Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

96 год от Р. Х.

Необычно ненастная погода сохранялась все лето и не улучшилась в септембере – или германике, как переименовал его Домициан. По мере того как одна буря сменяла другую, даже невнимательные отметили беспрецедентное чис ло молний. Разряд ударил в храм Юпитера на Капитолийском холме. Другой угодил в храм Флавиев, повредив в святилище статую Веспасиана. Не однажды молнии били по императорскому дворцу, по слухам вызвав даже небольшой пожар в опочивальне императора. О смысле столь многочисленных знамений судачили повсеместно.

Укутавшись в шерстяной плащ, Луций сидел на каменной скамье под грозным утренним небом в пропитавшемся влагой саду. Над головой сверкали молнии, причудливо высвечивая блестящую зелень; за разрядами следовали громовые раскаты, от которых дрожала листва. Если в буйстве стихии и содержались знамения, Луций был к ним равнодушен. В его жизни снова наступил спад – глубочайший с тех пор, как не стало Корнелии. До чего же он по ней тосковал, особенно сейчас!

Ему не хватало и Аполлония. Исчезнув из Рима, Учитель постоянно находился в пути, переходя из города в город в восточных провинциях и лишь на шаг опережая ищеек Домициана. Луций долгое время ничего не слышал о старце, но в конечном счете дом Пинария посетил сенатор Нерва, сообщив, что поддерживает с Аполлонием связь. Нерва даже организовал переписку Луция с Учителем и поделился шифром для посланий.

Письма Аполлония приободряли, но оставались краткими, почти безразличными. В типичном послании после расшифровки можно было прочесть: «Я нахожусь в приморском городке, называть который не след, среди добрых людей. Я рассказал им историю о моем римском друге, что возлежал на арене со львом. Очень жаль, что меня там не было и я этого не видел. Твоя отвага придает смелости другим. Прощай».

В ответных письмах Луций мало говорил о себе – ввиду уединенного существования рассказывать было особенно не о чем, – но сообщал о тех римских событиях, которые могли, на его взгляд, заинтересовать Учителя, хотя Нерва, скорее всего, еще раньше успевал доложить Аполлонию все важные новости.

Редкий обмен письмами не мог заменить живого присутствия Учителя. Аполлоний более не являл ежедневный пример, и Луций зачастую испытывал смятение и сознание собственной ненужности. Он не отступил от усвоенных принципов и по-прежнему воздерживался от вина, мяса и женщин, но часто ему не удавалось достичь ощущения уравновешенности и благополучия, неизменно возникавшего в обществе Учителя.

Небо снова прорезали молнии, за ними последовал долгий громовой раскат.

Учитель считал, что негоже предаваться унынию, но Луций против воли ловил себя на скорби по дорогим его сердцу людям. Самоубийство отца было чудовищным ударом, да и смерть Спора, хотя прошло много лет, по-прежнему угнетала Луция. Мать скончалась от чумы, вспыхнувшей после того, как на Рим выпал пепел от извержения Везувия. Без матушки, чье присутствие скрепляло семью, Пинарий все больше отдалялся от трех своих сестер, а появление на арене – позорная, несмотря на помилование, метка – довершило отчуждение. Он скорбел, когда Домициан изгнал Диона Прусийского; теперь император склонился избавиться и от Эпиктета, наряду с практически всеми римскими философами. А что до Марциала, то когда-то острота его ума действительно восхищала Луция, но друзей давно развела угодническая преданность поэта Домициану; для Луция Марциал словно умер. Аполлоний покинул Рим, и вряд ли стоило ждать его возвращения, а потому Луций чувствовал себя несчастным и одиноким: единственным выжившим в постоянном бедствии, каким являлась его жизнь.

Эти горькие мысли нахлынули с новой силой после ужасного известия, полученного Луцием накануне: Эпафродит мертв.

Пинарий не знал друга вернее. Эпафродит уберег его в месяцы смуты, последовавшей за смертью Нерона, ввел в круг ученых друзей, стал единственным, кому Луций открыл свою любовь к Корнелии. В дальнейшем они чуть отдалились, но лишь потому, что уныние заставило Луция искать вдохновения за пределами кружка Эпафродита.

Перед судом над Аполлонием Эпафродит вернулся в жизнь Луция столь же неожиданно, сколь и кратко. Будучи помилован Домицианом и прибыв с арены домой, Луций обнаружил письмо, доставленное посыльным – не имперским, а частным. В тексте Эпафродит выражал радость по поводу сопутствовавшей Луцию удачи, но также давал понять, что дальнейшее общение невозможно: «Мое возвращение на государственную службу и твои особые отношения с императором исключают то близкое общение между нами, что существовало ранее. С тобой опасно знаться. Как и со мной. Для общего блага давай держаться друг от друга подальше. Но знай, Луций, что я по-прежнему тебя люблю и желаю тебе добра. Надеюсь, по прочтении ты уничтожишь письмо».

С тех пор прошли годы, на протяжении которых Луций не виделся и не связывался со старым другом и наставником. И вот Эпафродит мертв.

Весть принес Илларион, накануне услышавший сплетни на Форуме. Илларион не сумел выяснить ни причину, ни точные обстоятельства смерти Эпафродита. Луций надеялся узнать больше от гостьи, прихода которой ожидал с минуты на минуту.

Пасмурное утреннее небо потемнело, как ночью. Зарядил ливень. Дрожа в шерстяном плаще, Луций перебрался из сада в библиотеку, где Илларион разжег жаровню. По крыше барабанил дождь, гремел гром, и Луций не услышал стука в дверь, зато его уловил Илларион. Вольноотпущенник проводил посетительницу в библиотеку и незаметно скрылся.

Длинный просторный плащ скрывал пол гостьи. Капюшон не позволял увидеть лицо. Надела ли она плащ из-за ненастья или стремясь остаться на Палатине неузнанной? Она чуть постояла у жаровни, грея руки, затем откинула капюшон и встряхнула головой, рассыпав по плечам роскошные черные локоны с редкими прядками седины.

Флавия Домицилла была племянницей императора, дочерью его сестры Домициллы, однако не унаследовала типичных для Флавиев черт. Ее отличали высокие скулы, маленький нос, широкий лоб, сверкающие черные глаза и чувственный рот. Контуры плаща намекали на роскошные формы, готовые смениться полнотой. Хотя жизнь Флавии едва ли напоминала существование весталки – она родила семерых детей, – что-то в облике гостьи напомнило Луцию о Корнелии. Возможно, своеволие и живость. А может быть, дело было в том, что Флавия первой после Корнелии пробудила в Луции тень вожделения. Но она явилась не с целью его соблазнить и даже не в поиске дружбы.

– Приветствую тебя, Флавия, – сказал Луций.

– Приветствую, Пинарий.

– Что ты знаешь о смерти Эпафродита?

Она вздохнула:

– Насколько я понимаю, во времена моего деда вы были близкими друзьями?

– Да. Я никогда не отрекался от дружбы Эпафродита, хотя и не видел его уже очень давно.

– Что слышал ты?

– Только сплетни, которые сумел собрать на Форуме мой вольноотпущенник, а они скудны. Значит, он и правда мертв?

– Да.

– Как это случилось?

– Домициан предъявил ему обвинение. Эпафродит покончил с собой.

– Но почему? В чем состоял иск?

– Привычное обвинение, которое дядя постоянно выдвигает врагам, настоящим и мнимым. Заговор против Цезаря.

– И обоснованно?

Флавия уставилась на огонь:

– Ты полагаешь, что я осведомлена в такого рода вещах и знаю, кто желает императору смерти?

– Пожалуй, его смерти желают многие. Но лишь единицы рискнут всем, чтобы добиться результата. Был ли среди них Эпафродит?

Флавия сжала губы. Пламя отсвечивало у нее в глазах. Красота гостьи смущала и тревожила Луция. Что сказал бы Аполлоний о ее присутствии в доме своего последователя? Учитель, конечно, с презрением отнесся бы к телесному влечению Луция, но Флавия пришла по другой причине. Она явилась, потому что они оба желали смерти Домициана. Как отнесся бы Аполлоний к такой идее? Одобрил бы убийство, пусть даже тирана?

Флавия покачала головой:

– Я часто видела Эпафродита при дворе. Он вел себя так робко и затравленно, что я сказала себе: вот идеальный подручный. Кто его заподозрит? И я сошлась с Эпафродитом – осторожно, тайно. Однако он наотрез отказался. Заявил, что насмотрелся на хаос после смерти Нерона и никогда не будет участвовать в замыслах, которые могут привести к повторению беспорядков, пусть даже с самыми благими намерениями. Его робость не была притворной, он действительно боялся. Не желал новых горестей в жизни. Бедняга! Дяде следовало оставить его в покое, а не вытаскивать из уединения. Для Эпафродита возвращение ко двору стало гибельным.

– Почему же Домициан его заподозрил?

Она вздохнула:

– История настолько душераздирающая, что мне больно говорить. Ушей Домициана достиг слух, будто Нерон, пытаясь покончить с собой, потерпел неудачу, и Эпафродит помог ему умереть. Из верности и милосердия, конечно, и все же именно рука Эпафродита нанесла последний удар. Домициан призвал Эпафродита и велел открыть правду. Тот был слишком напуган, чтобы солгать. Он признал, что прикончил Нерона. И Домициан стал одержим этой историей. Он заставлял Эпафродита повторять ее снова и снова, иногда посреди ночи, словно склоняя признаться в преступлении, выдать какую-то тайную подробность. В конце концов Домициан вбил себе в голову, что Эпафродит намеренно, по собственной воле убил Нерона. «Даже если так, что тут плохого?» – говорили придворные. Если на то пошло, то, не умри Нерон, мой дед Веспасиан никогда не стал бы императором. Но дядя уверился в опасности Эпафродита. «Убил императора один раз, убьет и другой», – говорил он. Эпафродит не участвовал ни в каких заговорах против дяди. Но он прикончил Нерона, а потому заслужил смерть.

– Абсурд! Дело было почти тридцать лет назад.

– Согласна, безумие. И дядя безумен. Вот почему я здесь. Мне нужна твоя помощь.

Ее первый визит состоялся месяцем раньше, и с тех пор она приходила дважды, сближаясь с Луцием так же осторожно, как с Эпафродитом. Луций, в отличие от робкого давнего друга, откликнулся на завуалированные призывы Флавии. И вот она вернулась.

– Могу добавить, что Эпафродит оставил завещание, – сообщила она. – Оно хранилось у весталок, сегодня утром его прочли. Ты тоже упомянут.

– Я?

– Да. Конечно, дядя признает завещание недействительным и заберет имение себе, поскольку Эпафродита заклеймили как врага государства.

Неужели она надеется настроить Пинария против Домициана тем, что император намеревается лишить его наследства? Если так, Луций был оскорблен. Им двигала не алчность. Но дальнейшие слова гостьи показали, что он ошибся в ней.

– Тебе оставлено не много. Почти все достается вольноотпущеннику, философу по имени Эпиктет, высланному из Италии. Однако с условием, что средства пойдут на основание школы. Вот слова Эпафродита: «Пусть мое состояние, какое есть, послужит изучению философии». Но тебе он завещал статую.

– Статую?

– Очевидно, из сада. Фигура атлета, если я правильно помню.

– Бойца Меланкома, – прошептал Луций, вспоминая, как впервые увидел изваяние в день, когда на Рим пал пепел Везувия.

– Да, его самого.

Когда-то Эпафродит сказал: «Меланком простоит здесь еще долго, после того как не станет нас». Статуя пережила владельца.

Луций расположился напротив Флавии по другую сторону жаровни и глядел на нее сквозь огонь. Он старался видеть в ней не красавицу, не скорбящую вдову и не племянницу императора, а возможного партнера в крайне опасном предприятии. Можно ли верить, что при необходимости она будет молчать? Достаточно ли она умна, чтобы составить успешный заговор против такого подозрительного человека, как дядя, и хва тит ли ей мужества пойти до конца?

Ее страх и ненависть к дяде были вполне объяснимы. Будучи замужем за Флавием и родив семерых детей, она давно вошла в ближний круг Домициана. После смерти императорского сына и неспособности его супруги родить нового наследника Домициан сделал претендентами на престол двоих сыновей Флавии. Будущее не только ее самой, но и всего семейства представлялось блистательным.

Луций вспомнил древнюю этрусскую пословицу: «Если сесть слишком близко к огню, плащ загорится». В одном из частых приступов подозрительности Домициан настроился против Флавии. Предлогом стало ее с супругом тайное обращение то ли в иудейскую веру, то ли в христианство: разница невелика, ибо оба культа исповедовали атеизм и неуважение к богам, что совершенно недопустимо в императорском семействе. Было ли обвинение справедливым? Луций не спрашивал, а Флавия не говорила.

Так или иначе, мужа Флавии казнили, а вдову с детьми сослали на остров Пандатерия близ западного побережья Италии. В конечном счете Домициан разрешил Флавии вернуться в Рим – по сути, заставил вернуться, – тогда как дети остались на острове для гарантии лояльности матери.

Флавия пребывала в горе и отчаянии. Ею двигала жажда мести, но также и стремление уберечь отпрысков. Каждый день жизни Домициана угрожал и ей, и детям. Неудачная попытка убийства императора на всех навлекала неизбежную смерть. Даже успешное покушение могло оказаться гибельным для них, но могло и освободить от страха, воссоединить семью.

Рассматривая гостью поверх огня, Луций решил доверять ей.

– Ты знаешь, зачем я здесь, – сказала Флавия.

– Да.

– Ты поможешь нам?

Он подумал о Корнелии. Об Эпафродите. И даже об Аполлонии, но в нынешнем случае не почерпнул вдохновения в учительских принципах. Сам Луций не был истинным философом – разве что искренним, но непоследовательным искателем. Не был он и человеком действия, однако еще мог им стать.

– Да. Я помогу. Но чем?

Домицилла триумфально улыбнулась. Выражение торжества исказило ее красоту. Луций вдруг увидел в гостье дядину племянницу, скорее похожую на родственника, чем нет: не укротимую хищницу, одержимую убийством. Она даже не упомянула опасность, которой он неминуемо подвергнется. Очевидно, ее не заботило, останется ли Луций в живых, для нее он служил лишь орудием. Однако сомнительные мотивы Флавии, вероятность гибели, риск провала – ничто уже не имело значения для Луция. Он исполнился решимости разделить ее участь.

– Очень скоро дядя пришлет за тобой, – сказала Флавия. – Возможно, сегодня. Может быть, в пределах часа.

У него засосало под ложечкой.

– Во имя всех богов, чем я теперь привлек его внимание? Что сделал?

– Речь не о том, что ты сделал, а о том, кто ты есть. Ты поймешь, когда он скажет. Он попросит тебя об услуге.

– Какой услуге?

Она покачала головой:

– Чем меньше знаешь, тем лучше. Согласись помочь ему. Исполни просьбу. Наблюдай и слушай. Через тебя может явиться шанс, который приведет нас к успеху.

– Не понимаю.

– Тебе и не нужно – пока. Просто отправляйся к нему, когда призовет.

– И больше ты ничего не скажешь?

– Еще одно. В Доме Флавиев есть человек, которому ты можешь доверять абсолютно. Если он велит тебе что-нибудь сделать или сказать – выполняй. Я говорю об управителе императорского двора по имени Стефан. Он отважен и ничем не погнушается. Когда настанет подходящий момент, мы все будем уповать именно на него.

На пороге возник взволнованный Илларион:

– Простите за вторжение…

– В чем дело, Илларион?

– В вестибуле посетитель. Придворный от императора. Он говорит, что пришел за тобой. С ним преторианцы. Они ждут снаружи.

– Не хмурься, Илларион. Лишь когда преторианцы врываются в дом, следует беспокоиться. А этого визита я ждал. – Луций посмотрел на Флавию, вопросительно подняв бровь.

– Я спрячусь, – сказала она.

Луций кивнул Иллариону, который подошел к встроенному в стену книжному шкафу и взялся за свиток, на самом деле представляющий собой рычаг. Шкаф отворился, как дверь. Илларион проводил Флавию в потайное помещение и вернул ложный шкаф на место. Луций вздохнул: в таком мире только глупец не оборудует дом хотя бы одной тайной комнатой.

* * *

Собираясь во дворец, он оделся в лучшую тогу. Дождь временно перестал. Сквозь тучи прорвался луч солнца, прятавшегося долгие дни, и под его светом засверкала мокрая булыжная мостовая.

Луция проводили в ту часть дворца, где он доселе не бывал. Судя по узости коридоров, скромному размеру помещений и менее официальному поведению придворных, здесь размещалась более приватная, не столь публичная область императорского комплекса. По мере продвижения Луция обыскивали на предмет оружия – не единожды, но трижды. Наконец, после того как он час просидел один в тесных покоях у садика, к нему при соединился Катулл.

– Приветствую тебя, Пинарий, – произнес слепец нейтральным тоном, ни намеком не указав на долгую историю их отношений.

– Приветствую тебя, Катулл. – Луций тоже постарался говорить ровно, хотя при первом же взгляде на советника у него участилось сердцебиение. Ладони так обильно вспотели, что их пришлось вытереть о тогу. К счастью, незрячий старик не мог видеть его замешательства.

– Для человека, который утверждает, будто не интересуется делами общественными, ты удивительно часто бываешь в дворцовых покоях, – заметил Катулл и улыбнулся. Пошутил, чтобы успокоить Луция? Или играл с ним?

– Я пришел, потому что меня позвали. Чего ты от меня хочешь?

Катулл принялся расхаживать по покоям. Он хорошо знал помещение. Не колеблясь и явно не думая, он доходил от стены до стены и разворачивался как раз вовремя.

– Мои последующие слова не подлежат разглашению. Ты понимаешь, Пинарий?

– Да.

– Под страхом смерти.

– Я понимаю.

– Точно? В прошлом Цезарь был к тебе исключительно милостив – неоправданно, на мой взгляд. Но если ты когда-нибудь разгласишь то, что я собираюсь сказать, я лично прослежу, чтобы тебя казнили.

– Ты выразился предельно ясно, Катулл.

– Хорошо. И гнусная же стояла у нас погода, ты не находишь?

– Ты, разумеется, вызвал меня сюда не погоду обсуждать.

– По сути говоря, как раз для этого. – Катулл остановился. – Тебе известно, что за последние месяцы в городе отмечено великое множество случаев, когда молния попадала в то или иное строение?

– Да, я слышал.

– Подобная активность не радует Цезаря. Откровенно говоря, Цезарь несколько удручен.

– Все боятся молний.

– Цезарь опасается не самих вспышек, а того, что они могут предвещать. Я объясню. Много лет назад, когда Цезарь еще был ребенком, астролог предсказал день его смерти – если говорить прямо, даже час. Он предсказал и причину гибели: от клинка. Тогда названная дата представлялась чрезвычайно далекой. Но время бежит. День быстро приближается. К тому же для мальчика гибель от клинка означала возможность пасть в бою, храбрым воином, однако сейчас, рисуя себе такую смерть, Цезарь думает об измене и покушении.

– Неужели государь верит в столь давнее предсказание?

– Такого не забудешь, как ни относись. Однажды отец Цезаря пошутил на сей счет. Божественный Веспасиан обедал с сыновьями; юный Домициан заподозрил, что ему подали ядовитый гриб, и отказался есть. Божественный Веспасиан рассмеялся: «Даже если гриб ядовит, отрава не возьмет тебя, сын мой, благо мы знаем, что день твоей смерти далек и наступит она не от грибов!»

Луций пожал плечами:

– Возможно, если назначенный день близок, Цезарю следует призвать того астролога и приказать составить новый гороскоп?

– Предсказатель давно мертв.

– Значит, его не удастся ни покарать за ложное пророчество, ни наградить за точное.

– Играешь словами, как Аполлоний Тианский! – буркнул Катулл.

– Ты мне льстишь, Катулл. Но существуют ведь и другие астрологи, пусть Цезарь обратится к ним.

– Он так и поступил. Свежий гороскоп составил Асклетарион, у которого государь ранее не справлялся. Астролог не предсказал ничего конкретного, но все равно выразился неутешительно. Из-за стояния звезд ослабевает благоприятное влияние Минервы – богини, которую Цезарь почитает превыше всех. Согласно Асклетариону, защита Минервы будет слабейшей в тот самый предсказанный день. Естественно, Цезарь встревожился. Желая успокоиться, он решил испытать мастерство астролога и спросил, может ли Асклетарион предсказать, какой смертью умрет он сам, на что тот ответил: «Да, господин, меня разорвут собаки».

Луций едва не рассмеялся:

– Может, твой Асклетарион боялся, что раздраженный император подумывает бросить его на арену собакам, и решил спастись, предсказав именно такой конец, поскольку тогда Цезарь не осмелится его казнить?

Катулл состроил мину:

– Если астролог кого и перехитрил, то только себя. Цезарь приказал удавить его на месте. Я наблюдал, как тот умирает крайне неприятной смертью, и думал: вот тебе и предвидение. Цезарь поручил мне провести погребальный обряд в тот же день, чтобы поскорее избавиться от трупа. Но вдруг разразилась буря, хотя прежде день стоял ясный. Дождь потушил огонь, не дав ему пожрать тело. Тут появилась стая бродячих собак. Не успели мы оглянуться, как они ринулись на пепелище и разорвали труп на части.

Луций покачал головой:

– Значит, Асклетарион предсказал правильно. Ради блага астрологов надеюсь, что Цезарь больше не обращался к ним за советом.

– В настоящее время его внимание сосредоточено на прорицателе из одного германского племени, человеке по имени Эбервиг. Цезарь вызвал его из самой Колонии Агриппины[31]31
  Ныне – Кёльн.


[Закрыть], понадеявшись на его славу толкователя молний. В Риме искусство чтения небесных вспышек в упадке, однако его, похоже, неплохо освоили германцы. В эту самую минуту прорицатель тщательно изучает все разряды, имевшие место в последние месяцы, и составляет карту их распределения и частоты. Сегодня Эбервиг представит Цезарю отчет.

– Твой рассказ весьма захватывает, – согласился Луций. – Но я-то тут при чем? Зачем меня звали?

– Когда Цезарь не может заснуть, он читает, а в последнее время государь вообще не спит, что означает чтение непрерывное. Сейчас он увлечен правлением Тиберия, чье возвышение находит исключительно любопытным. Всю ночь напролет Цезарь вникает в документы периода правления его предшественника. Секретарей посылают то за одним свитком, то за другим. Знакомясь с личными дневниками Тиберия, Цезарь наткнулся на упоминание твоего деда, которого тоже звали Луций Пинарий. Ты знаешь, что он был авгуром?

– Как и мой отец.

– Да. Твой отец занимался авгурством и для Божественного Клавдия, и для Нерона. Но до того Пинарий был известен и Тиберию, и Клавдию, и даже Божественному Августу.

Отец Луция мало рассказывал о собственном родителе, чью ссылку в Александрию считал печальным эпизодом семейной истории, о котором лучше забыть.

– Я знаю, что дед дружил со своим кузеном Клавдием. И не ладил с Тиберием, который изгнал моих предков из Рима. Но дело не касалось ни авгурства, ни молний. Насколько я понимаю, все дедовы беды обусловило баловство астрологией, тогда как Тиберий преследовал ее адептов.

– Да, верно. Но еще прежде, когда был жив Божественный Август, он вызвал твоего отца и поручил истолковать удар молнии, имевший место в старом императорском дворце. Дед не рассказывал тебе?

– Я не знал деда, а отец ни о чем подобном не говорил.

– Поразительно, как в семьях пренебрегают передачей самых интересных родовых историй! Однако уверяю тебя, что в личном дневнике Тиберий приводит все подробности, вплоть до мельчайших. Ударила молния. Для толкования знамения Август вызвал Луция Пинария. Тот сказал, что молния сообщает следующее: императору осталось жить ровно сто дней. И на сотый день Август умер.

– Похоже на легенду.

– Тиберий считал ее фактом, и Домициан расценивает изложенное аналогично.

– И снова спрашиваю: при чем тут я?

– Божественный Август верил, причем не напрасно, что твой дед способен истолковать удар молнии. Вот и наш Цезарь пришел к убеждению, что именно ты, внук Луция Пинария, сумеешь установить смысл нынешнего наваждения. А иначе зачем боги вдохновили Домициана сохранить тебе жизнь, когда у него были все основания ее пресечь, да не один раз, а дважды? Ныне Цезарь считает, что ты избран для толкования знамения.

Луций уже собирался отвергнуть идею как полную нелепицу, но вдруг сообразил: Флавия наверняка знала, что именно в этом и заключается причина его вызова во дворец. Катулл открывал Луцию доступ к императору и, возможно, даже предоставлял возможность заручиться его доверием. Но как подобная головоломка приведет к результату, которого жаждут они с Флавией? Луций не знал, но понял, что Флавия настраивала его на сотрудничество с Катуллом.

– Ты сознаешь, что я, в отличие от деда и отца, не авгур? – спросил он.

– Да. Но твой отец вовсю занимался наукой толкований для Нерона, пока ты рос. Ты должен был хоть что-то запо мнить, попросту наблюдая за ним.

Ровно столько, подумал Луций, сколько требуется для правдоподобного исполнения притворного авгурства.

– Да, мне много раз случалось наблюдать ритуал. Я знаю порядок.

– И отец наверняка поделился с тобой какими-нибудь тайнами ремесла, определенными уловками?

– Откровенно говоря, ты угадал. Ему нравилось рассказывать об авгурстве. Думаю, он надеялся, что я когда-нибудь последую по его стопам.

Луций вспомнил последний раз, когда видел отца. В тот день Тит Пинарий покинул дом, чтобы присоединиться к Нерону в роковом побеге, и захватил с собой запасной литуус, оставив семейную реликвию, красивый авгурский посох слоновой кости, сыну. С тех пор Луций и не взглянул на вещицу, а об искусстве предсказаний даже не помышлял. Старый литуус по-прежнему хранился у него: лежал в сундуке с памятными подарками в вестибуле, под нишей с отцовской восковой маской.

– Цезарь просит тебя получить ауспиции, – заключил Катулл. – Он желает, чтобы ты обозрел небеса на предмет молний и дал толкование не как член коллегии авгуров, но как внук и тезка Луция Пинария.

– Здесь? Сейчас?

– Почему бы и нет? День ненастный, знамений хватает.

– Совершенная нелепость. Ведь толкованием молний уже занимается германский прорицатель Цезаря?

– Государь выслушает вас обоих и сравнит мнения. Ты согласен или нет?

– А если я откажусь?

– Не такого ответа я жду.

Луций сделал глубокий вдох:

– Я сделаю то, о чем просит Цезарь.

Без поводыря, пользуясь только посохом, слепец провел Луция через маленький промокший сад и ряд коридоров. Их целью являлся гравийный дворик, окруженный низким портиком. Луций узнал Авгураторий; он видел, как отец получал здесь ауспиции. Раньше площадка находилась вне императорского дворца, но Дом Флавиев поглотил ее целиком.

Под крышей портика, укрывшись от моросящего дождя, сидел Домициан в окружении придворных. Он поднял взгляд, когда прибыли Катулл и Пинарий. Луций внезапно ощутил неуверенность. Вряд ли удастся почерпнуть вдохновение у Учителя для пародии на религиозное действо перед человеком, которому Луций желает смерти.

Чтобы выиграть время, он заявил Катуллу, что ему понадобится литуус предков.

– Но ведь любой подойдет, – возразил тот.

– Мне совершенно необходим литуус слоновой кости, который я храню вместе с отцовскими вещами. Я должен сходить домой и взять его.

– Нет, оставайся здесь. Посох принесут.

Вперед шагнул ближайший придворный, присутствовавший при разговоре, – человек средних лет с мохнатыми бровями и аккуратной бородкой.

– Я схожу, – предложил он.

– Отлично, Стефан, – кивнул Катулл. Луций, услышав имя, навострил уши. – Пинарий скажет, где он лежит, а я объясню Цезарю причину задержки.

Как только Катулл отошел подальше, Луций шепнул:

– Сегодня, до прихода сюда, я уже слышал твое имя.

Стефан кивнул.

– Через десять дней, – произнес он тихо, едва шевельнув губами.

Луций наморщил лоб. О чем он?

– Через десять дней, – повторил Стефан. – За четырнадцать дней до календ месяца домициана, в пятом часу дня. Запомнишь?

Секунду Луций непонимающе смотрел на него, потом кивнул.

– Итак, – сказал он обычным голосом. – Я храню посох в вестибуле в старинном сундуке под восковой маской отца. Ты не ошибешься – красивая древняя вещь из цельной слоновой кости. Тебе поможет мой вольноотпущенник Илларион.

– Тогда я пошел, – отозвался Стефан. – Вернусь как можно скорее.

Домициан остался недоволен проволочкой. Он забарабанил пальцами по подлокотникам кресла. Нервно притопнул ногой. Сверкнул глазами в сторону Луция. Что-то бросил Катуллу.

Тот покачал головой:

– Господин, наверняка лучше подождать, пока…

– Привести его сейчас же! – приказал Домициан. – И пусть Пинарий где-нибудь посидит, пока не будет готов к авгурству.

Когда Луция вели прочь, он разминулся с человеком вида столь нарочито чужеземного, что его обладатель казался пародией на германца: непокорная грива рыжих волос, густая рыжая борода, меховые сапоги, дубленые штаны и туго зашнурованный жилет, открывающий значительную часть широкой волосатой груди. Голые руки были украшены браслетами в виде свернувшихся драконов, испещренных рунами.

Луция препроводили в маленькую приемную и оставили одного. Высоко в стене он заметил зарешеченное оконце. Встав на стул, Луций обнаружил, что, если глядеть вбок по ходу портика, видна значительная часть императорской свиты, включая Домициана, и почти все слышно.

Катулл обратился к переводчику:

– Скажи Эбервигу, что Цезарь готов выслушать отчет.

Толмач перевел. Германец разразился пространной репликой.

Домициан нетерпеливо подался вперед:

– Что он говорит?

Переводчик замялся:

– Эбервиг спрашивает, что с ним будет, если он скажет нечто неприятное Цезарю?

– Вели ему говорить, – распорядился Домициан. – Скажет правду – получит награду, и его не тронут. Но если не заговорит тотчас, велю его удавить.

Переводчик и Эбервиг вступили в продолжительную беседу. Наконец толмач дрожащим голосом сообщил Домициану:

– Господин, прорицатель заявляет, что доскональнейшим образом изучил все свидетельства об ударах молний и убежден в правильности своего толкования. Он утверждает, что частота и места ударов предвещают скорые перемены на высочайшем уровне власти. Он говорит, что речь может идти только… о тебе.

– Выражайся яснее.

– Эбервиг полагает, что скоро в Риме будет новый император.

Домициан откинулся в кресле, нервно пощипывая кожу на лбу.

– Когда?

– Он не может сказать точно. Но очень скоро.

– Вопрос месяцев?

Переводчик задал Эбервигу уточняющий вопрос.

– Не месяцев, господин. Дней.

Сверкнула молния, грянул гром.

– Уведите его, – сказал Домициан.

Эбервиг что-то возразил. Переводчик кашлянул:

– Он спрашивает о вознаграждении.

– Если пророчество сбудется, пусть спросит с того, кто займет мое место! – отрезал Домициан. – Уведите и глаз с него не спускайте.

Наступила тягостная тишина. Наконец появился Стефан, слегка запыхавшийся от бега. Луция отвели обратно во двор. Стефан шагнул вперед и вручил ему литуус.

Больше откладывать было нельзя. Луций сделал глубокий вдох. Он посмотрел на литуус, к которому не прикасался много лет. До чего же прекрасная вещь и как замысловато вырезаны на ней звери и птицы!

Подражая отцовским действиям, которые он не раз наблюдал в детстве, Луций взглянул на небо и очертил область для авгурства. Небеса благоволили ему: темные тучи на севере почти сразу прорезала первая молния, затем вторая. Луций чуть выждал и был вознагражден третьей вспышкой – столь близкой, что весь двор осветился призрачным голубоватым светом. За нею последовал чудовищный громовой раскат, от которого подскочили все, кроме Луция, который всецело со средоточился на том, что собрался сказать.