Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

Еще одно восстание, явно направленное против неподъемных налогов Нерона, возглавил губернатор Галлии Виндекс. Мятеж погасили, но не раньше, чем измышления Виндекса о личной жизни Нерона вызвали непристойные пересуды по всей империи.

Тит вздохнул. При удручающем положении дел в общественной сфере – заговор Пизона, возвышение Тигеллина и кончина Сенеки, истребление приближенных к Нерону лиц, колоссальные расходы на восстановление сгоревшего города, беспорядки в Британии, Иудее и Галлии – главным событием стала, по-видимому, смерть Поппеи Сабины. Не тогда ли начались настоящие беды?

Несчастный Нерон! Тит собственными глазами видел, как убивался по жене император. В ту ночь Нерон пил без продыху. Слышали, как супруги орали друг на друга. Нерон впал в ярость. Никто не видел, что произошло, но лекарь, осмотревший Поппею впоследствии, сказал Титу, что для ее убийства вместе с нерожденным младенцем хватило бы кровотечения от единственного пинка в живот.

Нерон был безутешен. Вместо того чтобы кремировать Поппею по римскому обычаю, он наполнил ее тело ароматными специями и забальзамировал. Поговаривали, что так он выразил почтение к ее причудливым религиозным убеждениям, но Тит считал, что Нерону было просто невыносимо видеть, как пламя пожрет красоту Поппеи.

Однажды Тит по чистой случайности заметил мальчика, который выглядел двойником погибшей императрицы. Его звали Спор, и он был слугой при дворе. Когда Тит обратил внимание Нерона на небывалое сходство, тот мгновенно воспламенился. Но его влечение было не просто плотским и даже не романтическим: Нерон, похоже, считал, что Спор неким мистическим образом связан с Поппеей и умершая жена вернулась в обличье отрока. Странная идея превратилась в одержимость, и Нерон подверг Спора кастрации, заявив, будто актом божественной воли преобразил мальчика в девочку. Он назвал свое творение Сабиной, по родовому имени Поппеи.

В ходе церемонии, которая точно воспроизводила бракосочетание с Поппеей, Нерон взял Спора, ныне Сабину, в жены. Такого не могло бы случиться при Агриппине или Сенеке. Тит получил ауспиции, Тигеллин осуществил ритуал, и Нерон с того дня одевал Спора в платья Поппеи и во всем обращался с евнухом как с супругой. Наблюдая на пирах, как они ссорятся, а потом мирятся и милуются, Тит иногда не мог избавиться от иллюзии, будто Поппея по-прежнему жива.

Выход Нерона за грань понятий о мужском и женском казался Титу еще одним проявлением божественной природы правителя. Аппетиты Нерона не зависели от мнимых несовершенств смертного тела. Бог-император мог превратить мальчика в девочку и до известной степени даже воскресить мертвых.

Но восторженные прозрения Тита разделяли не все. Умы более грубые неизбежно сделали нетрадиционную связь предметом насмешек. «Счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена!»[19]19
  Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей (перевод М. Гаспарова).


[Закрыть] – высказался один.

Тит долго смотрел на оскверненную статую императора у маленького фонтана. Он забрался на пьедестал, намереваясь сорвать нелепый парик и мешок отцеубийцы; затем услышал, что приближаются какие-то люди. Пьяными голосами они распевали очередной куплет из песенки, которую он слышал возле таверны:

 
Выступил в Греции
И корону надел
Шут-победитель Нерон!
Золотой дом
Угоден богам,
А гнидам угоден Нерон!
 

Гуляки были вооружены какими-то дубинками; Тит понял это, услыхав, как на ходу они колотят ими по стенам домов.

Спрыгнув с пьедестала, он поспешил прочь.

Сейчас, озираясь на прошлое, уже бессмысленно разбираться, каким образом заварил эту кашу Нерон. Тит старался вспоминать светлые времена. Золотой дом, пусть даже не достроенный, стал величайшим архитектурным шедевром своей эпохи. Нерон дерзнул создать жилище, которое и впрямь подходило для бога, – место настолько прекрасное, что оно восхищало взор, откуда ни посмотри, а каждый из сотен его залов погружал гостей в неописуемую роскошь. Какие вечера устраивал там Нерон, приглашая лучших и красивейших исполнителей из всех уголков света, давая пышные пиры и обеспечивая самые утонченные и поистине неземные чувственные наслаждения! «Боль – удел смертных, – говорил Нерон. – Наслаждение – божественно». Гость Золотого дома становился полубогом, пусть лишь на одну ночь.

Славные времена в Золотом доме были незабываемы, но их превзошло грандиозное путешествие Нерона по Греции. Вдали от цензорских косных взоров римских сенаторов и их жен император открыто выступал в легендарных греческих театрах, сыграв великие роли – Эдипа, Медеи, Гекубы, Агамемнона, – и Тит, неизменно находившийся рядом, получал ауспиции перед его представлениями. Несмотря на многочисленные призы, полученные Нероном, отдельные грубые критики заявляли, будто певческий и актерский таланты императора в лучшем случае посредственны. Сопровождавший Нерона Веспасиан уснул на одной из его декламаций, и лишь несколько избранных, Тит в том числе, сумели во всей полноте оценить незаурядность дара императора.

Куда ни приезжал Нерон, театр бывал набит битком, всем хотелось увидеть императора на сцене. В классических драмах, выступая в старинной греческой традиции, он прикрывался трагической маской. В пьесах более современных, где актеры играли с открытыми лицами, Нерон, из соображений благопристойности, все равно носил маску, но только не персонажа, а свою собственную. По мнению Тита, это только обостряло впечатление. Было поистине странно видеть маску императора и знать, что за ней он сам и скрывается. И до чего же удивительно изменялась вся логика театра, когда Нерон находился на сцене! Обычно публика чувствовала себя невидимой, и вся мощь ее коллективного взора сосредотачивалась на одном человеке, но кто мог ощутить себя незримым под ответным взглядом императора? Аудитория становилась зрелищем, актер – наблюдателем. Когда-то театры являлись учреждениями культовыми, а пьесы представляли собой религиозные обряды. Нерон возродил священную власть театра, превратив его посещение в по-настоящему сверхъестественный опыт. Тит вновь и вновь испытывал благоговение перед гением бога-императора.

Наконец Пинарий достиг искомого входа – переднего двора, первоначально устроенного Августом. Доспехи Божественного Августа оставались на прежнем месте, как сохранились бронзовые двери и мраморный портик с рельефным лавровым венком. Но два лавра у ворот, посаженные некогда Ливией и чудом избежавшие Большого пожара, были голы и, к смятению Тита, зачахли. Он тронул ветку. Хрупкая и почерневшая, она обломилась у него в руке.

В памяти всплыли слова, которые Тит однажды сказал Нерону и Поппее: «Я верю, что век этих лавров сравняется с веком потомков Божественного Августа». Теперь деревья погибли. Тит содрогнулся, удрученный видом засохших деревьев сильнее, чем рыщущими по улицам бандами.

Огромные бронзовые двери были закрыты. Тит налег на створку. Тяжелая махина поначалу не поддавалась, но в конце концов он сумел приоткрыть ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в щель.

Бывший приемный покой скромного дома Августа превратился в сад под открытым небом. Там росли вишни и виноградники, розы и другие благоуханные цветы, а подстриженные кустарники изображали животных. За садом простирался луг с искусственным скалистым водопадом. Дальше находились коридоры и покои, за ними – опять сады, и снова жилые помещения.

Бродя по дому и никого не находя, Тит оказывался то под крышей, то под открытым небом; подобные переходы в Золотом доме были сродни волшебству благодаря безупречной планировке. В помещении Титу часто казалось, что он находится посреди природного ландшафта, поскольку его окружали изображения буйной зелени, сверкающие зеленой мозаикой полы, журчащие фонтаны и высокие окна с видом на синее небо. Снаружи чудилось, будто он попал в изумительно декорированное помещение: мраморные колонны и слоновая кость оград, роскошные занавеси и мебель из камня и металла с изящной чеканкой, покрытая плисовыми подушками.

Сады и залы украшало великое множество статуй. Нерон опустошил всю империю, ища, чем бы заполнить свой огромный дом; только из Дельф он вывез пять сотен изваяний. Одни изображали богов, другие – смертных; одни были причудливы, вторые – эротичны, третьи – замечательно реалистичны, а четвертые – полны героики. Встречались старые и новые скульптуры, но каждая сияла свежей отделкой и выглядела так убедительно, будто в любую секунду могла заговорить.

Золотым домом занимались лучшие в мире художники, расписавшие не только статуи, но и каждую стену, и неимоверно высокие потолки. Для каймы и бордюров использовались геометрические фигуры, медальоны и образы, позаимствованные из природы, – листья, ракушки, цветы, а внутри обрамления располагались масштабные иллюстрации к великим сказаниям о человечестве и богах. Краски были крайне насыщенными и живыми; композиции – совершенными. Залов насчитывалось так много – сотни, – что Тит всякий раз при посещении Золотого дома неизменно открывал для себя новые, прежде невиданные, изобилующие совершенно незнакомыми рисунками, и каждые следующие покои казались краше предыдущих.

Не меньше завораживали полы и стены, покрытые мрамором, как и высокие колонны. Здесь встречались насыщенно-зеленый мрамор из Спарты, желтый с черными прожилками – из Нумидии, царский порфир из Египта, хотя все они уже не считались диковиной. Но имелся в Золотом доме мрамор таких цветов и текстуры, каких Тит не видывал нигде; его доставляли в Рим со всего света в огромном количестве и по неслыханной цене.

Многие полы внутри и снаружи были украшены мозаиками. Прекрасные картины обрамлялись многочисленными бордюрами, образованными головокружительно мудреными геометрическими узорами. В сюжетах присутствовали рыбаки, жнецы в пшеничных полях, гладиаторы на арене, колесничие в цирке, ученые в библиотеке, танцовщицы, приносящие жертву жрецы, играющие дети. Плитки сверкали, отражая свет под разными углами, благодаря чему казалось, что изображения живут и дышат под ногами идущего.

Переходя из сада в сад, из здания в здание и из зала в зал, Тит поражался мертвой тишине. Весь дворец выглядел брошенным. Безмолвие угнетало. Наконец, спустившись с террас на той стороне Палатина, где находился Форум, Тит услышал в соседнем зале шум. Прежде чем он сообразил, стоит ли спрятаться, из дверей вышел лев.

На дальней стороне Золотого дома у подножия Эсквилина Нерон держал в одном из садов большой зверинец. Очевидно, сторожа сбежали вместе со всеми и кто-то не запер клетки.

Огромный зверь помедлил. Он уставился на Тита, поводя усами и подрагивая хвостом, – великолепный самец с красивой темно-желтой шкурой и пышной гривой.

Тит застыл. По хребту потекла струйка пота. Он машинально потянулся к фасинуму, но того не оказалось на месте: Тит сам отдал его Луцию.

Лев склонил голову набок, тряхнул гривой и, похоже, принял решение. Он неторопливо двинулся прямо к человеку.

Тит с трудом подавил желание броситься наутек. Он видел, как осужденные преступники бегут от львов на арене, и дело всегда кончалось плохо. Он решил попробовать напугать зверя криком, но обнаружил, что не способен издать ни звука.

Лев дошел до человека, вытянул шею и потерся мордой о его бедро. Бестия издала, как показалось Титу, ворчание, но он быстро понял, что огромная кошка мурлычет. Лев взглянул на него большими глазами и потерся о другое бедро.

Дрожащими руками Тит осмелился дотронуться до львиной гривы. Зверь высунул длинный шершавый язык и лизнул ему руку.

Тит медленно повернулся и вышел в дверь, не забывая поглядывать на льва. Тот озадаченно наблюдал за человеком, но не трогался с места. Затем запрокинул голову, разинул клыкастую пасть и зевнул.

Как только Тит очутился вне поля зрения льва, он ускорил шаг, а потом перешел на бег.

Свернув за угол, он налетел на пару домашних рабов средних лет, мужчину и женщину, – первых людей, с момента прихода в Золотой дом. Мужчина опрокинулся навзничь, выронив битком набитый мешок. Тот распахнулся. По мраморному полу со звоном разлетелись серебряные чаши, блюда и столовые приборы.

Женщина устояла и покрепче перехватила такую же полную котомку из простыни, связанной углами. Она выпучила на Тита глаза.

Тот перевел дух. Не дав ему заговорить, рабыня густо залилась краской и выпалила:

– Почистить! Мы несли вещи… почистить!

Разлетевшаяся утварь уже замерла, за исключением одного блюдца. Звеня металлом по мрамору, оно по сужающейся спирали докатилось до края. Наконец, ударившись в стену, упало и мелко задребезжало. Серебро, не потускневшее ни на йоту, ярко сверкало на полу.

Тит пропустил мимо ушей откровенную ложь.

– Где все? – спросил он.

Женщина пожала плечами:

– Разошлись кто куда.

– А твой хозяин? Где император?

– Недавно мы видели его в большом дворе. Сидел у подножия Колосса. Тебе надо идти прямо…

– Я знаю, где это, – оборвал ее Тит. Он поспешил в указанном направлении. Из-за спины донеслись пререкания рабов, которые принялись собирать рассыпанное серебро.

Входившего в большой двор – впервые или в сотый раз – неизменно накрывало головокружительное благоговение. Здесь все превышало любые человеческие мерки. Протянувшаяся вокруг галерея подошла бы великанам; ее исполинские колонны, облицованные попеременно белым и черным мрамором, были под стать огромным мраморным плитам, которыми вымостили пол. Зенодор убедил Нерона, что контраст черного и белого разительным и в то же время наиболее гармоничным образом выделит гигантскую позолоченную статую, установленную посреди двора и высотой превосходящую все, на что падал взгляд.

От шеи и ниже обнаженная фигура сложением ничуть не напоминала правителя с его выпирающим животом и тощими ногами. Но Зенодор отлично передал лицо Нерона, которое мгновенно узнавалось даже издали. Император был изображен в облике бога солнца Сола, от головы его расходились лучи.

Тит разглядел у подножия Колосса четыре крошечные фигурки. Одной был Нерон, узнаваемый по пурпурно-золотым одеждам; он пластом лежал на спине. При этом он пел – если протяжные ноты, которые разносились по всему необъятному двору, можно назвать пением.

Что же касалось троих остальных, то один, явно мужчина, расхаживал взад и вперед, тогда как другие, мужчина и женщина, стояли близко друг к другу и разговаривали. Все трое прекратили свои занятия и с трепетом уставились на приближающегося Тита. В парочке Пинарий узнал Эпафродита, личного секретаря Нерона, и наряженного в женское платье Спора, с которым тот совещался. Расхаживал же Феон, самый доверенный вольноотпущенник Нерона. Все трое признали сенатора и облегченно вздохнули.

Нерон лежал в ногах приближенных. На груди у него покоились две металлические пластины, скрепленные кожаными ремнями. Он тянул ноту бесконечно долго, упражняя легкие. От него разило луком: готовясь к певческим состязаниям, Нерон прибегал к особой диете из оливкового масла для горла и лука для очистки носа и раскрытия легких.

Тит поднял взгляд на Колосса, затем посмотрел на распростертого императора. Как велик один и мал другой! Нота, что издавал Нерон, все длилась, пока наконец легкие певца не опустели, и он сделал глубокий вдох, преодолевая сопротивление нагрудных металлических пластин. Наполнив легкие вновь и раздув грудь, Нерон запел снова – еще выше, чем раньше.

Тит посмотрел на спутников императора. Эпафродит, чисто выбритый и с тронутыми сединой висками, был весьма образованным вольноотпущенником-греком. В качестве награды за главную роль в раскрытии заговора Пизона Нерон сделал его личным секретарем и придворным казначеем. Он лучше всех разбирался в ежедневных денежных операциях Золотого дома, а в хитроумной имперской бюрократии никто не мог добиться значимого результата без ведома и одобрения Эпафродита. Он изучал философию и славился завидным хладнокровием в критических ситуациях.

Прическа, макияж и элегантная стола Спора подчеркивали его разительное сходство с Поппеей. Как и поза: одна нога чуть впереди другой, руки уперты в бока, подбородок вздернут. Но когда евнух повернул голову, Тит увидел на его щеке безобразный кровоподтек. Спор, перехватив взгляд сенатора, дотронулся до синяка и отвернулся.

Вольноотпущенник Феон, метавшийся взад и вперед, находился в полном отчаянии. Он был моложе Эпафродита, но при Нероне вознесся стремительно. За верную службу император щедро наградил его разнообразным имуществом, включая загородное имение близ Номентанской дороги.

Долгая нота вновь сменилась тишиной: Нерон опять истощил легкие. Тит подумал, что император прервет свои упражнения и как-то отреагирует на его приход, но Нерон сделал очередной глубокий вдох, вздыбив металлические пла стины, и выдал новую ноту, теперь очень низкую.

Тит услышал, как к ним кто-то бежит. Еще не повернувшись, он понял по неровным шагам, что это Эпиктет, раб Эпафродита. Эпиктет хромал на одну ногу и, будучи вынужденным бежать, передвигался неуклюжими скачками. Раб был молод и едва успел отпустить бороду, которую не подреза́л в манере философов и педагогов.

Эпиктет добрался до группы людей и остановился, переводя дыхание. Он не привык бегать. Нерон не обратил на него внимания. Допев ноту, он начал заново наполнять легкие.

– Цезарь! – произнес Эпафродит. – У раба могут быть новости. Не оторвешься ли ты от своих упражнений?

Нерон закатил глаза, чтобы взглянуть на Эпафродита, затем расстегнул кожаные крепления, и металлические пластины с лязгом упали на мрамор. Император вскочил на ноги. Глаза у него блестели. Он широко осклабился. Тит не знал, что и думать о приподнятом настроении императора. Наверное, то был побочный эффект дыхательной гимнастики.

– И какие же новости? – осведомился Нерон. – Старому козлу снесли голову?

Старым козлом он называл Сервия Сульпиция Гальбу, прокуратора Испании, который вел на Рим свои легионы. Гальба, годами за шестьдесят, был высок, голубоглаз, морщинист лицом и совершенно лыс. Во многих смыслах он являлся полной противоположностью Нерона: расчетливый военный стратег, не любящий показухи и обладающий репутацией безжалостного приверженца дисциплины. После убийства Калигулы некоторые сенаторы прочили в преемники именно Гальбу, но тот вежливо отказался выдвинуться и верно служил Клавдию. В дальнейшем, когда пошатнулась власть Нерона, не имевшего наследников по линии Августа, сторонники Гальбы убедили прокуратора, что его время пришло. Открытые притязания на власть и весть о походе Гальбы на город породили в Риме хаос.

Эпиктет навалился на трость и принялся массировать увечную ногу.

– Я пришел из сената, Цезарь. Там спорят, что делать с Гальбой. Я послушал кое-какие речи…

– И? – вскинул брови Нерон.

– Новости нехорошие, Цезарь.

– Что ты имеешь в виду? Меня никто не поддерживает?

– Некоторые на твоей стороне. Но их голоса заглушили. Настроения в пользу Гальбы сильны.

Нерон встряхнул головой:

– А мои преторианцы? Что предпринял Тигеллин для исправления ситуации? Тигеллин верен мне, а преторианцы верны Тигеллину.

Эпиктет обменялся с хозяином неловкими взглядами. Эпафродит поджал губы, затем заговорил:

– Цезарь, мы не знаем, где Тигеллин. Я послал гонцов…

– И гонцы не смогли его найти?

– Они не вернулись. Цезарь, мы же вчера говорили…

– Да-да, я помню. Ну что же, если Тигеллин сбежал, то где его приспешник, префект Нимфидий Сабин?

Эпафродит взглянул на Эпиктета, который нехотя произнес:

– Нимфидий открыто заявил, что поддержит Гальбу. Похоже, преторианцы готовы пойти за ним…

– Что? Не может быть! Нимфидий – родственник Поппеи. Он никогда ее не предаст. О чем он думает?.. – Нерон взглянул на Спора и явно смутился.

Тит нахмурился. Неужели император уверовал, что евнух и впрямь является его покойной женой?

Нерон вдруг начал всхлипывать:

– Мои преторианцы! Такие доблестные и верные! Чем их подкупили? Что будет с Нерополем, если его никто не защитит? Что будет с Золотым домом? – Нерон повернулся к приближенным спиной, расправил плечи, сделал глубокий вдох. Когда он снова обратился к ним, на лице опять цвела улыбка. – Хорошо, что я укрепил голос. Так или иначе, он мне понадобится. – Он перевел взгляд с одного вытянутого лица на другое. – Что за кислые мины? Почему вы таращитесь на меня?

– Мы ждем, когда Цезарь скажет, что он намерен делать дальше, – ответил Эпафродит.

– Разве не очевидно? Я должен выйти к простому народу, гражданам Нерополя, для которых построил новые дома, термы и театры; к моим возлюбленным детям, на которых я излил столько пышных торжеств и увеселений. Народ любит меня. Он благодарен за мои деяния. Он восхищен красотой и радостью, которые я подарил ему как актер. Меня ненавидят только сенаторы, всякие мелкие Гальбы с их скудоумием, злобной завистью и ненавистью к прекрасному и культуре. Что скажете? Послать ли мне глашатаев, чтобы созвали общий сбор? Я оденусь в черное, заберусь на Ростру и обращусь оттуда к народу. Я буду рвать на себе волосы, выть и стенать, напоминать о любви, которую выказал горожанам, и молить о помощи в недобрый для меня час. Я применю все мастерство трагического актера; возможно, сыграю Антигону или Андромаху. Я растрогаю людей, породив в них ужас и жалость. Ужас и жалость – вот что привлечет народ на мою сторону!

– Боюсь, – осторожно возразил Эпафродит, – настроения в городе слишком неопределенны, чтобы с уверенностью судить о реакции народа на подобное обращение.

– Он хочет сказать, что чернь, скорее всего, разорвет тебя надвое, – вмешался наконец Спор. Он стоял чуть поодаль, отвернув изуродованную половину лица. Даже интонацией он поразительно напомнил Поппею.

Нерон побледнел, затем стиснул зубы и в ярости уставился на Спора, который ответил таким же немигающим взглядом. Император моргнул первым и с трудом сглотнул.

– Разорвет меня… надвое? – прошептал он. – Что же, если нельзя положиться на народ, я вступлю в переговоры с сенатом. Не напрямую, конечно. Цезарь не общается с низшими самолично. – Он сдвинул брови, затем посмотрел на Тита и улыбнулся. – Ты отлично подходишь для этого, Пинарий! Я помню день, когда ты выступил перед сенатом в защиту тех рабов. Речь потребовала немалой выдержки! Ты был так красноречив, так пылок! Если ты выскажешься за меня…

Тит вспыхнул. У него пересохло во рту.

– Рабов, которых я молил помиловать, распяли, Цезарь.

Нерон моргнул:

– Ах да, верно. Ладно, я думаю, переговоры можно провести письменно. Ты, Эпафродит, изложишь условия. Допустим, я беспрекословно соглашусь сложить с себя обязанности императора, а сенат в ответ сделает меня правителем Египта? Египтяне оценят мои таланты. Вот куда я отправлюсь, в Александрию. Меня там полюбят. Как ты считаешь, Сабина? – обратился он к Спору. – Хочешь плыть со мною в барке по Нилу, как Клеопатра с Божественным Юлием?

Спор остался стоять вполоборота, глядя в пустоту.

Эпафродит болезненно скривился:

– Цезарь, даже если удастся убедить сенат предоставить тебе префектуру в Египте, в чем я сомневаюсь, то согласие Гальбы крайне маловероятно. Нильская зерноторговля очень важна для римской экономики, и префектура Египта всегда находилась под непосредственным контролем императора…

– Да-да, я понимаю тебя, – перебил Нерон. – Ну а если я просто попрошу отпустить меня в Александрию? Не обязательно префектом. Я могу стать актером или играть на лире.

Эпафродит с сомнением начал:

– Не может же Цезарь всерьез предлагать…

– Но я уже не буду Цезарем! – вскричал Нерон тоном скорее выспренним, нежели гневным. – Вот в чем дело! Я освобожусь от бесконечных нудных правил приличия. Я наконец буду сам по себе. Или ты сомневаешься в моей способности прожить собственным талантом? Вот о чем ты тревожишься? Неужели ты забыл венки и призы, которые я выиграл в Греции? Почти две тысячи, Эпафродит! Такого не добивался ни один актер за всю историю. И дело не только в судьях, которые любили меня. Ты помнишь, как мне аплодировали в Олимпии? А овацию на Истмийских играх?[20]20
  В период античности – общегреческие состязания, сопровождавшие праздник в честь Посейдона.


[Закрыть] Светлые воспоминания! – Нерон со вздохом утер слезу. – По-моему, александрийцы будут счастливы принять величайшего в мире актера. На мой дебют соберется весь город. Что же исполнить? Наверное, что-нибудь к удовольствию местных. Как насчет пьесы, в которой Одиссей терпит кораблекрушение и находит Елену во дворце на берегу Нила? Можно поставить спектакль в естественных декорациях. Но какая же из главных ролей мне под стать? Всем нравится лукавый Одиссей, но именно Елена бежит из горящего города и попадает на чужбину богиней среди крокодилов – так что, пожалуй, лучше сыграть Елену…

Спор издал визгливый нервный смешок и прикрыл рот ладонью. Эпафродит застонал. Эпиктет яростно растирал больную ногу. Вольноотпущенник Феон возобновил свое взбудораженное хождение. Тит отвел взгляд и поймал себя на том, что рассматривает Колосса. С близкого ракурса в огромной статуе едва узнавалась человеческая фигура: изваяние нависало причудливым чудовищным образом из страшного сна.

Нерон оценил общую реакцию и нахмурился. Он долго молчал, затем воздел руки:

– Ладно, отлично! Я брошу искусство и положусь на политику. Может, сразу обратимся к последнему средству? Я отправлюсь с челобитной к парфянам. Почему бы и нет? Посвящу себя единственной империи, которая может соперничать с Римом. Разве не так поступали греки и персы? Когда их вождя низлагали, он бежал через границу и отдавался на милость врага. Кто поймет и посочувствует лучше иностранного соперника? Если повезет, парфяне даже поспособствуют моему воз вращению к власти. Придется покориться чужому царю, что не радует, но ради возвращения в Золотой дом я пойду на риск. Что скажешь, Эпафродит?

Тит подумал, что казначей выдвинет очередное болезненное возражение, однако тот воспринял последнюю идею серьезнее предыдущих.

– Если Цезарь готов наконец покинуть Рим и Золотой дом, дабы отправиться в более безопасное место, то да, я советую обдумать сближение с парфянами. Но времени в обрез. Мы не располагаем точными сведениями о местонахождении Гальбы, он может оказаться всего в нескольких днях пути. А сенат уже готов проголосовать за Гальбу и объявить его императором. И если Нимфидий с преторианцами решат его поддержать, то способны перейти к действиям в любую минуту.

– К действиям? – переспросил Нерон.

Эпафродит откашлялся:

– Цезарь, я вспоминаю участь твоего дяди.

От этих слов всех пробрал озноб. Все хорошо помнили гибель Калигулы от рук вероломных преторианцев.

– Но к путешествию придется долго готовиться, – засомневался Нерон, постукивая пальцем по губе. – Помнишь, какая свита была у меня в Греции? Ты, Эпафродит, упорно советовал мне сократить ее, и все же мы нашли невозможным сопровождение менее тысячи слуг. Всех их придется кормить и где-то размещать…

– Но тогда число прислуги объяснялось тем, что ты выступал почти каждый вечер и давал пиры для устроителей торжеств, – напомнил Эпафродит. – Нынешнее путешествие – совершенно другое дело. Чем меньше с тобой будет людей, тем лучше. Вообще говоря, Цезарю следует соблюдать инкогнито.

– Инкогнито? Странствовать неузнанным? – отозвался Нерон. – Мне это не нравится.

– Представь, что играешь роль, Цезарь. Подумай о лукавом Одиссее, который вернулся домой под видом бродяги, чтобы перехитрить ухажеров Пенелопы.

Нерон задумчиво кивнул:

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Одетый в рубище, даже Цезарь будет невидим врагам. – Он вдруг запел:

 
Подошла к нему близко Афина,
С неба сошедши на землю, принявшая женщины образ.
Стала в его головах и к нему обратилася с речью:
«Что ты не спишь, наиболе несчастный меж всеми мужами?
Что тебе надобно? Вот он, твой дом, вот жена твоя в доме,
Вот он и сын твой, какого иметь пожелал бы и всякий»[21]21
  Гомер. Одиссея (перевод В. Вересаева).


[Закрыть].
 

Пока император пел из Гомера, Тит взял Эпафродита за плечо и спросил на ухо:

– Неужели других вариантов нет? Остается только бежать?

– Я дни напролет подводил его к такому выводу! – буркнул казначей. – До сих пор он отказывался покинуть Золотой дом. Говорит, что скорее умрет, и как будто не шутит – по крайней мере, иногда. Вчера он послал за любимым гладиатором, чтобы тот прикончил его, но боец скрылся, едва услышал о намерениях Цезаря. Затем Нерон потребовал принести яда, который, очевидно, раздобыл без моего ведома, но рабы скрылись вместе с отравой.

– Но удастся ли организовать побег? – спросил Тит. – Есть ли лошади? Найдется ли для императора в Остии корабль?

– На Остию надежды больше нет, но можно перейти через горы, добраться до Брундизия и нанять судно там, следуя тем же путем, каким шел Помпей, когда Божественный Юлий пересек Рубикон. Как я и сказал, придется путешествовать инкогнито; мы все должны остаться неузнанными. Если убедить Цезаря в необходимости подобного шага и он вынесет лишения…

– Но действительно ли его жизнь в опасности? Неужели дело зашло настолько далеко? – Тит вдруг всем нутром понял Нерона, припертого к стене и отчаянно сопротивляющегося несокрушимой логике Эпафродита. – Я знаю, что преторианцы убили Калигулу, но то были заговорщики, которые втайне давно готовились. И Клавдий в дальнейшем казнил их! Не ужели кто-то осмелится повторить подобное злодейство с Нероном?

– Им незачем секретничать. Судьба Цезаря сию секунду открыто обсуждается в сенате.

– И ты всерьез веришь, что сенат дерзнет вынести смертный приговор законному императору, наследнику Августа? И большинство проголосует за такой прецедент?

Эпафродит покачал головой:

– Незадача в том, что у нас нет прецедента, когда император добровольно сложил бы с себя полномочия. Август, Тиберий, Калигула, Клавдий – все они умерли, оставаясь у власти. Да, у Цезаря в сенате есть защитники, и кое-кто из них даже сейчас пытается передать его обязанности Гальбе без кровопролития. Но надежды на мирный исход слабы. Даже если дебаты приведут к приемлемому итогу, Цезарю следует переждать в безопасной гавани…

– Эврика, повторяя за Архимедом! – воскликнул Нерон, резко оборвав свою песнь.

– Мы помним, каков был его конец, – пробормотал Феон, продолжая расхаживать. – В луже крови на сиракузском взморье.

Нерон не слушал:

– По-моему, мы не замечаем очевидного. Я должен воззвать не к сенату и не к народу, а напрямую к легионам.

Эпафродит вздохнул:

– К несчастью, Цезарь, мы лишились поддержки войск в Галлии и Греции. Вспомни, мы уже это обсуждали…

– Я говорю о легионах Гальбы, которые идут сюда из Испании.

Эпафродит склонил голову набок и молча выгнул бровь.

– Если войска выполняют приказы мятежного командира, – продолжил Нерон, – сами солдаты не обязательно перестали любить своего императора. Может, обратиться прямо к ним? Да, именно так: собрать театральную труппу, выдвинуться навстречу легионам, поставить сцену… а я исполню главную в жизни роль! Когда они увидят меня рядом с Гальбой, этим живым трупом, выбор станет очевидным. Как по-вашему? – Нерон переводил взгляд с одного лица на другое.