Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

Когда посетители отбыли, Луций выразил удивление, что Нерва и его сопровождающие отважились навестить Аполлония. Домициан постоянно выискивал среди сенаторов заговорщиков. Разве не рискуют посетители навлечь на себя подозрения визитом к человеку, арестованному за неуважение к императору?

– Вовсе нет, – ответил Аполлоний. – Явившись ко мне столь открыто, они защитились от подозрений. Будь я и правда изменником, а им понадобилось бы со мною сговориться, пришли бы они поболтать о погоде? Они прибыли как римские государственные мужи нанести визит вежливости бывшему советнику Божественного Веспасиана и Божественного Тита. Заговорщики вообще не явились бы ко мне, они бы затаились в тени. Так своей храбростью они рассеяли страхи Домициана.

– Понимаю. Хотя Нерва не показался мне человеком столь изощренного ума.

– Не обманывайся его поведением. Нерва очень смышлен. Я возлагаю на него большие надежды.

– Большие надежды на дряхлого старого сенатора?

– Если судить по внешности, то не было человека крепче Тита, однако надежды уповавших на него рухнули. Так почему бы не ждать светлого завтра от дряхлого старика?

* * *

День сменялся днем, пока однажды утром не явился преторианец с объявлением, что их отведут к императору, ибо тот готов рассмотреть их дело и вынести приговор.

Луций постарался подготовиться к этому, всячески подражая Учителю в хладнокровии, и все-таки испытал приступ паники.

– Учитель, что с нами будет?

– Луций, ну чего ты боишься? Пыток и смерти? Все живое обречено умереть, и есть вещи намного худшие, чем страдание от физической боли. Насколько ужаснее повести себя позорно и потерять достоинство – тогда мы и правда стали бы калеками, сами себе причинив вред.

Луций глубоко вздохнул:

– Я положусь на тебя, Учитель. Буду следовать твоему примеру.

– А я приложу все усилия, Луций, чтобы пример оказался хорош. Я буду чувствовать на себе твой взгляд, и он придаст мне сил.

Сперва их отвели в переднюю, примыкавшую к приемной. С пленников сняли кандалы. Явились рабы, которым велели придать обвиняемым приличествующий суду вид. Принесли воду, отмыли им руки и лица, переодели в свежие туники. Обоим также выдали обувь, но та оказалась кожаной, и Аполлоний отказался ее надеть. Луций последовал примеру Учителя и остался босым.

Когда слуги закончили мыть их, чистить и одевать, обоих снова заковали в кандалы.

Появился человек в роскошных одеждах. К удивлению Луция, им оказался его старый друг и покровитель Эпафродит. После смерти Корнелии они почти не виделись. Прежний товарищ сильно сдал.

– Прости, что не посетил тебя в тюрьме, Луций, – произнес Эпафродит. Он сохранял дистанцию и величавую позу, но голос его звенел от чувств. – В моей нынешней должности подобное невозможно. Видеть тебя таким, в кандалах…

– Теперь ты служишь Домициану?

Эпафродит криво усмехнулся:

– Император призвал меня из былого уединения. Он настойчиво утверждал, что государство нуждается в моих услугах. Я не нашел возможности отказаться.

– Полагаю, ты должен быть польщен, – сказал Луций. – Императору пригодится помощь человека, который управлял Золотым домом.

Очевидно, Домициан, отказавшийся допустить ко двору приближенных отца и брата, а затем в приступах подозрительности устранивший многих своих придворных, теперь был вынужден вернуться к временам Нерона и отыскивать людей, имеющих достаточный опыт в управлении государством.

– Я бы и рад остаться, как раньше, сторонним наблюдателем на покое, – ответил Эпафродит. – И все-таки в новом положении есть преимущества. Например, я сумел убедить императора поручить именно мне подготовить к суду тебя и твоего друга. – Эпафродит повернулся к Аполлонию. – Ты знаешь правила процедуры? Суд состоится перед избранной аудиторией из сенаторов, магистратов и имперских сановников. Тебе прочтут обвинения и дадут возможность на них ответить. Затем Цезарь свершит правосудие.

– Цезарь будет судить меня? – произнес Аполлоний.

– Да.

– Но кто будет судить Цезаря?

Эпафродит поднял бровь:

– Цезарь неподсуден.

– Разве? По-моему, он совершил множество преступлений по отношению к философским учениям.

– Цезарю нет дела до философии, – вздохнул Эпафродит.

– Зато философии есть дело до Цезаря, поскольку он должен править как человек мудрый.

Эпафродит снова вздохнул и переглянулся с Аполлонием, отчего Луций пришел в недоумение. Он предполагал, что они незнакомы – или все-таки знают друг друга?

Эпафродит продолжил:

– Вам дадут лишь немного времени на ответы. Следите за водяными часами. Когда уровень воды упадет, а рычаг поднимется, значит время на исходе. Заканчивайте свою речь. Вам не дадут говорить дольше, чем позволяют часы.

– Тогда я надеюсь, что водяные часы соединены с Тибром, поскольку мне понадобятся все его воды до капли, чтобы высказать императору все накопившееся.

– Боюсь, времени у тебя будет значительно меньше, – отозвался Эпафродит. – Кроме того, нельзя вносить в помещение предметы для чтения или сотворения заклинания. А значит, ни свитков, ни обрывков пергамента, ни вообще чего-либо с написанным текстом, и никаких амулетов или других колдовских предметов.

– Думаю, здесь сложностей не возникнет, после того как слуги самого императора раздели нас донага, а после одели, – заметил Аполлоний.

– Тем не менее я обязан убедиться, что у вас ничего не припрятано в туниках. Поднимите руки как можно выше.

Эпафродит ощупал сперва Аполлония, затем Луция.

Луций оцепенел, сообразив, что под тонкой туникой спрятан фасинум. Он подавил острое желание дотронуться до амулета. Эпафродит провел ладонями по груди Луция. Он не мог не почувствовать талисман, однако ничего не сказал и отступил.

Наконец Эпафродит отвел их в судебный зал – мрачное, но величественное помещение, украшенное черным мрамором и кроваво-красными занавесями. Перед высокой статуей Минервы восседал Домициан. За ним на подиуме разместился, скрестив ноги, его спутник с крошечной головой. Эпафродит присоединился к группе придворных, стоявших с краю. Рядом с ним находились упомянутые водяные часы. Механизм скрывался в бронзовом корпусе с узором в виде солнца, луны и звезд.

Среди сенаторов Луций обнаружил седовласого Нерву и еще нескольких человек, навещавших Аполлония. Нашлись и знакомые лица с собраний последователей старца: магистраты и даже придворные, дерзнувшие посещать частные дома, где выступал Учитель. Луций воодушевился, хотя никто из прежних соратников не смел ни посмотреть ему в глаза, ни выказать сочувствие.

Вперед выступил обвинитель. У Луция душа ушла в пятки: Катулл. Слепец опирался на посох, ему помогал секретарь, то и дело шептавший что-то на ухо.

– Господин! Чародей Аполлоний и его сообщник Луций Пинарий вступили в твое божественное присутствие, – объявил Катулл. – Настало время им предстать перед твоим судом. Первым допросят чародея. Выйди вперед, Аполлоний Тианский. Смотри на нашего властелина и бога, именуй его господином и моли о справедливости и милосердии.

Аполлоний шагнул вперед, но не взглянул на Домициана. Казалось, он готов смотреть куда угодно, только не на судью. Вот он уставился на императорского микроцефала и состроил рожицу, как ребенку, отчего существо вроде бы испугалось и отшатнулось. С любопытством оглядел стоящие подле Эпафродита водяные часы. Посмотрел на зрителей и улыбнулся.

Помощник Катулла яростно зашептал слепцу в ухо. Катулл ударил посохом в мраморный пол.

– Чародей! Смотри на нашего властелина и бога, обращайся к нему!

– Ладно, – пожал плечами Аполлоний. Он поднял голову, возвел очи горе и сколько мог высоко воздел скованные руки. – Божественная Сингулярность, эманация совершенства, которую римляне называют Юпитером, величайший из богов! – возопил он. – Яви нам твою мудрость! Сверши свой суд. Дай нам знать твою волю. Скажи молящим тебя, кто не угоден тебе больше – тот, кто произносит кощунственную лесть, или тот, кто ее принимает?

По рядам присутствующих прокатился испуганный вздох.

Катулл вторично ударил посохом в мраморный пол, требуя тишины.

– Мы можем обойтись без формального отклика на первое обвинение против тебя, чародей, благо своими действиями ты дал ответ в исчерпывающем виде.

– А в чем меня обвиняли?

– В отказе выразить должное уважение Цезарю и называть его господином.

– Ты велел мне посмотреть на нашего властелина и бога, что я и сделал. Я обратил взор к Божественной Сингулярности.

– Не морочь нам голову притворным благочестием, чародей. Разве не верно, что ты считаешь себя богом? Что люди называли тебя богом, а ты без возражений принимал их поклонение?

– Обвинитель, я впечатлен, – ответил Аполлоний. – Ты основательно углубился в исследование. Должно быть, ты говоришь о моем пребывании в Индии, где я набирался мудрости у мудрецов Ганга. Они называют себя богами. Когда я спросил почему, они ответили: «Потому что мы хорошие люди». Все существа, независимо от бренной формы, обладают божественностью, и быть поистине хорошим означает быть божественным. Перед тем как я их покинул, индийские мудрецы назвали меня богом и воздали почести.

– Значит, человек может стать богом, просто будучи хорошим?

– Быть хорошим не так легко, как ты, похоже, считаешь.

– Но если ты встречаешь хорошего человека, то охотно называешь его богом?

– Именно. Если тот, кого я, по твоему требованию, должен назвать богом, хорош, то я с удовольствием так и сделаю.

Зрители снова заахали. Катулл в очередной раз ударил посохом в пол.

Тут пискнуло существо с маленькой головой:

– Он даже без обуви!

– Что такое? – спросил Аполлоний. – Говори яснее, кроха.

Существо зашипело, как злобный кот.

– Ты явился сюда босой! – выкрикнуло оно. – Чем выказываешь презрение к Цезарю!

– Если бы я надел предложенную мне обувь, то выказал бы презрение к несчастному животному, с которого сняли шкуру. Корову, божественное существо, я убью и выпотрошу ради обувки не скорее, чем убью и выпотрошу тебя, дружок, чтобы сделать из твоей кожи пару сандалий. Плодородная почва рождает всю одежду и пищу, какие мне нужны. Если мне надо прикрыть ноги, я надеваю обувь из материи и коры. Мне незачем прибегать к убийству живых, как и я, существ.

Микроцефал прижался к ноге Домициана и спрятал лицо.

Катулл усмехнулся:

– Правда ли, чародей, что в юности ты принял обет молчания и не говорил пять лет?

– Правда. Молчание есть внутренняя речь. Можно многому научиться, если не говорить вслух.

– Однако, похоже, с той поры ты не закрываешь рта. Ты пожалеешь, чародей, что не смолчал сегодня. Слова, которые ты сейчас произнес, плавно подводят ко второму обвинению: ты богохульствовал и подверг государство опасности тем, что выступал против института жертвоприношений животных. Будешь отрицать?

Катулл подал знак Эпафродиту, и тот тронул затвор водяных часов. Вода с бульканьем перелилась из одной емкости в другую, и отсчитывающий время рычаг пришел в движение.

Аполлоний откашлялся:

– Сказал ли я, что не нужно приносить животных в жертву? Да. Оскорбил ли я этим богов и создал ли опасность для государства? Нет. Для выражения подобающего почтения к Божественной Сингулярности нам вовсе не нужны жертвы, костры, курения, обеты, побрякушки, амулеты и вообще какие-либо материальные предметы. Ибо если существует бог, который превыше всего и так совершенен, что является уникальным и отличным от любой другой сущности, то какая ему польза от наших жалких подношений? Вещественные дары не напитают его – они лишь замарают его чистоту. И как мы смеем торговаться с Божественной Сингулярностью, давая ей обещания и обращаясь с мольбами? Мы обязаны приближаться к ней лишь с помощью нашей высшей способности – разума. Мыслью, и только мыслью возможно дать знать о нас Божественной Сингулярности, которая сама есть чистая мысль. Если мы желаем направить мысли к пользе других смертных, допустимо прибегнуть к красноречию, несовершенному слуге мышления. Песня или молитва, распространенные меж смертных, могут быть угодны Божественной Сингулярности, но окровавленные туши и обугленные останки лишь оскорбляют собой ее совершенство.

Рычаг водяных часов достиг высшей точки, звякнул колокольчик. Бульканье прекратилось. Аполлоний безмятежно улыбался. Он сказал что хотел и уложился в отведенное время.

Катулл изобразил отвращение.

– Нужно ли оглашать следующее обвинение, господин? Обвиняемый уже достаточно очернил себя. Разрешить ему высказываться и дальше означает подвергнуть твое величие выслушиванию новых кощунственных и мятежных речей.

Домициан, который молча наблюдал за происходящим, уставился на Аполлония, насмешливо склонив голову набок:

– Не подлежит сомнению, что подсудимый виновен и заслуживает смерти. Но третье обвинение, безусловно, самое серьезное. Его следует рассмотреть.

Катулл изложил следующий пункт:

– Утверждается, что Аполлоний Тианский занимается колдовством. Свидетели уверяют, будто он исцелял больных путем наложения чар и даже, вопреки законам природы, оживил мертвую. При помощи волшебства он прозревал далекие события, а иными способами вызнавал и чужие действия – включая даже твои, господин. Используя магию, он заглядывал в чужие умы, так что жертвы его, даже храня молчание, не могли скрыть от него свои мысли. Подобное чародейство, которое само по себе попирает законы людей и богов, представляет очевидную опасность для государства и личности Цезаря. Что ты ответишь на обвинение, Аполлоний Тианский?

И снова Эпафродит коснулся затвора водяных часов. Бульканье громом пронеслось по залу, ибо внезапно воцарилась мертвая тишина: всем не терпелось услышать, что скажет Аполлоний.

Старец повернулся к Луцию. Губы Аполлония не шевельнулись, однако Луций услышал: «При тебе ли вещь, которую дал Эпафродит? Дай ее мне».

Луций был ошеломлен. В зале ничто не изменилось, и тем не менее окружающее вдруг показалось нереальным, будто он, не засыпая, шагнул в сновидение. О чем говорит Аполлоний? Эпафродит ничего ему не давал. И все-таки он обнаружил, что сует руку под тунику и вынимает маленький стеклянный шарик. Он протянул его Аполлонию.

Тот, по-прежнему не шевеля губами, произнес: «Ты верный друг, Луций Пинарий. Мне будет тебя не хватать. Сохраняй мужество».

Аполлоний швырнул шарик на пол. Ослепительная вспышка и грохот. Клуб дыма поглотил Аполлония. Раздался громкий звон, как от упавших на пол оков. В ноздри ударил странный запах. Пол пошел ходуном, как при землетрясении. Луций решил, что только ему почудились все эти странные явления, но при взгляде на зрителей обнаружил, что и они шатаются, как от удара. Некоторые рухнули на колени. Повернувшись, Луций увидел, что Домициан привстал с кресла. Существо с крошечной головой вцепилось императору в ногу.

Слепой Катулл вертел головой.

– Что происходит? – кричал он. – Какую каверзу устроил чародей?

Дым рассеялся. Аполлония нигде не было. Пустые оковы лежали на мраморном полу.

– Где он?! – завопил Домициан. Он приказал гвардейцам обыскать все углы и убедиться, что перекрыт каждый выход. Аполлония не нашли.

Домициан свирепо уставился на Луция:

– Прежде чем исчезнуть, колдун посмотрел на тебя. Что произошло?

– Не знаю, господин.

– Куда он делся?

– Не знаю, господин.

– Раздеть его! – заорал император.

С Луция сорвали тунику.

– А это что такое? – спросил Домициан.

– Что там, что ты видишь, господин? – спросил Катулл.

– На нем какой-то талисман.

Катулл поднял брови:

– Как же так, Эпафродит? Тебе полагалось проследить, чтобы узники не имели при себе никаких волшебных пред метов.

– Я сам в недоумении, – ответил Эпафродит.

Домициан сошел с подиума и приблизился к Луцию. Тот дрогнул, но устоял на месте. Император взялся за талисман:

– Что это за штука? Участвовала ли она в исчезновении колдуна?

– Это фасинум, господин. Семейная реликвия. Я прошу у него защиты, но не знаю за ним никаких других сил.

– Похож на крест, – нахмурился Домициан.

Стуча посохом, к ним поспешил Катулл:

– Крест, господин?

Домициан положил фасинум на ладонь слепцу, и тот старательно ощупал талисман. Луций съежился от столь тесного соседства с палачом. Катулла тоже передернуло. Он с отвращением выпустил фасинум.

– Вещица почти наверняка волшебная. Я чувствую в ней колдовство! Подозреваю, христианского толка.

– Христианского? – переспросил Домициан.

– Они используют амулеты в форме креста, чтобы заворожить врагов.

– Господин, я ношу фасинум, а не распятие, – заверил Луций.

– Он лжет, – возразил Катулл. – Готовя досье на обвиняемого, я обнаружил, что его дядя был христианином – одним из тех, кого Нерон покарал за поджог. Разве может быть совпадением ношение христианского амулета?

Домициан скосил глаза на Луция:

– Он последователь Аполлония, а того можно счесть кем угодно, только не христианином.

– Не следует ждать от божьих врагов последовательности в ереси. Этот тайный христианин только что поспособствовал бегству крайне опасного чародея, а своим амулетом он, возможно, собирается навредить твоей божественной особе. Луций Пинарий злоумышлял против тебя, господин. Его надо наказать.

Домициан прищурился:

– Да, но как?

– Его дядю сожгли заживо в Ватиканском цирке.

Луций вдруг покрылся мурашками, перед глазами поплыли радужные круги. Он силился уподобиться в храбрости Аполлонию, но пошатнулся и рухнул на пол.

Домициан опустил на него взгляд:

– Ты уверен, Катулл, что это ничтожество представляет для меня угрозу?

Советник понизил голос до шепота:

– Господин, если колдун Аполлоний и правда сбежал, то пусть за него страдает приспешник. Его нужно наказать публично и в соответствии с преступлением.

– Я знаю, что с ним сделать, – кивнул Домициан.

* * *

Луция поместили не в прежнюю камеру, а отвели через узкие подземные коридоры в намного меньшую, всего на одного заключенного. Фасинум ему оставили. Из перешептываний гвардейцев Луций понял, что им велели забрать амулет, но они страшились прикоснуться к волшебной штуковине.

Камера представляла собой голую каморку без окон и с сырыми каменными стенами, одну из которых заменяла железная решетка с настолько частыми прутьями, что голову не просунуть; за нею виднелся кривой коридор, тускло освещенный непрямым солнечным светом. Где-то рядом находились дикие звери – рычали львы, фыркали страусы, лаяли собаки. Воздух густо пропитался запахами соломы, экскрементов и мочи, а также сырого мяса, которым кормили хищников.

Еще откуда-то доносились звон мечей и грубые голоса – тренировались гладиаторы. Вскоре Луций сообразил, где находится: в камерах под амфитеатром Флавиев. Если память не подводила, до очередных игр оставалось пять дней.

По чередованию света и тьмы он мог отсчитывать сутки. Ночами в коридоре становилось темно, и в камере царил кромешный мрак. Сперва темень ужасала Луция, но после он обрел в умозрении общество Аполлония и утешился. Порой ему чудилось, что Учитель и впрямь говорит с ним, но при полном отсутствии света Луций не вполне понимал, спит он или бодрствует, – даже не был уверен, жив он или мертв. «Сохраняй спокойствие, – говорил ему Аполлоний. – Хотя тело мое далеко, я рядом с тобой».

На пятый день Луций проснулся от оглушительной какофонии вблизи и вдали – рева труб, криков и смеха, лязга ворот и мерного гула огромной толпы, время от времени взрывающегося возбужденным ором. Амфитеатр над ним заполнился людьми. Начались игры.

Их традиционной частью являлось наказание преступников. Луций часто посещал подобные зрелища, пока не сделался последователем Аполлония. Порой воображая себя на месте охотника, которой травит на арене экзотическую жертву, он, однако, ни разу не примеривал роль несчастных преступников, принужденных сражаться насмерть или отданных на растерзание свирепому зверью. Но именно такая участь ему теперь суждена.

Предвидел ли Аполлоний исход суда? Почему Учитель сбежал, спасся сам, обрекая Луция на ужасную и унизительную смерть? Почему не применил волшебство, чтобы забрать его с собой?

На краткий миг Луций поддался отчаянию. Потом неожиданно воодушевился. Он ощутил легкость, словно избавясь от непосильного бремени. Легче стали даже кандалы. Он решил полностью подчиниться Учителю и поверить, что Аполлоний предвидел нынешний день и вполне подготовил Луция к тому, чтобы встретить его хладнокровно и с достоинством. Всё к лучшему.

Придя за пленным, гвардейцы подивились его выдержке. Они привыкли, что осужденные съеживаются, плачут, вырываются и умоляют о пощаде или же впадают в апатию и оцепенение, таращась в никуда. Но Луций открыто смотрел им в глаза, дружелюбно кивнул и встал, готовый следовать за ними.

С узника сняли кандалы. Руки и ноги у Луция затекли и ослабели после столь длительной обездвиженности, но он был рад избавиться от оков. Вытянув руки, он растопырил пальцы. Поработал ногами, проверяя, насколько владеет телом. Славно, что в последние минуты жизни он пусть ненадолго, но снова чувствует себя человеком.

Гвардейцы сняли с него ветхую тунику, и он остался лишь в грязной набедренной повязке. Его подпоясали кожаным ремнем с ножнами, в которых торчал нож. Луций извлек его на секунду и нашел лезвие весьма тупым. Затем ему вручили лук и одну стрелу. Лук был слабенький, с плохо натянутой тетивой, а острие стрелы оказалось не металлическим, а пробковым. Зрители издалека не поймут, что оружие бесполезно.

По мере того как гвардейцы вели Луция по коридору, рев толпы становился громче. Процессия дошла до калитки из железных прутьев. Она распахнулась. Гвардейцы опустили копья, но им не пришлось гнать пленника на арену. Босиком, щурясь на ясный день, он вышел на разогретый солнцем песок.

Огромные размеры амфитеатра он видел с трибун, но ни разу не оценивал их с арены. Многолюдие поражало воображение. Императорская ложа казалась крошечной, а люди в ней – нарисованными фигурками. Луций различил Домициана, его жену и верного спутника-микроцефала. Там же находились высочайшие особы из царственной семьи, включая прекрасную племянницу императора Флавию Домициллу с мужем и двумя юными сыновьями. Еще в ложе был Эарин, а рядом с евнухом Луций с некоторым потрясением увидел Марциала. Напишет поэму о грядущем зрелище? Среди придворных Луций обнаружил Катулла, а также Эпафродита.

Гул стих. Глашатай начал речь. Слова отдавались в ушах Луция странным эхом. Он ничего не понял, кроме собственного имени: «Луций Пинарий…»

Оно показалось ему диковинным набором звуков, не имеющих к нему никакого отношения. «Луций Пинарий, меня зовут Луций Пинарий, – произнес он про себя. – Я нахожусь в месте под названием Рим. Я скоро умру».

Он вышел на середину арены и медленно повернулся кругом, вбирая взором каждую деталь.

Луций ощутил себя в самом центре космоса: он стоял, окруженный всем населением Рима, и самим городом, и огромной империей, и дальними странами с морями и океанами. Все взгляды были обращены к нему, он словно притягивал их. И все-таки он чувствовал себя не голым и уязвимым, но странно обособленным и защищенным. Вокруг него не прекращался шум и вихрился хаос, однако там, где стоял Луций, царили тишина и покой. Он находился в зрачке ока Божественной Сингулярности. Знал ли Аполлоний, что Луция посетит такое ощущение? Не потому ли Учитель направил его именно сюда и именно в данный момент?

Он услышал лязг ворот, повернулся и увидел, что уже не один на арене. Выпустили льва. Зверь оглянулся, при нюхался, заметил человека. На миг хищник припал к песку и напрягся, затем вытянулся в прыжке и помчался прямо на жертву.

Что толку от лука со стрелой? Если Луций прицелится и выстрелит, то лишь разозлит зверя. Луций отшвырнул их.

А нож? Существовала призрачная надежда поразить льва даже тупым клинком; при чудесном стечении обстоятельств – нанести смертельную рану. Но зверь к тому времени уже разорвет его, и в лучшем случае умрут оба. Луцию не хотелось убивать льва. Он вынул нож, чем чрезвычайно распалил толпу, после чего отбросил его, вызвав насмешливые и недоуменные возгласы.

Луций взглянул на ремень. Что сказал бы Аполлоний, увидь он на последователе вещь из кожи? Луций распустил пояс и отшвырнул.

Ему вдруг стало противно от прикосновения грязной набедренной повязки. Он не хотел умереть в ней, а потому тоже снял и бросил на землю.

Луций стоял обнаженный в центре космоса, избавленный от всякого земного лукавства и не имея ничего, кроме фасинума, который поймал солнечный луч и ярко сверкнул.

Какое наитие сподвигло Пинария на следующий шаг? Старый раб, сплошь в шрамах от многих опасных схваток с дикими животными на охоте, однажды объяснил Луцию, что делать при встрече без оружия с крупным и грозным зверем: «Будь таким же свирепым и диким, как он. Нет – еще более диким и свирепым! Прыгай, маши руками, вопи и кричи как безумный!»

«Притвориться опасным?» – спросил тогда Луций. «Не притвориться, – возразил раб. – Ты должен найти в себе собственную подлинно звериную составляющую». – «А если ее нет?» – «Есть», – ответил раб.

Луций быстро забыл тот разговор, но сейчас, при виде летящего на него льва, слова всплыли в памяти.

Он услыхал вопль настолько душераздирающий, что испугался, хотя знал, что сам же его издал. Тело пришло в движение, но Луций понятия не имел, как выглядит со стороны его поведение. Возможно, комично, как ужимки мима, поскольку с трибун донесся смех. Но льва крики, прыжки и топот человека вовсе не позабавили. Зверь резко остановился и отскочил, словно испугался. Луций почувствовал, что обрел преимущество, и закрепил его. Он сделал то, на что не решился бы никто в здравом уме: бросился на льва.

Но как поступить, если лев не дрогнет? Единственный выход – схватиться с хищником. Нелепая идея, но пути назад не было.

До его слуха донеслись крики неверия и возбуждения. Лев присел, прижал уши, поднял лапу и обнажил клыки. Луций продолжал стремглав мчаться на него, вопя во всю силу легких, размахивая руками и наращивая скорость по мере приближения. И когда он уже собрался прыгнуть, зверь развернулся и побежал.

Луций погнался за львом. Рев толпы оглушал. Луций уловил широкую волну на трибунах: зрители дружно вскочили с мест.

Лев отбежал на некоторое расстояние, затем остановился и, по-прежнему с прижатыми ушами, оглянулся, готовый дать бой; потом не выдержал и снова, стелясь по песку, бросился наутек. Казалось, зверь ошеломлен собственной трусостью не меньше, чем стремительным наступлением Луция. Хищник не привык, чтобы его преследовали.

Однако Луций не мог кричать и бежать бесконечно. Заточение ослабило его. Ему удалось найти в себе неожиданный запас энергии и разрядить ее взрывным движением и воплем, но теперь он уже выдохся.

В мгновение ока силы покинули Пинария. Он прекратил бег. Замолчал. Луций задыхался. Он едва держался на ногах.

Лев достиг дальней стороны арены. Развернувшись, он уставился на Луция; затем сел на песок, точно сфинкс, и принялся выжидающе бить хвостом.

Так они и провели какое-то время, человек и лев, взирая друг на друга через арену. Наконец распахнулись ворота. Выбежали служители с длинными шестами и принялись колоть льва пиками, натравливая на Луция. Но огромный кот пошел на самих служителей, фырча и грозя им когтями. Те в конце концов отступили. Лев снова уселся на песок, задыхаясь и вывалив язык.

Не в силах больше стоять, сел и Луций. Рядом он заметил кровавое пятно. В центре валялся ошметок плоти, скорее всего человеческой, от предыдущей жертвы, но он был так изодран, что смахивал на кусок говядины из лавки мясника. Луций сморщил нос, ощутив тошноту.

Они немного посидели на песке, человек и лев, отдыхая и сохраняя дистанцию. Затем хищник ожил. Он встал и очень медленно направился к Луцию. Толпа в предвкушении загудела. На расстоянии броска камня от Луция лев остановился и снова, не сводя с человека глаз, устроился в прежней позе сфинкса.

Собрав последние силы, Луций на четвереньках двинулся к ошметку окровавленного мяса. Что подумал бы о его намерении Аполлоний? Старец считал, что люди не должны поедать животных, но Луций ни разу не слышал от него, что животные не должны поедать людей. Такова природа хищников, их невозможно разубедить.

Кривясь от отвращения, Луций схватил мясо и запустил им во льва. Зверь попятился, затем пригнул голову и принюхался. Он прыгнул на окровавленный ошметок, прижал его к песку обеими лапами и мощными челюстями впился в плоть.

Лев очевидно наслаждался трапезой. Покончив с ней, поднялся и неторопливо направился к Луцию, который остался на прежнем месте, слишком измотанный и способный только закрыть глаза. Он глубоко дышал и ждал: будь что будет. Когда лев приблизился, Луций различил его поступь по песку и уловил легкий запах крови в дыхании зверя.

Кисти Луция коснулось что-то шероховатое и влажное. Открыв глаза, он увидел, что зверь слизывает кровь с его пальцев. Лев не спешил и постарался на славу, затем устроился рядом и с довольным видом закрыл глаза.

С трибун донеслась разнородная смесь звуков: аплодисменты и хохот, но также сердитые окрики и презрительные возгласы. Одних зрителей покорила развернувшаяся внизу сцена, они восхищались отвагой Луция. Другие чувствовали себя обманутыми: они ждали, что человека разорвут на части, и теперь заподозрили надувательство.

Луций взглянул на императорскую ложу. Домициан стоял. Катулл был рядом и нашептывал ему в правое ухо. Эпафродит говорил в левое. Домициан отогнал обоих и отдал приказ придворному. Через пару минут на арену вновь вышли служители с длинными шестами. На конце одной пики болтался кусок мяса. Они заманили льва в ворота, которые с лязгом закрылись за ними.

Придворный в императорской ложе поманил Луция. Каким-то чудом тот встал и заковылял, куда ему велели. Домициан стоял у перил и смотрел на арену.

Затем император поднял руку. Зрители умолкли.

Домициан холодно улыбнулся. Благодаря замечательной акустике ему почти не пришлось повышать голос, чтобы все услышали:

– Я думаю, Луций Пинарий, ты самый везучий человек на моей памяти. Не раз я намеревался покончить с тобой. И не раз менял решение.

– Цезарь милосерден, – выдавил Луций. Горло саднило, голос осип от крика.

– Возможно. Или Цезарь принимает во внимание некое сильное волшебство, с тобою связанное. Тианский колдун научил тебя заклинать львов?

– Я всегда памятую о примере Учителя, господин. Но он не учил меня никаким заклинаниям.

– Тогда, возможно, тебя хранит амулет. Не иначе в нем скрыта великая сила.

Луций дотронулся до фасинума.

– Ты прощен и освобожден, Луций Пинарий. Сим возвращается и конфискованное у тебя имущество. Эпафродит, проследи.

– Но, господин… – запротестовал Катулл, однако Домициан оборвал его, прижав ему к губам палец.

Слуги помогли Луцию выбраться с арены. Дюжие малые подхватили его, чему Луций только порадовался. Ноги словно превратились в желе, и слуги практически вынесли Пинария из амфитеатра.