Один из них был Клон; другой, державший на поводу неоседланную лошадь (мою лошадь), был тот парень, которого я видел однажды в гостинице, здоровенный, грубый малый с большой кудлатой головой. Оба были вооружены, а Клон, кроме того, был в сапогах. Его товарищ был бос, но к одной ноге у него была привязана заржавленная шпора.

При первом взгляде на них в моей душе возникло опасение, которое и заставило меня задрожать. Но я ничего не сказал им. Я вернулся назад и затворил за собой дверь. Хозяин в это время надевал свои сапоги.

– Что это значит? – хриплым голосом спросил я, хотя я отлично понимал, что они затевают. – Зачем эти люди здесь?

– Приказано, – лаконически ответил он.

– Кем приказано? – продолжал я.

– Кем? – повторил он. – Ну, сударь, это уж мое дело! Довольно вам знать, что мы поедем с вами. Мы должны убедиться, что вы уехали отсюда.

– А если я не захочу уехать? – воскликнул я.

– Вы захотите, – спокойно возразил он. – Теперь у нас в деревне нет чужих людей, – добавил он с многозначительной улыбкой.

– Что же, вы намерены упрятать меня? – воскликнул я с яростью.

Но за этой яростью скрывалось нечто другое: не назову это страхом, потому что храбрые не знают страха, но нечто, очень близкое к нему. Мне всю жизнь приходилось иметь дело с грубыми людьми, но эти три негодяя имели зловещий вид, который пугал меня. Вспоминая о темных тропинках, узких ущельях и крутых спусках, по которым нам предстояло ехать, я начинал трепетать.

– Упрятать вас, мосье? – равнодушным тоном повторил он. – Это зависит от того, как смотреть на вещи. Одно во всяком случае несомненно, продолжал он, поднимая аркебузу и ставя ее прикладом на скамью, – если вы вздумаете оказать нам малейшее сопротивление, мы будем знать, как положить ему конец, здесь ли, или на дороге, все равно.

Я глубоко вздохнул, но близость угрожавшей мне опасности вернула мне самообладание. Я переменил тон и громко засмеялся.

– Так вот ваш план? – сказал я. – В таком случае, чем скорее мы тронемся в путь, тем лучше. И чем Скорее я увижу Ош и ваши спины, тем будет для меня приятнее.

– Мы готовы следовать за вами, мосье, – сказал он.

Я не мог удержаться от легкой дрожи. Его необычная вежливость беспокоила меня больше, чем все его угрозы. Я знал этого человека и все его привычки и понимал, что у него на уме что-то дурное.

Но у меня не было пистолетов, и, имея только шпагу и кинжал, я знал, что всякое сопротивление в данный момент будет бесполезно. Поэтому я пошел вперед, а хозяин последовал за мною, неся мое седло и мешки.

Улица была пуста, и, за исключением двух всадников, которые сидели в своих седлах, мрачно глядя перед собою, никого не было видно. Солнце еще не взошло, и в воздухе чувствовалась сырость. От серого облачного неба веяло холодом.

Мои мысли невольно устремились к тому утру, когда я нашел маленькое саше на этом самом месте, почти в этот самый час, и при воспоминании о пакетике, лежавшем у меня в сапоге, кровь снова на мгновение хлынула к моим щекам. Но насмешливое обращение трактирщика, мрачное молчание обоих его товарищей, которые упорно избегали моего взора, заставили опять похолодеть мое сердце. Побуждение отказаться сесть на коня, отказаться ехать с ними, на мгновение было почти непреодолимо, но, поняв вовремя все безумие такого поступка, который только доставил бы этим людям желанный случай, я подавил в себе это искушение и медленно направился к своему коню.

– Меня удивляет, что вы не требуете моей шпаги, – саркастически заметил я, вскакивая на седло.

– Она не страшна нам, – серьезно ответил трактирщик. – Можете оставить ее у себя… до поры до времени.

Я ничего не ответил, что мог сказать я в ответ? И мы потихоньку поехали по улице, я с трактирщиком – впереди, Клон с кудластым парнем – в арьергарде. Тихий темп нашей езды, отсутствие всякой поспешности или торопливости, равнодушие моих спутников к тому, видит ли их кто-нибудь или нет, все это должно было действовать на меня угнетающим образом и усиливать во мне сознание опасности. Я чувствовал, что они подозревают меня, что они почти отгадали цель моего приезда в Кошфоре, и я опасался, что они не сочтут нужным держаться в границах предписаний мадемуазель. Особенно зловещей казалась мне наружность Клона. Его тощее злое лицо, его впалые глаза и немота усиливали мое уныние. На пощаду здесь рассчитывать было нельзя.

Мы ехали довольно медленно, так что прошло не менее получаса, пока мы достигли холма, с которого я в первый раз увидел Кошфоре. Среди дубовой рощи, откуда я когда-то созерцал долину, мы остановились покормить лошадей, и можно себе представить, с каким странным чувством я теперь смотрел на покидаемую деревню. Но у меня не было времени предаваться этим чувствам или размышлениям. Несколько минут отдыха, и мы снова тронулись в путь.

В четверти мили от места нашего привала дорога, ведущая по направлению к Ошу, спускалась в долину. Мы уже были на половине спуска, когда трактирщик вдруг протянул руку и придержал мою лошадь.

– Сюда! – сказал он, указывая на боковую дорогу, простую, едва заметную и почти непроезженную тропинку, которая вела неизвестно куда. Я остановил свою лошадь.

– Это почему? – сердито воскликнул я. – Или вы думаете, что я не знаю дороги? Вот это дорога к Ошу!

– К Ошу, да! – ответил он. – Но мы вовсе не туда едем.

– А куда же? – сердито спросил я.

– Скоро увидите, – ответил он с улыбкой.

– Да, но я хочу знать теперь, – сказал я, поддаваясь своему гневу. Ведь до сих пор я не отказывался ехать с вами. Вам будет легче справиться со мною, если вы мне сообщите ваши планы.

– Вы с ума сошли! – закричал он.

– Ничуть не бывало, – ответил я. – Я только спрашиваю, куда я еду?

– В Испанию, – сказал он. – Довольно вам этого?

– И что вы думаете там сделать со мною? – спросил я, чувствуя, что у меня сердце похолодело.

– Передать вас некоторым из наших друзей, если вы будете хорошо вести себя, – ответил он. – Если же нет, то у нас есть другой способ, который избавит нас от излишней поездки. Подумайте, мосье! Что вы выбираете из двух?