Текст книги "РиДж"

15. Джонатан. J'ai pe ur

Билет в Париж на кастинг в мюзикл был на 25 ноября. В этот день мне исполнялся 21 год.

День рождения я никогда не любил, поэтому никто не знал дату моего рождения. Вот отходная 21 ноября – это был настоящий праздник.

Она позвонила, когда я упаковывал в рюкзак для ручной клади запасной коврик и ролл. Без этих предметов я никогда не мог вынести перелет, потому что мышцы в кресле быстро превращаются в кисель или камень, в зависимости от сезона и состава меню в полете.

– Здравствуйте. Вы вчера обещали мне свои билеты в Михайловский, которые вам не нужны.

– Помню-помню, да, можете их забрать.

– В театре? – спросила она как-то очень робко.

– Нет, я в театре уже не буду до отъезда. Зайдете домой? До пятницы? Я лечу в итоге в пятницу.

В дверь она позвонила, когда ребята уже собирались, звенели бутылками, гомонили, выкладывая последние новости закулисья: кто-то новый скоро будет главным дирижером, из Большого придут какие-то очередные солисты, куда ты собрался лететь, когда начинается все самое интересное.

– Марта! – я сам не ожидал такой радости, которая толкнулась внутри меня при виде ее на пороге. – У меня тут отходная, посидите с нами?

Она замерла, обвела глазами прихожую, где курсировал народ, потом кивнула.

– Ненадолго только.

– До закрытия метро еще куча времени.

– Нет, если я буду дома так поздно, меня оттуда не выпустят, – сказала русалочка, медленно и неловко снимая куртку.

– Даже на работу? – пошутил я, помогая ей достать руку из рукава. Она двигалась так медленно, будто была после травмы.

– Даже на работу.

– Вы же работаете в музее воды, – вопросительно посмотрел я.

Надо же что-то о ней сказать ребятам, как-то ее представить. Хотя этих слов про «не выпустят из дома» и ее косы до пояса достаточно.

– Да. Меня можно звать на «ты», – она первый раз улыбнулась. – Тут все такие молодые.

– Можно подумать, ты не очень молодая, – я придержал ее за локоть, пропуская в комнату, потому что она явно боялась сделать и шаг, озираясь так испуганно, словно попала в музей.

– Ну… Мне двадцать шесть. Почти двадцать семь. В ноябре будет.

– Я тоже родился в ноябре. Как раз в пятницу мне будет 21.

Марта почему-то опустила глаза, потом быстро глянула на меня.

– И весь этот день ты проведешь в самолёте? Один? Как же праздновать европейское совершеннолетие?

– Я потому и лечу в этот день, чтобы в хостеле без проблем остановиться. В Париже нельзя до 21 года без взрослых.

– А где ты там жил?

– В отелях с мамой. С Академией, по-моему, в общежитии школы Гранд-Опера. То есть я не помню точно, что это было, но размещал нас этот театр.

Она заморгала и больше ничего не спрашивала, только озиралась и озиралась, как в школьник в музее.

Тем временем ребята разлили весь имеющийся алкоголь по всем возможным емкостям и торжественно принесли подносы в комнату.

– Итак, мы здесь все собрались, – начал величественно мой однокашник и вечный друг из Академии, – чтобы проводить этого совершенно безбашенного и не очень, по моему мнению, нормального человека, который хочет променять свою карьеру в Михайловском театре и русском балете на бешеные канканы в Мулен Руж. Так выпьем же за то, чтоб любой такой опасный пируэт приносил ему только любовь. Потому что, друзья мои, этот человек, которого я знаю с 11 лет, с момента поступления в Академию Вагановой, живет исключительно любовью.

– К танцу, – вставил кто-то из задних рядов.

– Да, – торжественный тост ещё не кончился, как оказалось, – кроме танца, этот человек никогда и ничем не мог заниматься, и мы все желаем ему в Париже, городе любви, не только танцевать, но и…

– …жить своей собственной жизнью, – сказала Марта очень тихо, но так, что все вздрогнули и уставились на нее. Пока она молчала, кажется, ее никто и не видел, так она сливалась со стеной и обстановкой, несмотря на свой рост.

– Точно! Отлично сказано! Ураааа! – народ чокался, трепал меня за волосы, шумел, смеялся и снова наливал.

Марта молча ходила по комнате, рассматривая афиши, оглядывая ребят. Потом устроилась в кресле возле окна, куда забралась с ногами, и смотрела оттуда на меня, не переводя взгляда, как на диафильм. Не особо заинтересованно, очень спокойно, но при этом внимательно. Уже были сумерки, и она вся на фоне гаснущего серого неба была как этот ноябрь, особенно волосы ее перехватывали и отражали этот свет. Косы у нее не было сегодня, волосы были связаны в толстенный узел на затылке, так, что она то и дело поводила головой, словно пытаясь раскачать эту тяжесть.

– Слушай, – не останавливались мои гости, – может, все-таки передумаешь? Зачем тебе эти французские Ромео и Джульетта? Куда ты летишь? Все равно ты не знаешь нормально их техники танца. Сдай ты этот билет, встань спокойно в кордебалет снова, рано или поздно тебя и здесь поставят на Ромео.

Марта при этих словах потянулась, опустила ноги на пол и стала глядеть на меня еще внимательнее.

– В конце концов, – продолжал «подбадривать» меня мой сокурсник, – ты даже французский не знаешь, кроме балетных терминов! Как ты там будешь работать без языка?

– Так я же не гидом еду, а в хореографию, – огрызнулся я, потому что все эти вопросы бегущей строкой шли в моей голове днем и ночью.

– Ты не знаешь французский? – переспросила Марта и встала с кресла. – Серьезно? Совсем?

– Совсем, – огрызнулся я теперь и на неё. О кастинге я узнал так поздно, что нечего было и думать о том, где взять время на французский, весь этот месяц перед отъездом я судорожно учил техники контемпорари и смотрел «Ромео и Джульетту» версии 2001, чтобы запомнить основную хореографию.

– А английский ты знаешь?

– A little bit.

– Fine, – Марта улыбнулась краешком рта. – It's enough.

Затем она задержала на мне взгляд (глаза у нее тоже были серые-серые, под цвет волос, настоящий ноябрь), дождалась, пока Андрей наконец отвалит к столу и сказала как-то буднично:

– Я знаю французский. Возьми меня с собой?

– Что? Куда? В Париж?

Это было так неожиданно, что я остолбенел и так и смотрел секунд пять прямо ей в ноябрьские глаза. Потом закашлялся от смущения, мне с детства в любой неловкой ситуации не хватало воздуха в легких.

Она не улыбнулась, не смутилась, не отвела взгляд. Даже не пошевелилась. Просто молча ждала, не опуская глаз.

– Ммм… ты точно знаешь французский? – попытался перевести все в шутку я. – Как это будет по-французски? Возьми меня с собой.

– Emmene-moi avec toi.

Я всё смотрел ей в лицо, ожидая хоть какой-то эмоции, но Марта только глядела в ответ серыми глазами, не моргая и не двигаясь, как будто не сказала ничего такого особенного, и всё понятно между нами. И всё понятно.

– Ты не была в Париже?

Она мотнула головой.

– А загранпаспорт у тебя есть? А шенген?

Она кивнула, все так же молча.

– Я лечу двадцать пятого.

– Помню, – сощурила она глаза. – Emmene-moi.

Я молча открыл ноутбук и вбил в поиск «билеты СПб – Париж», внутри у меня поднимался какой-то вихрь из восторга, недоумения, ощущения жуткой уязвимости и куража, которое обычно настигало меня в кулисах, когда уже темно и готовишься через два такта выпорхнуть на сцену.

– У меня загранника с собой нет, – сказала она, наклоняясь к ноутбуку. – Он дома.

– Тогда езжай домой, позвони и скажи мне номер. Я пока билет забронирую. Далеко тебе ехать?

– На Гражданку, – сказала она грустно.

– Тогда на такси быстрее.

– Такси? – Марта подняла брови и оглядела комнату взглядом школьника в музее. – Нет, я на такси не езжу. Меня за это такси дома арестуют.

– Да я же заплачу. Это и вообще недорого. Что тут такого.

Она замотала головой, подобрала сумку с ручки кресла и направилась мимо меня в прихожую. Я вышел за ней и молча стал помогать надевать ей куртку. В голове все крутилось и звенело от алкоголя, недосыпа, сборов вещей, музыки «Ромео и Джульетты», звучавшей фоном с кухни весь вечер, и от её «emmene-moi».

– Подожди, ты билеты забыла.

– Какие? – удивилась она.

– Контрамарки. В Михайловский.

– Зачем мне билеты, если ты возьмёшь меня с собой, – она замерла на мгновение, качнулась ко мне, потом все-таки отступила и помахала рукой.

Номер загранпаспорта она прислала смской, после полуночи, когда я уже выпроводил последних гостей и собирался спать. Ноутбук так и стоял открытый, так что я молча вбил ее данные и купил билет на тот же рейс, решив, что завтра еще не поздно будет его сдать. Наверняка утром она позвонит и скажет, что пошутила, была пьяна и всё такое. На девушку, способную улететь в Париж с первым встречным, Марта была не похожа вот вообще. Кроме того, я туда лечу на кастинг и последующую работу в проекте, и первая неделя у меня забронирована в хостеле в комнате на 4 человек любого пола. Парижане философски относятся к вопросам гендера и свободной любви.

Позвонила она утром 24 ноября часов в одиннадцать, когда я тянулся на коврике после утренней разминке.

– А что нужно брать в Париж?

– Так ты не пошутила? – я от удивления прижал локтем колено так, что его скрутило судорогой. – Серьезно, полетишь со мной?

– Полечу, – ответила она без намёка на улыбку в голосе. – Там тепло? Что брать?

– На неделю там обычно хватает одних джинсов и куртки.

– У меня нету джинсов, – сообщила Марта очень серьёзно. – А полотенце нужно?

– Полотенце дадут в хостеле.

– Хостел? – сказала она как-то растерянно. – Ага… Во сколько нужно быть в аэропорту?

– Вылет в 22.30. Но он с пересадкой в Финке, так что ночь проведем в Хельсинки, а в Париже будем к 11 утра.

До самого последнего момента я не верил, что она приедет в аэропорт. В аэропорту я смотрел на ее тонкую спину и косу толщиной со скалку и продолжал не верить, что она зарегистрируется на рейс. На паспортном контроле я специально встал впереди неё, чтобы дать ей возможность уйти по-английски, без всяких объяснений этого цирка. В дьюти-фри я упорно ждал, что она наконец развернется, скажет, что всё это шутка и хорошо тебе долететь. Кажется, даже готов был поверить, что она стюардесса или работник Пулково.

Но Марта как ни в чем ни бывало ждала выхода на посадку, не задавая никаких вопросов и ни о чем не пытаясь заговорить со мной. Она вообще очень комфортно и естественно молчала. Как будто ничего особенного не происходит. Впрочем, не ей было проходить кастинг у Реды в международный проект.

Когда объявили посадку, она посмотрела на меня задумчиво.

– Я всё пойму, – предупредил я её. Ну вот сейчас она наконец-то скажет, что передумала лететь!

– Здорово, – кивнула она и встала, подбирая сумку и доставая оттуда посадочный талон. Багажа у неё не было никакого. Не то, что мои четыре коврика и резинки для растяжки.

В самолёте Марта молчала до самого взлёта, потом только раз повернула ко мне голову, спросила, будут ли нас кормить, улыбнулась одними глазами и уснула мгновенно.

Потом она, русалочка, ещё много молчала, и в хостеле, и на долгих прогулках по Парижу, и ночами, и по телефону, и в моменты ссор, и на премьере РиДж, и в десятках рейсов, где она всегда засыпала, уронив голову на подлокотник, и никогда не просыпалась раньше захода на посадку. Она не боялась самолётов никогда, и часто я думал, что ей идёт весь антураж дороги, когда твоё имущество ограничено ручной кладью, есть придётся что дают, все вокруг чужие, и ты ни на что не влияешь. Именно так она жила все свои двадцать пять лет. Но в том первом рейсе я ничего не знал об этих ее первых двадцати пяти жизни годах, только смотрел, как в волосах у спящей Марты гуляют золотистые блики от солнца в иллюминаторе, и думал лениво и сонно, что в Париже солнца может долго ещё не быть.

16. Марта. J'ai pe ur

Я пришла после театра домой без десяти одиннадцать, но мама все равно смотрела подозрительно и даже подошла посмотреть мой билет. Все младшие спали давно, и нельзя было включать свет в коридоре, а еще нельзя было мыться, чтобы не мешать шумом воды, который в детской был слышен лучше некуда. Я перевела будильник на час раньше, чтобы успеть в душ утром, пока все будут просыпаться и бродить.

А утром я зашла в ванную и почувствовала, что не хочу в душ. Почему-то неприятно было думать, что на меня будет литься вода.

Что такое. Что творится со мной. Ах, да, ванна всем нужна.

Я заплеталась, не глядя в зеркало, и ощущала это вчерашнее тепло той стороны тела, которая была ближе к его креслу. И в запястье щелкал пульс, не сильно, но отчетливо.

Позвонить ему. Он же сказал – можно взять эти контрамарки. Он же уедет. Он сказал, что уедет двадцать пятого.

До вечера я носила телефон в руке, и он был не просто вещью, а возможностью его голоса, того голоса, что выплескивал на мою руку солнце через трубку. Уже подойдя к метро, я почувствовала, что ладонь, которая грелась от голоса и билета целые сутки, почти остыла.

Это было так страшно, что даже выключило голос мамы в голове: «Мужчины должны скучать, нельзя звонить первой никому, не смей ни с кем пить кофе – за это платить придётся». Я стояла возле Чернышевской, держа телефон в кармане, и чувствовала, как холод от руки ползёт куда-то по бокам в сторону сердца.

– Добрый вечер, это я…

– Марта? – обрадовался солнечный голос в трубке, и пальцы отогрелись так мгновенно, словно их окунули в горячую воду. – Билеты? Можно-можно, я же сказал, заходите. Хоть прямо сейчас заходите.

– На Шпалерную? – я вспомнила взгляды охранников в этом торжественном холле с монстерами, ковром, кулерами и пультом с кучей кнопок.

– Ну да. Квартиру помните?

– Я не была у вас в квартире.

– Меня можно звать на ты, – отчётливо и с меньшим солнцем в голосе сказал он. – По-парижски я ещё вообще несовершеннолетний.

– Вам… тебе нет восемнадцати? – отчего-то я испугалась так, что заколотилось сердце.

– Мне нет двадцати одного. Но скоро будет. И тогда русские возьмут Париж. В третий раз.

– Почему в третий? – я шла через Таврический, вокруг было мокрое и ноябрьское ничего, и я грела руки об его голос в трубке, то одну, то другую.

– Вроде бы это Дягилев сказал: «Русские дважды брали Париж, первый – в 1812, второй – в „Русские сезоны“». Вы, кстати, знаете, кто такой Дягилев, Марта?

– Меня тоже можно звать на ты.

– Так ты знаешь, кто был Дягилев? – заинтересованно повторил он.

– Конечно. Я даже знаю, что он боялся пароходов, потому что должен был умереть на воде, и умер все-таки в Венеции, так что всё сбылось.

– Ух ты, такого и я не знал, – с оттенком уважения протянул он, – да, я был на его могиле в Венеции. И даже пуанты там оставил. Их туда приносят, говорят, это залог блестящей карьеры в балете.

– Ты специально ездил в Венецию оставить пуанты на могиле Дягилева?

– Нет, конечно. Просто так. Ну и почему было не навестить того, о ком мы столько слышали в Академии.

Он был в Париже, в Венеции. Просто так. Просто так был в Венеции! И при этом ему нет двадцати одного года. А мне есть двадцать шесть.

– Я подошла к дому, какая квартира?

– Двадцать шесть.

Он был в закатанных джинсах и футболке, и теперь было видно, что руки у него как мраморные, каменные мышцы с точеными венами, и когда он потянулся взять с полки эти билеты, что обещал мне, я смотрела, как движется его рука, от кончиков пальцев до плеча. И это было танцем. Вообще у себя дома, среди всех этих зеркал в позолоте и роскошных штор он двигался как-то плавно и стремительно, одно движение перетекало в другое, а находиться в покое он и вообще не мог, тогда его переставало быть видно, точно он вышел из комнаты или просто неживой.

Потом целый вечер я просидела в его доме, пытаясь глядеть на афиши или его гостей, вроде бы таких же точеных артистов балета, танцовщиков, но не видела ничего, кроме той траектории тепла, которую его движения оставляли в воздухе. Ноябрь больше ничего не означал, его выключили в этом теплом доме с кондиционерами, зеркалами, сигнализацией и видом на Шпалерную, а этот мальчик с волосами как проволока и в белой футболке – он был источником энергии, как солнечная батарея.

– Ты совсем точно решил уезжать? – подошёл к нему со стаканом чего-то липкого и коричневого самый высокий из ребят. – Улетаешь от нас?

– Как чайка Джонатан Ливингстон, – вставил кто-то из толпы. – Тоже летать хотел.

– Я боюсь летать, – весело отмахнулся Натан, – вы все знаете.

– Даааа! – дружно зашумели сразу несколько человек. – Как ты переживешь все эти их гастрольные туры с твоей аэрофобией?

– Как и наши переживал, – сказал он уже сквозь зубы, подошел к моему креслу и сердито мотнул головой.

– У тебя правда аэрофобия? – спросила я, чтобы он не отходил со своим теплом еще хотя бы недолго. Я не знала, что ему говорить, как его удержать, можно ли дотронуться до его руки, но от него шло солнечное тепло, и от этого ощущения пропадали все вопросы.

Он кивнул насупленно.

– А у тебя?

– Никогда не летала.

– Серьёзно? – он присел на корточки рядом с креслом. – Ты никогда не летала на самолёте? А на чём ты ездишь отдыхать?

Я посмотрела на люстру над головой, на рояль в комнате и на его гладкие, холёные кисти, которыми он наверняка мог поднять балерину, но ни разу не мыл посуду или пол. Вспомнила свою двушку, где нас жило шестеро вместе с мамой и папой, и как вчера не могла вымыть голову, потому что шум воды бы помешал младшей грудной сестренке. Ещё подумала вдруг, где же могут жить его родители, если он сам в такой квартире на Шпалерной 60.

– Я бы вообще ехал в Париж на поезде, но таких поездов нет. Так что 25-го придется терпеть.

– До Парижа, наверно, часа два всего терпеть.

– Три. Но пересадка в Хельсинки, так что придётся выдержать два взлёта.

Он заметно хандрил при одной мысли о самолёте, даже дыхание задерживал.

– Возьми меня с собой, – сказала я вдруг.

– Что? – он распрямился и посмотрел на меня недоумённо.

– Emmene-moi, Jonathan Livingston le goeland.

Французский был какой-то защитой от его ударной волны тепла, которая плеснула на меня после вырвавшихся слов. Я даже прикрыла рот рукой, но отвернуться было некуда, потому что мы так и стояли друг напротив друга. Глаза его от удивления стали почти одинаковыми, только правый, больший, все-таки немножко косил. Смешной карий убегающий к носу глаз.

– Что? Что ты сказала?

– Чайка Джонатан Ливингстон, ты возьмёшь меня с собой?

Он наклонил голову в одну и другую сторону. Поморгал, попробовал улыбнуться, все ещё ничего не отвечая.

– В Париж?

– Да.

– Ты знаешь французский? – уточнил он уже почти деловито.

Я кивнула.

– Why not… – сказал он как бы самому себе. – If you please.

– S'il vous ple, – машинально поправила я.

– Good… – Джонатан отступил на шаг, сгреб со столика дорогущий на вид ноутбук и открыл его. – Très bien, – поправился он, поглядывая на меня хитро и задиристо, словно ждал, что я сейчас признаюсь в розыгрыше, и можно будет вместе посмеяться. – Летим тогда, Марта?

У меня не было денег на билет до Парижа, не было с собой загранпаспорта, хотя шенгенская виза в нём всё-таки была, но в голове не возникло никаких «что я делаю», «остановись, пока не поздно», «ты сошла с ума», «как ты вернёшься домой». Никаких вопросов не было, пока я слышала живое тепло от его рук, проволочного хвоста волос, разных карих глаз и самого его голоса, который мог отогревать меня даже самым тихим шёпотом после любых наших ссор и размолвок.

Никаких вопросов к нему у меня не было и потом, когда он репетировал сутками напролёт, расспрашивал меня о моём детстве, молчал часами на растяжке и летал танцевать на другой континент. Единственный вопрос был в том, чтобы быть рядом с ним. Находиться там, где Джонатан.

– Летим, Марта? – говорил он.

И мы летели.

17. Марта. Tu dois te marier

Первую неделю мы в Париже провели порознь. В день отъезда Джонатан еще раз спокойно предупредил меня, что каждый день с понедельника по пятницу он будет на кастинге, и видеться мы будем утром и вечером.

– Ты ведь знаешь французский? – переспросил он меня еще раз, когда мы складывали багаж на ленту транспортера.

– Да, – мне почему-то трудно было поднимать на него глаза. Да и вообще не верилось, что мы летим. В Париж. Мамочки. Париж! Неделю назад мы не были знакомы. А тут летим. И что я буду там делать? Как с ним говорить? А если… нет, этого мне не хотелось думать.

– Это отлично, – он улыбнулся довольно напряженно, – я вот не знаю французский.

– А как же ты будешь ориентироваться? Мне нужно будет с тобой ездить на кастинг?

– Нет, – резко ответил он. – Сориентируюсь как-нибудь, все-таки не в джунгли летим. Ты можешь делать что угодно, пока меня нет. Но дожидайся меня в хостеле.

– Как скажешь, чайка Джонатан.

Это был наш последний диалог в Питере.

В самолете он сразу задремал, как только пристегнулся ремнем безопасности, а меня страшно трясло, даже сидеть было трудно. Я смотрела и смотрела на него, пока он спал, свесившись в сторону прохода, и пыталась представлять, как я буду жить рядом с этим человеком.

Представить это было нельзя, если честно. Почему-то он всегда находился в атмосфере «здесь и сейчас». Впрочем, его прозвище это оправдывало. Еще в его присутствии невозможно было говорить. Я и так была не особо общительна, а при Джонатане довольно быстро научилась молчать часами, не чувствуя никакого дискомфорта. С ним самим можно было обменяться мыслями, просто переглянувшись и шевельнув рукой. Язык тела он знал лучше, чем телесно-ориентированные психотерапевты или тайские массажисты. Понять его настроение было так же просто, как определить погоду на улице, глядя в открытое окно.

В день рейса в Париж был какой-то совсем мерзкий ноябрьский холод, и мы ехали в аэропорт молча в метро, а холод как будто даже туда проникал. Джонатан был в белой куртке. Мне было так странно смотреть на этот белый цвет, что голова кружилась то и дело. Не от страха. Почему-то не было страшно, даже после того, как я все-таки сказала маме, что уезжаю завтра. В Париж. Нет, не одна.

Мама не разговаривала со мной почти никогда, не стала этого делать и сейчас; вообще, кажется, она не поверила, а может, не услышала. Только сказала, что если я сошла с ума, то пусть отец не услышит о таком. Может быть, в ее сознание давно уже не проникали мысли, что можно жить как-то иначе, чем мы живем в своей общине. Старообрядцы редко замечают тех, кто живёт не как они.

Собирать мне было нечего, но я почему-то все время держала в руке телефон и писала Джонатану сообщения, какая в Париже погода, где мы будем там жить и нужно ли брать в хостел полотенце. Он ответил, что можно ехать в одних джинсах, и там ещё не зима, и в Париже зимы может и не быть.

Самолёт был ночью. В аэропорт я приехала часа за три до назначенного времени, бродила туда-сюда, читала вывески на табло и почти не верила, что он сейчас приедет сюда, и все это правда, и я увижу Париж. В каждом учебнике по французскому у нас были километры текстов о Париже, и я знала об этом городе кучу всего, от кладбищ до этнических составов каждого района, но все равно никогда не верила, что он существует. Есть ли в Париже старообрядцы?

Я задремала на скамейке возле кофейни, положив рюкзак под голову, и проснулась от звука смс.

«Марта, привет. Ты в аэропорту?»

Он был в белой куртке, накинутой прямо на футболку, и с увесистой сумкой, из которой высовывался какой-то плотный свёрток. И с таким напряжённым лицом, что я узнала его только по походке. Он всегда так ходил, словно не касаясь ногами земли, просто вдруг перемещался из одного места в другое, как будто перепархивал.

– А я до последнего не верил, что ты приедешь, – сказал он как-то удивлённо.

– Но ты же мне купил билет. И мы договорились.

Джонатан оглядел меня с головы до ног, задержал взгляд на моей сумке.

– Это весь твой багаж?

– Ты же сказал, что туда можно ехать в одних джинсах.

– Ты не в джинсах, – заметил он весело.

Мы стояли в очереди на регистрацию рейса, кругом бурлила, звучала и передвигалась толпа, чемоданы, вспыхивающие табло и разные языки. Я стояла близко к нему, чтобы не выходить из круга тепла его тела, которое ощущалось даже сквозь куртку. Он то и дело взглядывал на меня удивлённо, словно всё ещё не верил, что я тут.

– Go to gate, – показал он на табло. – Давай не будем здесь застревать, пойдем на посадку. Ты идёшь?

– Иду, – удивилась я.

Мы же уже зарегистрировались на рейс, в чём он сомневается?

– В Хельсинки мы будем семь часов на пересадке, – заметил он, пока мы стояли на посадку в гейте.

– Значит, надо сейчас поспать.

– Ты можешь спать в полёте? – у него даже глаза расширились от изумления, став почти одинаковыми.

– Не знаю. Я тебе говорила, что никогда не летала.

– А, точно. Ну, здорово, если уснёшь. Я никогда не мог спать. Даже во время Трансатлантического перелёта.

– Куда ты летал? – растерялась я. – Ты и в Америке был, чайка Джонатан?

– Ага, в Бостоне. Полгода там работал. Потом вернулся в Михайловский, – сообщил он буднично. – Так вот, лететь туда 12 часов, и весь самолёт спит, ну весь. А я не мог. Меня ни на секунду не отпускает, всем телом чувствую, что подо мной километры воздуха, и эта железная махина…

Он встряхнулся всем телом, как собака, замотал головой и даже побледнел слегка.

– Я очень боюсь летать.

– А кем ты работал в Бостоне?

– Артистом балета, – глаза снова приблизились к одинаковости. – Кем ещё. Я ничего и не умею больше.

– А что делают артисты балета, когда перестают танцевать?

– Кто как, – Джонатан передёрнул плечами и нахмурился. – Смотря где останешься. У нас больше преподают. В Штатах они в массажисты уходят, в травматологию, в йогу, кстати. Ты занималась когда-нибудь йогой?

Я смотрела на него, как на диковинную редкую белую птицу, с этой дорогой курткой и торчащим из сумки ковриком, он был в Венеции, в Париже, в Бостоне, Дягилев, кастинги, йога… Конечно, он никогда не замечал нашу старообрядческую церковь, хоть она и в квартале от его дома на Шпалерной, 60. Йога! Чайка Джонатан Ливингстон, возьми меня с собой.

– У тебя правда такая фамилия? – он посмотрел на первую страницу моего паспорта, и эти разные глаза опять расширились. – Ух ты! Чайка Марта Ливингстон.

– Я не чайка.

– Значит, русалочка Марта, – сказал он, проводя неожиданно рукой по моей косе. По спине вдоль линии, которую прочертила его рука, прошла полоска тепла и света, как будто вдруг на меня подуло теплым воздухом из кондиционера.

– Никогда таких волос не видел. Как сказать по-французски русалочка? Le mermaid?

– Sirène. Или ещё l'ondine.

– Martha l'ondine, – повторил он медленно и старательно.

Как только самолёт взлетел, меня выключило моментально. Дома в 22.30 я почти всегда уже спала, и в темном самолёте невозможно было держать глаза открытыми. Тем более меня окутывало тепло, шедшее от вертящегося, ерзающего и часто моргающего Джонатана (видимо, он не преувеличивал, говоря об аэрофобии).

Я уснула, уткнувшись головой в подлокотник, и сквозь сон чувствовала, как быстро бьётся пульс у него на локте.

В Хельсинки мы высадились посреди ночи, долго грелись в кофейне, где Джонатан никак не мог поверить, что я не хочу есть посреди ночи. Болтать уже не получалось, у него заплетался язык от усталости, и в конце концов он расстелил коврик на скамейке в зале ожидания и сказал, что будет спать. И что мне тоже можно. Уснуть не получалось, потому что кругом был аэропорт Вантаа в Хельсинки, на табло висело время отправления рейса в Париж, и всё это было настоящим.