Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

Он повернулся к Домициану:

– Ауспиции получены, господин.

– Так быстро?

– Знамения недвусмысленны.

– И?..

– Грядут великие перемены. Настолько крупные, что затронут весь мир. Если счесть ветви всех трех молний и обратить внимание на их отношение к стволам, то можно точно исчислить дни и часы, начиная с нынешнего момента. Событие произойдет…

– Тише, глупец! – рыкнул Домициан. – Шепни на ухо.

Луций подошел к императору. Он еще никогда не оказывался так близко к нему. Настолько близко, чтобы обонять дыхание Домициана и уловить, что тот недавно отведал лука. Чтобы видеть черные волоски в ноздре и бородавку на лбу. Чтобы убить императора, будь у него оружие. Подавив отвращение, Луций произнес Домициану в ухо:

– Ровно через десять дней, в пятый час дня[32]32
  Днем в античном Риме считалось время с 6 часов утра до 6 часов вечера.


[Закрыть].

Домициан прикинул:

– За четырнадцать дней до календ, в предполуденный час. Ты уверен?

– Абсолютно.

Домициан схватил Луция за кисть и больно сжал.

– В тот день ты вернешься сюда, Луций Пинарий. Ты будешь со мной в назначенный час. Если предсказание ложно или ты затеял некое лукавство, тебя задушат у меня в ногах. Понятно?

– Понятно, господин.

– Никому не говори об открывшемся тебе.

– Конечно, господин.

Домициан отпустил его и откинулся на спинку кресла, нервно теребя бородавку. Другой рукой он коротко махнул гвардейцам, и те сопроводили Луция через двор, дворец и до самого дома. Он заметил, что один преторианец занял пост напротив его двери, на другой стороне улицы. Очевидно, за приходами и уходами обитателей дома будут пристально следить, и ни один гость не останется незамеченным. На появление Флавии Домициллы надеяться не приходится.

Ночью он составил для Аполлония шифрованное письмо, поведав о дневных событиях – вызове во дворец, нервозном поведении Домициана и обманном авгурстве, которое описал особенно подробно. Но где сейчас Аполлоний? Нерва должен знать. Закончив с шифрованием, Луций поручит Иллариону передать письмо посреднику, а тот отнесет его Нерве. Они никогда не общались напрямую.

Завершая послание традиционным «прощай», Луций почувствовал, как по телу пробежали мурашки.

* * *

Утром четырнадцатого дня перед календами домициана, бывшего октобера, в дом Луция Пинария явились преторианцы.

Он ждал их, нарядившись в лучшую тогу. Ночью Луций спал на удивление крепко. Встал на рассвете и написал прощальные письма старым друзьям – Диону и Эпиктету; оставил даже милое послание для Марциала. Илларион хлопотал рядом с хозяином, ни о чем не подозревая. Луций не сказал ему о визите во дворец; чем меньше будет знать верный помощник, тем лучше для всех. Опасайся Илларион, что Луций умрет еще до полудня, утро вышло бы нестерпимо грустным. А так вольноотпущенник был бодр и уговаривал хозяина поесть, не понимая, почему у Луция нет аппетита.

Луций прогулялся по саду. Небо было пасмурным, но не грозовым. В такое время года сад обычно наводил тоску и уныние, но сейчас зеленел вовсю благодаря недавним затяжным дождям. Посреди клумб возвышалась статуя Меланкома, унаследованная от Эпафродита. Ее привезли как раз накануне, и Луций настоял, чтобы изваяние сразу водворили на место. По примеру Эпафродита, он решил обойтись без постамента и разместить скульптуру на уровне земли. Жаль, что времени насладиться ею осталось так мало.

Когда пришли преторианцы, Илларион ударился в панику. Луций заверил его, что все обойдется, и тот как будто успокоился – пока Луций не сказал о письмах в кабинете, которые придется разнести, если он не вернется. Илларион расплакался. Хозяин обнял его и удалился с преторианцами.

Теперь Луция проводили глубже во дворец. Приемная, где ждал Домициан, примыкала к его личной опочивальне, что стало ясно после беглого взгляда в открытую дверь, за которой мелькнула неубранная кровать с богато расшитыми подушками и покрывалами. В это утро император решил не удаляться от места, где чувствовал себя в наибольшей безопасности.

Домициан восседал в кресле на возвышении в дальнем конце небольшой приемной. При нем находились только Катулл и существо с маленькой головой. Еще на том же возвышении стояли водяные часы, красивый прибор с диском для указания времени суток. Отметка вплотную приблизилась к пятому часу дня.

С балкона проникал слабый свет, небо хмурилось. Луций невольно присмотрелся к выходу на балкон, прикидывая, нельзя ли через него сбежать, но покои находились в одном из верхних этажей дворца. До сада внизу – несколько ярусов здания.

– Сними одежду, – приказал Домициан.

Луций вздохнул:

– Господин, меня уже обыскали, оружия нет. Твои гвардейцы проверили тщательно.

– Я не спросил, обыскали тебя или нет. Я велел снять одежду. Всю!

Луций повиновался. Стыда не было. Вместо смущения он ощутил ту же свободу, что в амфитеатре, когда стоял обнаженным перед императором и всем Римом.

Домициан послал микроцефала проверить тогу и белье гостя на предмет оружия, после чего резко втянул воздух, заметив фасинум на цепочке.

– Тот самый амулет! Ведь ты постоянно его носишь? И ничто тебя не берет!

– Неправда, господин. Берет. Твоими стараниями все дорогие мне люди либо мертвы, либо изгнаны.

– Но ты-то жив. Благодаря амулету? Дай его сюда! – Лицо у Домициана осунулось, расширенные глаза налились кровью. Казалось, он не спал целую вечность.

Луций снял фасинум. Микроцефал выхватил у него амулет и поспешил к подиуму. Домициан надел цепочку и тронул амулет, угнездившийся в складках пурпурного одеяния.

– Да, – прошептал он. – Я чувствую его силу. Благословенная Минерва, пусть он меня нынче убережет! И пусть меня защитит присутствие этого человека.

– Мое, господин?

– Разве ты, Луций Пинарий, не такой же чародей, как твой проклятый учитель? Ты, несомненно, окружен неким охранным волшебством. Такие вещи передаются другим, и я намерен держать тебя поблизости, пока не минует роковой час.

Луций улыбнулся идее, будто он сам по себе является неким счастливым талисманом. Вдобавок его поразило, сколь забавно изменились роли. Когда-то он стоял перед императором как обвиняемый; теперь император сидел перед ним, опасаясь собственной скорой смерти. Луций, оказавшись перед лицом почти неминуемой гибели, обрел покой, но Домициан волновался все пуще.

Существо взвизгнуло и указало на водяные часы. Диск добрался до цифры «V».

– Проверьте, вдруг дверь не заперта! – крикнул Домициан.

Катулл, способный ориентироваться в знакомом месте с легкостью зрячего, сошел с возвышения, поспешил мимо Луция и проверил запоры.

– Можно мне одеться, господин? – спросил Луций. – С балкона дует.

Домициан что-то буркнул и махнул рукой.

Время тянулось мучительно медленно. Отправляясь сюда, Луций не знал, чего ждать, но никак не рассчитывал на невыносимую скуку. Может, никто и не покусится на жизнь императора? Какая роль отведена Пинарию? Или он обречен томиться здесь, пока Домициан либо умрет, либо нет, а после убьют самого Луция? Ему понадобилась вся выдержка, чтобы просто стоять посреди приемной и не выдавать своих чувств.

Домициан вздыхал и ерзал. У него заурчало в животе.

– Слыхал, Луций Пинарий? Я ничего не ел со вчерашнего утра.

– Господин, ты боишься яда?

– Меня убьет не яд. Я боюсь зелья, которое лишит меня чувств и сделает беззащитным. Я голоден!

– Мой желудок тоже пуст, господин.

– Вот как? Вчера мне принесли яблок, чтобы поел нынче днем, если доживу, – я отложил их. Они в чаше на столике у постели. Катулл, возьми одно и дай Луцию Пинарию. Посмотрим, не занеможет ли.

Катулл принес ему яблоко. Луций с хрустом надкусил плод. У наблюдавшего за ним Домициана так обильно пошла слюна, что ему пришлось утереться. Когда Луций доел, Домициан приказал бросить огрызок в сад. Луций вышел на балкон. Швырнув огрызок, он проследил за его падением с огромной высоты. От созерцания бездны у Луция закружилась голова. Огрызок ударился о большие солнечные часы и отлетел прочь. Часы представляли собой железный треугольник, встроенный в круглый каменный пьедестал, но день был слишком пасмурный, чтобы возникла тень.

Повернувшись, Луций взглянул на водяные часы. Время почти истекло.

Домициан все ерзал. Он ощупывал подбородок и хрустел пальцами. Теребил бородавку на лбу. На пальцах вдруг показалась кровь. Император издал тревожный вопль; потом сообразил, что попросту сковырнул бородавку.

– Минерва, пусть это будет единственная кровь, что сегодня прольется!

В ответ на его крик в дверь постучал спальник императора:

– Господин, у тебя что-то стряслось?

– Пустое, Парфений, – откликнулся Домициан. – Все в порядке. Но посмотрите-ка, диск достиг шестого часа! Все кончено! Назначенное время прошло, а я цел и невредим. Катулл, открой дверь и впусти спальника.

Вошел Парфений. За ним – германский прорицатель Эбервиг, в цепях и в сопровождении солдат.

– Что ты скажешь теперь, прорицатель? – осведомился Домициан.

Эбервиг что-то промямлил, но переводчика не было. Гвардейцы повергли его на колени.

– Удавите глупца, – приказал Домициан.

Один из гвардейцев накинул на шею германца цепь и закрутил. Лицо Эбервига побагровело, глаза вылезли из орбит, язык вывалился. Домициан с улыбкой откинулся в кресле. Он получал колоссальное удовольствие от чужих смертных мук.

Наконец гвардейцы выволокли труп за порог. Парфений последовал за ними. Луций стоял там, где был, – на балконе. Последний час он сильнейшим напряжением воли сохранял хладнокровие, но теперь его тело отдалось во власть паники. Заколотилось сердце, увлажнились ладони, на лбу выступил пот.

Намерен ли Домициан умертвить его, как поступил с германским предсказателем? Император ненадолго отвлекся: он велел Катуллу принести из спальни чашу с яблоками. Когда слепой советник проходил мимо балкона, Луций даже перестал дышать, боясь привлечь его внимание. Катулл вернулся с яблоками, и Домициан принялся жадно есть, пожирая один плод за другим.

Вновь появился Парфений:

– Господин, тебя желает видеть управитель Стефан.

– Я никого не приму, – ответил Домициан. – Доем яблоки и пойду в личные термы.

– Стефан настаивает. Говорит, дело очень важное, господин. У него срочное сообщение о заговоре против тебя.

– О неудавшемся заговоре, ты хочешь сказать! Я до сих пор жив! – рассмеялся Домициан. – Но пусть войдет. Может, он знает конкретные имена. Постой! Его обыскали, оружия нет?

– Разумеется, господин. Никто не войдет к тебе без тщательного досмотра.

– Тогда ступай, веди его сюда.

Луций упал духом. Предсказанный час смерти Домициана пришел и миновал, и теперь ясно почему: Стефан их предал. Несчастная Флавия, ей конец. Оставит ли Домициан в живых ее детей? Скорее всего, нет. Луций выглянул за перила балкона, гадая, какая смерть лучше, от падения или удушения. Он испытал внезапное желание прыгнуть, но балкон был слишком высок. Вот бы исчезнуть в облаке дыма, как Аполлоний!

Тучи начали рассеиваться. Лица коснулись теплые солнечные лучи. Казалось, что само небо радуется спасению императора.

Вошел Стефан. Не успел он и слова молвить, как Домициан махнул ему: мол, обожди. Император кликнул Катулла и подтянул его ближе.

– Я чуть не забыл о Пинарии, – сказал он негромко, но Луций услышал. – Что мне с ним сделать?

– Что тебе угодно, господин, – ответил Катулл.

В ожидании вызова Стефан вышел к Луцию на балкон. В правой руке он держал свиток. Список заговорщиков, и в нем – имя Пинария? Луций заметил, что левое предплечье управителя забинтовано.

– Клыки вепря способны нанести весьма неприятную рану, – негромко пояснил Стефан. – Это случилось несколько дней назад, на охоте. Поверишь ли, гвардейцы, когда я впервые явился сюда в повязке, заставили ее размотать! Удовлетворились, только когда увидели и рассечение, и сочащуюся кровь. По-моему, их малость замутило. С тех пор всякий раз, когда я прихожу, меня обыскивают, как всех, но повязку не трогают.

Домициан закончил совещаться с Катуллом и позвал Стефана. Управитель поспешил к подиуму, Катулл отступил.

– Господин, – произнес Стефан, – едва документ попал мне в руки, я сразу отправился к тебе.

– Что там?

– Список имен, господин. Я думаю, ты будешь потрясен, когда взглянешь.

Катулл шагнул к балкону. Луций отошел подальше, насколько мог. Он снова глянул за перила. Очередной луч, пробившись сквозь тучи, упал прямо на далекие солнечные часы внизу. Что-то не так. Прищурясь, Луций всмотрелся. Судя по тени, сейчас не шестой час дня – в полдень тень пропадает, – а пятый.

Луций оглянулся на водяные часы. Они, несомненно, показывали час шестой. Неправильно идут. Их подкрутили.

Между тем Стефан протянул Домициану документ. Император развернул свиток и уставился на него. Нахмурился:

– Что такое? Я вижу только список провинциальных магистратов. При чем тут…

Стефан проворно и ловко ослабил на левом предплечье бинты и сунул под них руку. Вытянув оттуда кинжал, он бросился на императора. Домициан сидел высоко, и управителю не удалось поразить его в сердце. Клинок вонзился в пах.

Домициан взвыл от боли и ударил Стефана в лицо. Управитель отшатнулся, сжимая окровавленный кинжал. Домициан метнулся вперед, опрокинув трон. Микроцефал завизжал и бросился прочь с дороги, а Домициан и Стефан сцепились в смертельной схватке.

– Мой нож! – крикнул Домициан. – Тот, что держу под подушкой, – сюда его!

Существо пронеслось мимо Катулла, задев его локтем и оттолкнув дальше на балкон, где тот чуть не сшибся с Луцием, прежде чем вцепиться в перила. Существо вбежало в опочивальню и секундой позже выскочило с потрясенным лицом. В одной руке у него были ножны, в другой – рукоятка без лезвия. Кинжал, что хранил под подушкой Домициан, подменили фальшивым.

Вбежали еще придворные. Они навалились на Домициана, который ревел и бешено сопротивлялся, как отбивающийся от собак лев.

– Что происходит? – крикнул Катулл. – Господин, чем помочь?

Слепец вдруг осознал, что рядом стоит Луций. С животным рыком он бросился на него. Точность его ориентировки и бешенство застали Луция врасплох. Пока Домициан боролся с придворными, Луций с Катуллом сражались на балконе.

Катулл норовил впиться острыми ногтями в глаза и нос противника, укусил его в руку. Луций схватил слепца за за пястья, пытаясь обездвижить, но тот был чересчур силен: удалось лишь толкнуть его к перилам. И прежде чем Луций понял, что происходит, Катулл уже перевалился через них и с душераздирающим воплем рухнул в сад.

Услышав тошнотворный звук удара, Луций посмотрел вниз. Упав навзничь с раскинутыми руками и ногами, Катулл накололся на металлический указатель солнечных часов. Тело разошлось почти надвое. Рот был разинут, глаза блестели. Конечности жутко дернулись и обмякли.

Тут Луций осознал, что в помещении позади него воцарилась тишина, которая нарушалась лишь тяжелым дыханием. Схватка закончилась. Стефан шагнул на балкон, встал рядом и подставил лицо солнцу. Волосы у него были растрепаны, изорванная одежда – в крови.

С левого предплечья свисали остатки бинтов. Рана выглядела весьма убедительно. Управитель перехватил взгляд Луция и осклабился:

– Сам распорол руку клыком вепря. Иначе никак, такую рану ни с чем не спутаешь.

Как там сказала о Стефане Флавия? Отважен и ничем не погнушается.

С затуманенным от солнца взором Луций, моргая, оглянулся. Посреди покоев лежала окровавленная масса в императорском пурпуре. Вооруженные ножами придворные стояли кружком, задыхаясь и онемело взирая на дело своих рук. Кровью был залит весь пол.

– Он в самом деле?.. – Луций запнулся.

– Тиран мертв, – сказал Стефан. Он гордо воздел кинжал. Кровь заблестела на солнце. Затем управитель раскрыл левую ладонь – в ней лежал амулет на цепочке. – По-моему, это твое, Луций Пинарий.

Луций забрал назад окровавленный фасинум.

99 год от Р. Х.

В Рим вернулись философы.

Со смерти Домициана прошло три года. Однажды утром в начале септембера – уже не германика – Луций принял в саду двух гостей, которых в Риме не было видно уже давно.

– Позор, что никто из вас не останется в городе, – посетовал Луций, отпив из чаши воды, приправленной яблочной кожурой, корицей и гвоздикой. Гостям подали вино, но Луций, как обычно, от него воздержался.

– Нет города, равного Риму, – ответил Эпиктет, который прибыл прошлым вечером, – но жизнь моя ныне там, где я основал школу, – в Никополе. Ученикам не занимать ни рвения, ни ума. Они вдохновляют меня не меньше, чем я их. И не следует забывать, что в тех местах от рассвета до заката говорят по-гречески без единого латинского слова. Я впервые в жизни чувствую себя дома.

– А ты, Дион? Как можно покинуть Рим теперь, когда ты вернулся?

Вид софиста остро напомнил Луцию о беге времени. Диону теперь было за шестьдесят, и он выглядел намного старше, чем в их последнюю встречу. Конечно, и сам пятидесятидвухлетний Луций в глазах Диона наверняка постарел.

– Когда Нерва стал императором и отменил ссылку, я возликовал, – сказал Дион. – Я стосковался по Риму, но еще милее мне было вернуться наконец в Прусу. При столь многочисленных переменах я чувствую, что мое место – в родном краю, на службе у друзей-вифинийцев. В Прусе тихо и славно. Мне кажется, долгая разлука с Римом излечила меня от него. У тебя, Луций, очень уютно, о большем и мечтать нельзя, но как же шумно и многолюдно на римских улицах!

– И смрадно! Не забывай о запахах, – напомнил третий гость.

Приглашая старых приятелей, Луций подумал, что приход двух философов – отличный повод примириться и с Марциалом, хотя о примирении, пожалуй, тут речь не шла: они с поэтом не ссорились, а лишь отдалялись друг от друга с годами. Решив отбросить горечь, которую внушали ему отношения поэта с Домицианом, Луций позвал Марциала на встречу с общими друзьями.

– О, ну у тебя-то есть основательная причина жить в Риме, – заметил Дион. – Надо же порадоваться похвалам, которые ты получаешь после изрядно запоздавшей публикации свода твоих произведений. Наконец-то твой гений признали вне – как бы выразиться? – круга избранных, которые им наслаждались.

– Ха! – отозвался Марциал. Он тоже значительно постарел. Немного младше Диона, он выглядел старше – вероятно, в силу излишеств, которым предавался при дворе Домициана. – Похвалы? Что мне до них? Славословием не оплатишь жилье, а оно, между прочим, изрядно подорожало. Почему всякий раз при смене императора стоимость жизни растет? Как только улажу дела, сразу уеду из Рима. Почему бы и нет? Я вкусил от всех здешних мальчиков, какие стоят того, – по крайней мере, тех, что мне по средствам. Я возвращаюсь туда, где родился, в Испанию; говорят, что и мальчики, и жилье там намного дешевле.

– Наш новый правитель тоже родом из Испании, – заметил Луций. – Похоже, Траян – первый император, родившийся на чужбине.

– И что? – спросил Дион. – Повидав за последние годы и нашу империю, и дальние страны, я склонен думать, что Риму полезно обзавестись государем, появившимся на свет за пределами Италии. Хотя, признаться, меня чрезвычайно огорчила кончина Нервы. Он был хорошим человеком, искренним поклонником философии. Как я обрадовался, узнав, что он поклялся не убивать сенаторов! А еще больше – когда он заявил, что так называемый Дом Флавиев, построенный Домицианом, отныне будет зваться Домом народа. Во всяком случае, такие начинания задают тон. Конечно, Нерва был стар и слаб; видимо, ноша оказалась для него чрезмерной. Остается надеяться, что его преемник будет хотя бы наполовину так же хорош.

– Траян – человек военный, – сказал Луций. – Он много странствовал, знает Сирию, а также германское и дакийское приграничье. Нерва предложил его в угоду преторианцам, которые настояли на опытном полководце в качестве преемника. Нерва уступил и, будучи бездетным, усыновил Траяна.

– Будем надеяться, что создан прецедент, – отозвался Дион. – Династическое правление оказалось не особенно успешным. От Августа мы скатились к Нерону, от Веспасиана – к Домициану. Пожалуй, империя и все ее жители только выиграют от иного, более разумного принципа престолонаследия.

– Достаточно сделать всех императоров бездетными, – съязвил Марциал, – как старый Нерва. Или Траян, если на то пошло. Бедная Плотина! Траян так занят беготней за мальчиками, что непонятно, ложится ли он вообще со своей кобылой-женой.

– Судя по тому, что я слышал, Плотина может сама за себя постоять, – заметил Луций. – Говорят, она женщина грозная.

– Что ж, скоро мы воочию узреем императорскую чету, – заключил Марциал. Улаживая дела на германской и дакийской границах и проведя там больше года, Траян сегодня официально въезжал в Рим. – Полагаю, мы вместе со всеми пойдем на Форум смотреть на прибытие Траяна?

– Я такого не пропущу, – сказал Дион.

– Если нога позволит, – отчитался Эпиктет.

– А ты написал предвосхищающую поэму? – осведомился Луций. Он спросил из вежливости, давая Марциалу возможность почитать новое сочинение, но поэт отреагировал болезненной миной.

– Ты прав, написал и даже послал новому императору в надежде ему угодить. Но до сих пор не получил ответа.

Луций кивнул. Иначе говоря, подумал он, Марциал попытался польстить новому режиму и был отвергнут. Неудивительно, что он покидает Рим.

– Я все равно уверен, что нам понравится твой труд. Мы с удовольствием послушаем.

– Что ж, буду рад, – уступил Марциал, нуждавшийся в толике одобрения. Он встал и откашлялся.

 
Весть о прибытье твоем в твой город дошла уж до Рейна;
Слышит и он ведь, как твой громко ликует народ:
И средь сарматских племен, и на Истре, и в области гетов
Всех устрашил самый крик радости новой у нас.
В цирке священном тебя так восторженно все принимали,
Что и забыли совсем о состязанье коней.
Рим никого из вождей до тебя не любил так, о Цезарь.
Да и не мог бы сильней, хоть желал бы, любить[33]33
  Марк Валерий Марциал. Эпиграммы (перевод Ф. Петровского).


[Закрыть].
 

Марциал поклонился, ему вежливо похлопали. Он вернулся на свое ложе и жадно припал к чаше.

– И вот этот день настал, – сказал он. – Интересно, какая будет у Траяна колесница. Какое-нибудь раззолоченное диво или нечто более аскетичное, боевое, подчеркивающее статус человека военного? Если он хочет выглядеть полководцем, то лучше, по-моему, ехать верхом. А может, в паланкине, который понесут милейшие мальчики, собранные в отдаленных уголках империи?

Луций вздохнул – до того пустым и докучливым показался ему Марциал. Луций чуть не пожалел, что позвал его, но Дион с Эпиктетом искренне наслаждались обществом поэта. Наверное, остроумие Марциала не оценить без глотка вина.

– Скоро, как ты выразился, мы сами узреем воочию, – сказал Луций. – Но еще рано. Илларион даст нам знать, когда будет пора.

– А Луций покамест подробнее просветит нас насчет перемен в Риме, – подхватил Дион. – После мрачных лет правления Домициана одно лишь здравомыслие Нервы должно было показаться чудом.

– Верно, – согласился Луций. – После четырнадцати долгих лет я почувствовал, что снова дышу.

– Дыши сколько влезет, если тебя устраивает здешний запах! – погрозил пальцем Марциал. – Хотя я должен признать, что после снесения всех этих триумфальных арок со статуями и расчистки улиц ходить по городу стало гораздо легче. Без позолоченного Домициана на каждом углу и правда есть где повернуться. А что вообще сделали с его изваяниями?

– Нерва расплавил их, чтобы пополнить казну и заплатить преторианцам, – ответил Луций.

– Кстати, о статуях, – подал голос Дион. – Наш старый друг выглядит столь же великолепно, как и в первую встречу. – Он указал на статую Меланкома, задающую тон всему саду. – Помните?

– День, когда нас осыпало пеплом Помпеев? – уточнил Эпиктет. – Да разве такое забудешь!

– Кажется, будто вечность прошла, – молвил Дион. – Но Меланком не стареет. Какое замечательное произведение искусства! Несравненное! Пусть Эпафродит завещал основное имущество тебе, Эпиктет, что правильно и хорошо, однако я рад, что скульптуру он оставил тебе, Луций. Меланком великолепен в твоем саду.

Луций кивнул:

– Я вспоминаю Эпафродита всякий раз, когда смотрю на статую, а смотрю я на нее ежедневно.

– За Эпафродита! – поднял чашу Марциал.

– За друга! – хором подхватили остальные.

Луций залпом допил свою приправленную воду, остальные – вино.

– Не понимаю, как ты это пьешь, – заметил Марциал. – Воздерживаешься от вина в подражание старому учителю?

– Так и есть, – кивнул Луций. – Посильно я стараюсь подражать ему во всем.

– А где сейчас Аполлоний? – спросил Дион.

– Был в родной Тиане – это последнее, что я слышал. Но он постоянно в пути. Я надеялся, что Учитель вернется в Рим по случаю кратковременного воцарения его друга Нервы, но он так и не появился.

Эпиктет улыбнулся:

– В Эфесе об Аполлонии рассказывают замечательную историю. Слыхали?

– Конечно, – сказал Дион, и Луций кивнул, но Марциал пожал плечами:

– Просвети меня, Эпиктет.

Стоик обрадовался свежему слушателю.

– В тот день, когда придворные убили Домициана, Аполлоний находился в Эфесе, за сотни миль от Рима, и выступал перед огромной толпой. Вдруг он умолк на полуслове, уставился вдаль, начал раскачиваться и хвататься за воздух. «Молодец, Стефан! – воскликнул он. – Ура Стефану! Давай! Рази кровожадное ничтожество! Вот так! Так! Дело сделано! Ты пронзил, ты ранил, ты уничтожил тирана!» Свидетелей было столько, что всякие сомнения исключены, а случилось это ровно в тот самый час, когда был убит Домициан. Тогда-то никто не понял, о чем говорит Аполлоний, но, как только пришли новости из Рима, стало ясно, что Аполлоний являлся очевидцем убийства. Поистине, он обладает удивительным даром прозревать далекие события. Теперь он, куда ни придет, привлекает больше последователей, чем когда-либо. Поверь, что в Никополе эту историю знают все.

– Ее пересказывают и в Прусе, – кивнул Дион. – После того случая Аполлоний прославился на всю империю. По-твоему, рассказ правдив, Луций?

– Думаю, да, – криво улыбнулся тот. Он вспомнил о шифрованном письме, которое написал Учителю за десять дней до покушения и считал последним. Там сообщался не только день, но и час предсказанной смерти Домициана, а также имя будущего убийцы. Его позабавило, что в тот момент, когда он боролся на балконе с Катуллом, а Стефан резал Домициана, Аполлоний ободрял их криками из Эфеса, за сотни миль.

Пришел Илларион. Настало время отправиться на Форум.

* * *

Такого ликования Луций не припоминал. Прибытие нового императора предвкушалось не один месяц. Народ распирало от волнения, и на Форум стекся весь город, включая стариков, обычно избегающих столпотворений; дети же сидели на плечах у взрослых. Крыши проседали под весом зевак. У храмов и алтарей выстроились длинные очереди желающих помолиться за здравие нового императора, воздух полнился ароматом благовоний. Настроение не было благоговейно-религиозным, как на особых праздниках; не наблюдалось и патриотического пыла триумфальных шествий, равно как и того кровожадного буйства, что возбуждалось зрелищами в амфитеатре. Общий тон был более легким, прозрачным, но проявлялся не меньшим воодушевлением. В воздухе витали радость, облегчение – и надежда, как наконец-то сформулировал Луций.

Оказалось, Марциал ошибся во всех предположениях насчет вступления Траяна в город. Новый император прибыл не в колеснице, не верхом и не в паланкине. Он явился пешком и был облачен не на манер полководца, как поступал в подобных случаях Домициан, а в тогу. Вид нового императора, входящего в город запросто, как обычный гражданин, породил шквал аплодисментов. Даже шествуя на своих двоих, Траян уга дывался издалека благодаря росту. Рядом с ним, грациозно улыбаясь, вышагивала и махала толпе его жена Плотина. В свои сорок с лишним императорская чета выглядела вполне заурядной, но физически крепкой. Непринужденные манеры супругов казались совершенно естественными.

На небольшом расстоянии за ними следовал двоюродный племянник и подопечный императора Адриан, тоже уроженец Испании. Юноша немногим старше двадцати был, как и Траян, высок и могучего сложения. Он превосходил дядю красотой, но рубцы от фурункулов портили его гладко выбритые щеки. Перед лицом ликующей толпы он держался гораздо скованнее, чем доброжелательный Траян. Говорили, что родственники очень близки; именно юный Адриан, служивший под началом Траяна на германской границе, принес дяде весть о том, что тот объявлен императором.

В центре Форума собрался группами весь сенат, приветствуя нового правителя; впереди стояли главные магистраты и старшие сенаторы. Луций же с друзьями находились в толпе поблизости. Когда Траян начал подходить к шеренге встречающих, Адриан, глянув в сторону Луция и его компании, что-то шепнул дяде на ухо. Император кивнул, повернулся и направился прямиком к ним.

Траян поднял руку в приветственном жесте:

– Дион Прусийский! Эпиктет Никопольский! Никак вы говорите «добро пожаловать в Рим» сему скромному гражданину? – У него был отчетливый провинциальный акцент.

Луций был поражен вниманием Траяна. Еще больше его изумила непринужденность, с которой реагировали друзья-философы.

– Цезарь пришел домой, и его народ счастлив, – ответил Эпиктет.

– Дом народа пустовал слишком долго, – добавил Дион. – Цезарь с супругой наполнят его светом и радостью.

Траян рассмеялся. Вблизи он оказался даже огромнее, чем думал Луций. У него было простецкое, но приятное лицо с длинным носом; густая шевелюра начинала седеть.

– Мы не встречались, и вам, видать, непонятно, как я вас узнал. Спасибо племяннику. Юный Адриан еще тот ученый – я называю его Маленьким Греком. Он слишком застенчив, чтобы подойти познакомиться, но настоял, чтобы это сделал я. Много-много ночей Адриан читал мне в палатке твои, Дион, труды. Я смеялся и даже плакал, если вы можете представить слезы у такого здоровяка. Твои рассуждения о Меланкоме восхитительны! А что до тебя, Эпиктет, то жена отзывается о тебе весьма высоко, хотя мне кажется, что ей ближе эпикурейцы, нежели вы, стоики. Я оставляю философию Плотине и верю всему, что она говорит. Так куда проще. А кто ваши спутники? – Он показал на стоявших в сторонке Луция и Марциала.

– Это наш хозяин, мы у него гостим, – ответил Дион. – Его зовут Луций Пинарий. А вот и знаменитый поэт Марциал.

Марциал, полный рвения, шагнул вперед:

– Добро пожаловать, Цезарь! Наконец-то настал день твоего прибытия. Нынче все горожане и чужеземные посланники в пышных одеждах, как один, выступают тебе навстречу и радостно восклицают: «Весть о прибытье твоем в твой город дошла уж до Рейна!» – Он слегка поклонился.

Траян какое-то время созерцал кончик своего носа. Подвигав взад-вперед мощной челюстью, он кивнул философам:

– Что ж, мне пора поздороваться с сенаторами. – Он развернулся и направился к встречающим.

– Невероятно! – произнес Луций. – Он приветствовал вас даже раньше магистратов.

– Думаю, знак добрый, – сказал Дион. – Пусть новый император и не поклонник философии, но признает заслуги ее адептов. Я возлагаю большие надежды на этого человека.