Текст книги "Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон"

20

Один итальянец из весьма гордившихся своим родом и богатством, весьма могущественный в своем отечестве и к природной гордости своего рода и (свою) вдобавок приложивший, случайно встречается среди города с великим, сидя на прекрасной и гордой лошади, окруженный свитой и внешним великолепием, и недоумевая о новом и необычном виде его, а более побуждаемый к тому злобой демона, начинает расспрашивать (о нем) своих спутников. Когда же они сказали, что он им совершенно неизвестен, и высказали подозрение в том, что он, судя по наружному его виду, соглядатай, явившийся из какой-нибудь чужой страны и принявший этот вид притворно для обмана граждан, он приказал его тотчас же схватить и, грозно взирая на него со свойственной ему гордостью, стал спрашивать, кто он и откуда. Он же, не обращая ни малейшего внимания на его слова, словно они вовсе не касались его, и (желая) освободить его от пустой гордости и надменности, не словом, а самим делом ниспровергает его (превозношение). Ибо, протянув тихо трость, которую всегда обычно носил в руке, касается шапки, бывшей у него на голове, и сбрасывает ее на землю, весьма разумно, а в то же время и остроумно научая этим наглеца, что и самая высота и превосходство окружающей его пустой славы и великолепия ничем не отличается от пепла и праха и есть такая же самая земля и пепел и так скоропреходяща и неустойчива, что и трость очень легко и свободно разрушает ее, и притом, несмотря на такую свиту, заботливо охраняющую ее, как бы что-нибудь твердое и постоянное. Но он был очень далек от того, чтобы понять это и по наружным признакам заключить о скрытом благородстве души его, почему поступок его возбудил (в нем) одну только обиду и наглость. Ярость его была беспредельна, и он вообще казался подобным сошедшему с ума по своему неистовству. Так, он приказывает своей свите немилосердно избить его палками, а они скорее, чем слово сказать, растянувши его на земле, столько ему нанесли ударов, сколько ни человек нанести человеку не решится, если не сделается зверем душою, ни природа человеческая вынести не в состоянии, если не будет помощи и содействия свыше.

И вот кости у него сокрушались, куски мяса разлетались в воздухе и земля окрасилась излиянием крови. Сострадание к общей природе нисколько, однако, не тронуло тех звероподобных людей. Атлет, однако, терпел, не испустив ни одного стона, хотя бьющие, напротив того, ослабели и пришли в недоумение. Таким образом, и это великий пример терпения мужа, и нигде не было ничего подобного, хотя я более всего удивляюсь тому, что он, хотя и мог бы избежать опасности, сказав что-нибудь (ибо одного этого вместо защиты скверный тот человек требовал, чтобы не оказаться, как он думал, окончательно униженным), однако не предпочел первому решению[148]148
  Решению молчать.


[Закрыть] и обещанию перед Богом ни жизнь, ни смерть, ни свободу, ни иное что-нибудь, но был подобен Маккавеям в решимости, а лучше сказать, оказался выше (их) в значительной степени. Ибо тем принуждения законов и Божественные установления внушали противодействие, он же не подлежал этим принуждениям, и притом, если бы они послушались тогда царских приказаний, то по всей необходимости погрешили бы против повелений Небесного Царя; он же, не будучи подчинен им[149]149
  Разумеются ветхозаветные требования Моисеева закона, от которых христиане свободны (Гал. гл. 2–3). – Примеч. пер.


[Закрыть] и не будучи обязан исполнять их, ни в чем, даже на малое время, не нарушил своего собственного решения.

Спросишь: ради чего? Чтобы одно из двух, или первое для второго, или, наоборот, второе для первого презирая, не обвинять самого себя в непостоянстве или, лучше сказать, в безумии и, сегодня предпочитая то, а завтра другое и приписывая одну и ту же честь (двум) противоположным предметам, не оказаться со всех сторон неверным, легко и со всею готовностью подчиняющимся случайному, а вообще правильно считая предпочтение даже на время приятного высокому и полезному, хотя бы и ввиду опасности, робостью души и как бы изменой высокому и самому, так сказать, Божеству. Поэтому-то он был тверд и неуступчив, как какая-нибудь бездушная статуя безмолвно перенося мучения. Они же (наверное) убили бы его, если бы некоторые из наших, негодуя на ярость зловерных, собравшись один отсюда, другой оттуда и как один исполнившись негодования, не воспрепятствовали этому безбожному убийству и против воли их, много сперва наговоривших глупостей в объяснение того, по какой, собственно, причине они, вопреки всякой справедливости, убивают какого-то странника и скитальца, так сильно изувеченного, что он не мог уже и говорить вследствие того, что благодаря чрезмерности побоев его оставила жизненная сила. Подняв воина Христова, как некоторую бездушную ношу, только одним дыханием (показывавшего), что он не совсем мертв, и принесши домой, они человеколюбиво обмыли кровь и раны его и ухаживали за ним довольно времени, особенно же те, которые были боголюбивы по характеру и чрез это самое старались выказать усердие в добродетели. И Вышний не пренебрег Своим воином, но послал Слово Свое, и исцелил его, и укрепил расслабленные руки и ослабевшие колени, и был врачевством плоти его и попечением костей его.

21

Поэтому, как бы восстав от некоего сна совершенно целым и невредимым душою и телом, он воспел с радостью Богу: на пути откровений Твоих я радуюсь, как во всяком богатстве (Пс. 118:14), ибо если пойду и долиною смертной сени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Господи! (Пс. 22:4). Говоря это, он опять возвратился к прежнему пути и образу жизни, то удаляясь в пустыни и соединяясь наедине с Богом, с Которым он всегда был, нисколько от Него не отступая, то обходя села и города острова, как я сказал, и притворяясь дураком, а втайне имея великий разум и мудрость. Ибо он никому и никогда не причинил ничего обидного или бесчинного, и даже никакого вида вреда, как это в обычае у некоторых, но был всецело полон благочиния и мира, относясь ко всем с дружеским молчанием и бросающимися в глаза умом и любезностью. Но не могла выносить этого зависть, не мог быть спокойным «человекоубийца из начала» и не прекратил борьбы. Итак, потерпев неудачу в первой попытке, он опять принимается за то же с гораздо большим искусством и хитростью, ибо не одного сообщника своего возбуждает, как дерзкого прежде итальянца, но со всех сторон расставляет ему сети искушений. И вот, овладев неразумной толпой, всегда на это готовой и склонной, как искони всегда непостоянной и безрассудной, он возбудил против него большую бурю и волнение, так что не было, так сказать, никого из толпы, ни мужчины ни женщины, ни дитяти ни юноши, кто бы не отнесся к нему с большим или меньшим бесстыдством и бранью, бросая в него камни и пылью и навозом посыпая, увы, самим Ангелам любезную главу, а также понося его такими и еще худшими словами: «бездельник», «прельщенный», «дурак», «поврежденный умом», «мерзкий пьяница», «общая всего города зараза», «бейте его», «побейте камнями», «изгоните из наших пределов как можно скорее в горы, пустыни и пропасти!» Но мудрый во всем был мудр и ни в чем нигде не погрешил (против своего долга), ибо, благоразумно приписывая причину искушений побуждающему ко злу, а не простым орудиям (его), он весь гнев души (своей) направлял против одного его, стрелами молитвы, как бы какой-нибудь молнией, поражая коварного дракона, а к людям относился весьма благосклонно, побеждая апостольски зло добром и не только не побеждаемый им, но даже отечески сожалея о неразумии и глупости их, с состраданием христоподражательно произнося шепотом достославные слова: «Господи, не поставь им греха сего, ибо не знают, что делают!» (ср. Лк. 23:34).

Ибо кто видел когда-нибудь что-либо более сострадательное, чем эта блаженная душа, а лучше (сказать), что было равным ей, как я сам узнал притом по опыту, так что смело могу сказать, что если бы было возможно, чтобы душа, облекшись, как бы в какое-нибудь тело, в сострадание, сколько бы его ни было (на свете), потом явилась людям, – и это она имела бы от природы, – все-таки нельзя думать, что она была бы выше в этом отношении, чем этот муж, и нельзя указать никого, кому бы он уступал в этом. Так сильно отличался ты в этом от других, человек Божий, и был чем-то Божественным и единственным среди людей как по чистоте души, так и по пренебрежению вещественным!

22

Так славно побежденный с левой стороны враг тотчас нападает с правой, выбрав, по своему обычаю, удобное, как ему думалось, время, чтобы показаться и полезное нечто говорящим, и быть сочтенным за благого советника, будучи (на самом деле) лукавнейшим и коварным. Поэтому, оставив все внешнее, сам поднимает на него брань через помыслы, говоря: «Для чего ты так изнуряешь себя без всякой пользы и каждый день стремишься причинять своему союзнику, телу, тягостные виды смертей, не имея притом никакой на этот счет заповеди, а душу усиливаешься увлечь в пропасть превозношения, принуждая ее к тому, что выше ее силы[150]150
  Букв.: «скакать выше рва» – народная поговорка. – Примеч. пер.


[Закрыть], и, отвергая обычный и излюбленный путь отцов, пролагаешь себе какой-то странный и необычный, по которому шли едва один или два (как мы находим), и прибыли в хорошую пристань? Разве ты не знаешь козней демонов и того, как много они ниспровергли неумеренных (ревнителей подвижничества), ввергнув их в яму под предлогом стремления к высшему? Ибо разнообразны способы брани у общего нашего врага, и кого он не сможет победить своими хитрыми выдумками с левой стороны, тех покоряет себе, обольстив, с правой с большей еще легкостью. Итак, если ты веришь мне, то оставь эти бесполезные опасности и как можно скорее иди к своему руководителю и опять примись за прежнее послушание. Укрепляемый молитвами отца, ты со всякой благопристойностью и законностью безопасно обрящешь Бога, и нисколько не воспрепятствует тебе в этом родина, как давно уже ее оставившему и только на Бога и учителя умом взирающему». Говоря о презрении отечества, коварный старался заронить в него этим самым незаметно желание видеть друзей и слышать приятную беседу знакомых. Так остро и, так сказать, мимоходом он подбрасывал это и скрывал, перемешивая с другими помыслами, что казалось, что (происшедшее) отсюда движение желания не физического свойства, а тем более не произведение памяти, благодаря внушению врага, но некое духовное чувство, побуждающее к любезному послушанию, а также нежная любовь к почтенному тому Аврааму и подобающая заботливость по отношению к нему, весьма угодная любящему это Богу.

Лукавый злоумышленник, скорее, а не советник кого-нибудь другого из легкомысленных и не знающих всего его коварства, может быть, и увлек бы этим способом, но он, тотчас же ощутив скрытую приманку и сравнив с медом вместе с великим Давидом (1 Цар. 17:43), с приличной ему рассудительностью отвечал лукавому: «Что мне и тебе, – говорит, – грязный пес! Зачем ты, представляя мне отца и наставника, как бы некоего Патрокла[151]151
  Патрокл – друг греческого героя Ахилла, смерть которого повергла последнего в безутешную скорбь (см.: Илиада, п. 23). – Примеч. пер.


[Закрыть], располагаешь возвратиться на родину, оказаться лжецом в чудном завете с Господом и явиться преступником Божественных законов, опять созидая, как бы раздумав, то, что давно славно со всей охотой оставил! Зачем ты говоришь мне о спасении, хотя на самом деле стараешься лишить меня его, выставляя мне на вид новизну моего пути, обычный путь отцов и тому подобное! Кто без трудов, и притом самых усиленных, совершил что-нибудь доброе? Кто, сея и нежась, одержал над тобой победу или кого из шедших путем, ведущим к Богу, ты оставил без искушения? Что касается меня, то, как сам ты свидетельствуешь, я давно уже совершенно презрел и отечество, и родных, и все такое, и не может быть даже речи об этом, так как я решил умереть для мира и жить сокровенной жизнью во Христе (см. Кол. 3:3), Которым для меня мир распят, говоря словами великого Павла, и я для мира (Гал. 6:14). Твердо знай, чтобы не ошибиться в будущем, напрасно воображая то, чего быть не может, и будь уверен, что мои клятвы и обеты Богу, если необходимо об этом говорить, как бы опять сегодня снова возобновляются. Даю слово никогда больше не видеть земного отечества до конечного предела здешней жизни, хотя бы ты все привел в движение, хотя бы небо смешал с землею, хотя бы употребил все выдумки с правой и левой стороны, как у тебя в обычае! Итак, что касается отечества и родных, оставь, говорю, без всяких околичностей, нет тебе в сем части, ни жребия (Деян. 8:21); как говорится, я же, положившись на Держащего все словом силы Своей (Евр. 1:3), потеку путем, который я избрал, и что обещал, как говорит пророк (см. Иона. 2:10), исполню во спасение мое Господу, нисколько не бесчестя первоначальный путь мудрых, как ты худо сказал, но со всех сил следуя ему и (всем) прошедшим по нему незаблужденно. Но так как в Царствии Небесном много обителей, то и путь благочестия (Господь) счел нужным рассечь на различные дороги, туда ведущие, так что один этой, другой той, один многими, другой всеми, если возможно, входит, смотря по тому, сколько кто имеет, думаю, решительности и усердия, в чести и бесчестии, говоря словами великого Павла, при порицаниях и похвалах, как обманщики, но мы верны, стремясь к цели, к почести высшего звания (2 Кор. 6:8; Флп. 3:14), не на людей полагаясь, но на Бога (ибо первые налицо, по сказанному, а Он на сердце смотрит), Который и обличит скрытое во мраке, и обнаружит сердечные намерения в день посещения и откровения и суда, когда воздаст каждому по делам его (см. 1 Кор. 4:5; 1 Пет. 2:12). Он и теперь сокрушит тебя вскоре под ноги наши (ср. Рим. 16:20) и поразит, устраняя всякую неровность[152]152
  Σκώλον, букв.: «жало», «острие», но здесь лучше читать σκόλιον — «неровность».


[Закрыть] и направляя к Себе наши стопы, дав нам власть наступать на змей и скорпионов и всю твою нечистую силу (см. Лк. 10:19)».

Сказав это к скрытому врагу и, как некоторый превосходный борец, который, свергнув с высоты противника, показывает потом и знак победы, он и делом доказывает сказанное, бросившись со всех ног бежать и тихо шепча: мы безумны Христа ради (1 Кор. 4:10), а также: кто отлучит нас от любви Христовой? Скорбь, или теснота, или голод, или гонение, или меч? (Рим. 8:35), особенно же апостольские слова: я уверен во Христе Иисусе, Господь моем, что ни Ангелы, ни Архангелы, ни Престолы, ни Власти, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить меня от любви Божией во Христе Господе моем (ср. Рим. 8:38, 39). Говоря это и терпя всей душой, славный казался демонам как бы исступленным и всецело объятым огнем Христовой любви, почему еще более был страшен и недоступен для них. Поэтому они раз и навсегда отказались от своих козней по отношению к нему через помыслы, решив, что имеют дело с человеком совершенным, которого нельзя поколебать детскими пугалами.

Итак, неоднократно испытав святого, ужели они совсем прекратили борьбу с ним? Возможно ли, чтобы злой в одном случае был зол, а в другом нет? Поэтому он опять, как бы после некоторого раздумья, возвращается к прежнему, постоянно делая круг и нисколько не переставая вредит, несмотря на то что нападениями своими стал делаться уже даже смешным.

23

Какие же были дальнейшие их искушения? Укрываясь[153]153
  'Αλόμενος, в Ватопедском списке άλεωμενος. Данное чтение выглядит более подходящим. – Ред.


[Закрыть] на острове с любезным своим молчанием и скромностью, великий наталкивается на соборище итальянцев, не только по имени и языку, но и по самому образу мыслей о Боге представлявших собою вид настоящей монастырской общины и проводивших как бы монашеский образ жизни. Итак, входит этот светильник рассуждения в соборище тех лицемеров, желая вблизи видеть, какую жизнь проводят живущие там, как после он сам рассказывал. И вот, так как он застал их за трапезой – ибо было время завтрака, – он входит тихонько в дом, где находилась трапеза, и, обойдя вокруг нее с приличным ему благоговением и видом, устремляется к выходу. Игравшие же там, как бы на сцене, роль монахов, задержав его силою, и не подумали даже сделать его, бедного и странника, хотя бы в незначительной мере общником трапезы и пищи, не склонившись к сострадательности даже тем, что сами в это время наслаждались трапезой, что, как он знал, даже от природы крайне суровых и зверски жестоких делает расположенными к милосердию, так что сила, движущая волю, направляется к удовлетворению нуждающегося пищей. Они не дали даже покрова или какого-нибудь вретища скитальцу и наготствующему ради Христа! Придравшись же к крайнему его молчанию и совершенной неразговорчивости, они оклеветали его в краже и лености и так в высшей степени бесчеловечно избили, что превзошли в этом даже раньше выказавшего такую же ярость единоплеменного им итальянца, истерзав члены и плоть поверженного на землю подвижника, так что даже земля обагрилась потоками его крови. Ибо они не остановились, один или два раза ударивши его, но едва лишь после того, как все по очереди переменились. А так как и раньше тело этой адамантовой души было иссушено и едва дышало от крайнего неядения, а теперь казалось уже мертвым, то кровожадные по существу и нечистые те псы безжалостно бросили его у дверей, как какую-нибудь нечистую падаль. Так лежал на земле подвижник – нагой, при последнем издыхании, и только по течению крови из его ран можно было заключить, что он еще не умер. Некому было ни посетить его, ни покрыть наготу его, ни хоть сколько-нибудь уврачевать раны его. О новое и странное чудо! О славная и терпеливейшая душа, каждый день подвизавшаяся за любовь Христову и мужественнейше боровшаяся с разнообразными смертями! И пусть никто не порицает меня за эти слова, ибо что я должен был сказать, говоря о таких опасностях, а также и о том, что он рад был смерти, хотя никто не требовал от него этого насильственно и не вынуждал к отречению от веры? «Выше его, – говорят, – мы знаем апостолов и мучеников, доблестно подвизавшихся и до крови мужественно противившихся греху раздражительною[154]154
  «Все мудрецы различают в душе тричастную потребность» – разумную, раздражительную и вожделевательную. Разумная часть поражается болезнями: тщеславием, гордостью, возношением, завистью, ересью и т. д.; раздражительная – яростью, нетерпеливостью, печалью и т. д.; вожделевательная чревобесием, блудом, сребролюбием, скупостью и т. д. См.: При. Иоапнн Кассиан Римлянин. Собеседование XXIV, 15. – Примеч. пер.


[Закрыть] силою души (τό ϑυμούμενον τής ψηχής) и таким образом явившихся, сколько это возможно, славными подражателями Креста Господня и Его смерти». Но, во-первых, я считаю нужным напомнить недоумевающим об этом о том, о чем уже не раз раньше говорилось, именно что он, будучи как бы вне себя и совершенно изменившись вследствие чрезвычайной ко Христу любви, не думал уже, что живет для себя, но для возлюбившего его, как говорит великий Павел, и предавшего Себя за него (Гал. 2:20). Дыша же (при этом) мученической и апостольской ревностью и нисколько не уступая (им) в этом правом и усердием, он и сам жаждал предать душу свою Давшему ее через кровь и мучение, как сам потом тайно сообщил мне. Ибо когда я сильно удивлялся дивной любви его к мученикам, он, сжав (ύποκοιλάσας) свою десницу, с некоторой неизреченной радостью сказал: «Поверь мне, дорогой мой, что если бы душа моя была связана с телом вот таким количеством крови, я чувствую неизреченное желание и ее отдать мученически из любви к общему (нашему) Господу. Поэтому, имея давно стремление к этому, – чего мне только и недостает, – я питаю, как видишь, восторженную любовь к Его мученикам». Так вот, и раньше он жаждал, как я сказал, мученической и Господней чаши и всецело стремился к тому, чтобы за Христа, говорю, и в угоду Христу разрешиться и с Ним всегда быть. Но хотя и не представлялось удобного случая к осуществлению его намерения, он все-таки, сколько это от него зависело, не оставлял своего намерения – не насильственною смертью безрассудно умереть, как кто-нибудь мог бы подумать, но всяким образом борясь с постоянным тираном, тайно и явно нападавшим на него всевозможными кознями, с началами и властями и духами злобы поднебесными (ср. Еф. 6:12), почему и возбудил злейшую зависть у невидимых этих врагов и ежедневно возжигал (у них) сильнейшее желание убить его, являясь, таким образом, совершеннейшим общником страстей Господних. Однако к сказанному необходимо присоединить и это, чтобы кто-нибудь обратив внимание на одно внешнее его поведение и приняв это как бы за образец высокой жизни, не просмотрел сокровенной его мудрости и чрезвычайно высокой (внутренней) добродетели.

24

Мы уже и раньше говорили, что великий не просто и без приготовления решился предпринять это дело, но принял на себя юродство, сначала хорошо обучив всякий член и всякое чувство, чтобы не дать возобладать худшему над лучшим, и вышел, таким образом, с должной предосторожностью для осмеяния изобретателя злобы, имея главным и важнейшим побуждением (πρόφασις), как часто говорилось в рассказе, дивную и неизреченную любовь ко Христу и чрезвычайную жажду сладкой за Него смерти. Кроме того, он имел в намерении, как сам потом разъяснил нам, пройти через все роды жизни, ничего из этого не оставив, сколько это от него зависело, неизведанным и неиспытанным. Поэтому-то и совершилось все по его намерению, как дальше явит мое слово. Особенно при этом он предпочитал всему молчание, говоря, что юродство не имеет никакого значения, хотя бы кто дошел до верха добродетели, без этой предосторожности (ἀσϕαλείας ἐξ ἀυτῆς), но есть без этого сеть и явная глупость, иногда оканчивающаяся для предпринявшего это осмеянием, согласно словам древних отцов, которые говорят, что «требуется большое трезвение (νήψεως) ревнующим проходить этот путь, чтобы, решившись осмеять врагов, самим потом не сделаться посмешищем для них». «Избравшему путь трезвения, – говорил опять мудрый, – никогда не следует оставлять молчания. Итак, если мне удалось, – говорит, – что-нибудь хорошее сделать в течение того длинного периода времени, конечно, по изволению Божию, то все это было делом славного молчания. Поэтому я не оставлял его, полагаю, лет двадцать и больше, пока опять не возвратился на любезнейший Афон, отечество монахов, ибо только он разрешил узы моего языка, как я раньше обещал Богу, прекратив долгие странствования наши и труды». Так сказали нам славные уста, устраняя преткновения на пути, ведущем к Богу, и показывая во всяком роде жизни, по обычаю, самый гладкий и царский (путь). Поэтому и мы решились коснуться этого подробно, не для того, чтобы защитить славу этого мужа, – что было бы невозможно, – прославляемого сверхъестественно свыше, как сейчас будет видно, и вследствие этого нисколько не требующего славы от людей, хотя бы она вся собралась вместе, но для того, чтобы помешать кому бы то ни было считать образцом высокой жизни это наружное и притворное юродство, не зная о сокровенной мудрости его. Однако мне должно возвратиться опять к (прерванному рассказу).