Текст книги "Дитя дорог"

27.

Стасик сидел на скамейке и молчал. Погрузился глубоко в какие-то мысли. Его глаза стали смутными.

– Танька, я хочу, чтоб ты сидела спокойно и не мешала мне говорить. Поняла?

– Да, я поняла.

– Я не жид. Мои родители тоже не жиды! Мы попали в варшавское гетто.

– Варшавское гетто? Как вы попали туда? Вы же не принадлежите этой «расе»?!

– Я сказал тебе не мешать! Слушай внимательно: немцы вошли в наш дом, в нашем доме было восемь квартир, почти во всех жили жиды. Среди них было несколько очень приятных людей, я играл с их ребятами во дворе. Немцы приехали на грузовике. Были выстрелы, нагайки, ужасные крики на немецком. Мама и папа были дома, я на дворе. Немцы не проверяли. Они никого не проверяли! Потащили всех к грузовику и заставили в него влезть. Собрали всех детей со двора, бросили их на другой грузовик! Мы ехали не долго. Мы подъехали к стене старого города, ворота были открыты. Выгнали нас из машины с помощью нагаек. Всех били: по спине, по голове, по ногам! У нас не было ни вещей, ни еды. По улицам гетто ходили и стояли жиды, и никто из них не удивился происходящему. Все прошли мимо нас, не обращая внимания на наши крики. Ну, что я тебе сказал? Это – жиды! Они не помогают друг другу!

– Немцы зашли с вами?

– Я думаю, что они вошли, кто-то нас все время колотил. Я многого не помню. Я лежал на улице, и из моей головы сочилась кровь. Мои руки тоже были красные от крови. До вечера я так и лежал на улице вместе с другими детьми, они наверно тоже были ранены, они плакали.

– А ты тоже плакал?

– Почему это?! Я буду плакать?! Я молчал.

– Ты молчал? Как же они тебя нашли?

– После нескольких дней меня нашли наши соседи, наши жиды. Они искали своих детей и таким образом нашли меня. Прошел месяц пока я нашел папу и маму.

– Ты был тяжело ранен? Кто тебя лечил?

– Сосед, он был врачом. Скорее всего, он был детским врачом, мы очень любили их, его и его жену.

– Ты уверен, что он был жидом?

– Наши в семье не особенно их любили, но его уважали, очень даже уважали! У него были колоссальные знания, он все знал. И он был гениален в своей профессии.

– И мой папа тоже был гениален в этой профессии.

– Твой папа тоже жид?

– Нет, мой папа не был жидом.

– Ну, так ты тоже нет!!!

– Ясно, что нет!

– Так почему ты здесь? Ты же сюда попала с конвоями жидов.

– Ошибка! – я отвечаю Стасику лаконичным образом, как бесспорную истину.

– Ошибка?! Ошибки, ошибки, весь мир находится в большой ошибке.

– Ты не нашел потом своих родителей?

– Нет, не было «потом»! в гетто был тиф и дизентерия. Ты слышала это слово?

– Да, вся моя семья заболела этой болезнью. Мои родители умерли из-за этой болезни. – Я немного искажаю правду. – Ты уверен, что твои родители не были евреями?

– Я уверен, мама ходила в церковь каждое воскресенье с бабушкой.

– А! И я ходила в церковь со своей няней, она была очень набожной. Я любила слушать хор священников, с такими красивыми низкими голосами.

– А я забыл, что ты из православных, а мы католики, у нас все красивее!

– А как ты оттуда удрал?

– Когда я увидел своих родителей мертвыми, я понял, что я обязан оттуда убежать. Каждый день перед восходом, маленькие дети, очень худенькие, заходят в сточные трубы, которые находятся под СТЕНОЙ.

– А что это за СТЕНА?

– СТЕНА гетто! Дура! Ты еще не поняла?! Я тебе все объясню. Когда они возвращались, то были нагружены едой. Часть этих деток приносили все к себе домой, те, у которых не было семьи, продавали все, что они принесли, за деньги в гетто.

– А почему у них не было родителей?

– Ты очень глупа, Танька! Ничего ты не понимаешь, их же убили! Убивали их без конца!

– А какие деньги там ходили? Особые?

– Да были какие-то бумажки.

– А как назывались эти ваши деньги?

– А ты что не знаешь? Злоты!

– А откуда мне знать?

– А у вас? – продолжал Стасик.

– Во время румын, наши деньги назывались леями, во время советских рублями.

– Я понял, в Варшаве не было русских, слава богу!

– Почему «слава богу», ты дурак! Если бы у вас были русские, такого несчастья бы не произошло.

– Откуда ты знаешь?

– Я в этом уверенна. Слушай, как ты смог оттуда удрать?

– Я влез ночью в трубу и до утра уже был в Варшаве.

– Это так просто?

– Просто? Совсем не просто! А ну залезь ты в трубу длиной в 20-30 метров и без воздуха?! Труба не шире моих плеч. Ну, попробуй. Ты все задаешься!

– Я ничего не говорила, перестань обвинять меня в том, что я задаюсь! Ну, продолжай!

– Я пополз по трубе и когда я из нее вылез, мои рукава совершенно стерлись и на плечах у меня были раны.

– Скажи, Стасик, ты говоришь, что это были канализационные трубы, а ведь они были все-таки сухие. – В моем воображении трубы были связаны с всякими гадостями, и это вызывало у меня отвращение.

– Ой, – говорит Стасик. – Ты ничего не понимаешь. Канализация не работала в гетто. Это были просто трубы.

У меня было очень много вопросов, но я не осмеливалась их спросить. Я видела, что Стасик страшно на меня сердится. Он продолжает свой рассказ – как он встретил молодежь Варшавы, как по ночам они выходили из города и каким образом они дошли до лесов и были там очень долго, пока партизаны не переправили их на Украину. Стасик все мне объяснил и даже нарисовал мне карту.

– А как ты попал в Любашевку?

– Гораздо позже. Я уже несколько лет тут.

– Сколько?

– Я тебе скажу, прошло четыре пасхи и пять рождеств.

– А, – говорю я. – А у меня три раза рождество и три раза пасха.

– Это невозможно! Ты что-то путаешь.

– Я ничего не путаю.

– Ты тут гораздо меньше времени, чем я! В каком году ты вышла из Кишинева?

– Осенью сорок первого.

– А сейчас какой год?

– Весна сорок третий.

– Так как же может быть то, что ты говоришь?

Я очень устала от этого разговора. В конце концов, Стасик поджарил мне яички, потом я надела свое пальто. Оно не стало таким, как было. Оно стало меньше на размер, но оно было все-таки похоже на пальто. Моя красная шапочка налезла на мою голову, несмотря на то, что она была очень маленькой, наверно потому что у меня не было волос. Мы обняли друг друга. Первый раз я обняла мальчика! Даже с моим другом Мишкой я никогда не обнималась.

Стасика я больше никогда не видела!

28.

На следующий день я сделала новую вылазку! Прежде чем я вышла на улицу я заглянула на кухню моего доброго повара. Я ему рассказала, куда я иду, его я не боялась. Он попросил меня известить его, если я оставляю это место. Я его уверила, что он всегда будет все знать. Я хотела увидеть Петю Поплавского, сына моей любимой, доброй сестры. Не помню, как найти их дом, знаю, что сегодня Петя сидит дома, он готовится к экзаменам. Каждый день Петя приходил ко мне в больницу и приносил мне что-нибудь вкусное или тетрадку, чтобы я смогла записывать все, что мне придет в голову. Во время моего пребывания в лагере с Анютой, Петя приносил все, что мог, чтобы облегчить нашу жизнь. Из той одежды, которую Петя принес тогда, ничего не осталось. Все было украдено нашими «добрыми» соседями!

Сейчас я ничего от Пети не хотела. Хочу только попрощаться с ним и поблагодарить его за все опасные приключения, в которые он попадал, когда пытался мне помочь. Петя оказался хорошим товарищем, не только по желанию его матери, он был совсем самостоятельным. Петя не был блестящим учеником и его ум не был настолько острым. Но у него вместо всего этого было золотое сердце!

Мать его была очень простой женщиной, с трудом закончила мед училище для сестер. Его отец находился в армии уже три года. Ни кто не знает, что с ним случилось. Его мама никогда об этом не говорила, но я знала, что Петя страдает без своего папы. Несколько раз он мне намекал, что он очень любит своего отца. Я иду в направлении больницы. Спустя пол часа я дохожу до ряда домов. Сразу же вижу что третий дом справа это дом сестры Поплавской. Когда я подхожу к дому, меня принимает, с радостным лаем, маленькая Петина собачка прыгает на меня и целует в нос. Иногда Петя приносил мне ее в больницу, клал мне ее на подушку, и я ее кормила крошками, которые я собирала для своих мышат. Собачка у Пети была крошечной, за все время моего пребывания на Украине я первый раз видела такую маленькую. Крестьяне держали больших злых собак для охраны домов. Петя сразу же выбежал во двор. По лаю собачки он понял, что она счастлива. Он открывает мне ворота, которые были привязаны веревкой, так что я не могла развязать, потому что мои руки еще не оправились после обморожения. Было очень холодно, но у меня были сапоги, и мне было «море по колено»! Я вхожу в дом, и меня охватывает изумительно-прекрасный запах горячего хлеба! Петя печет хлеб. Сразу же на столе появляются булки, творог и…. сливочное масло!

– Выпьешь стакан чаю?

– Я не откажусь на улице холодно.

– Покушай, это тебя согреет. Что случилось с твоим пальто? Что это за пальто? Эта тряпка не похожа на твое пальто?!

– Не спрашивай, Петенька. Мое несчастное пальто провело целый час в печке Стасика, а также и моя шапочка.

– А, это против вшей. Это хорошо. Очень хорошо. Только это выглядит очень странно. Снимай уже пальто и шапку.

– Пальто я сниму, но не шапку.

– Это что снова вши?

– Не, нет, это не вши, совсем не вши. Просто нет волос!

– Сними, что тебе мешает? Это ведь я! Мы же не чужие!

Было так приятно слышать эту фразу, «мы не чужие».

– Петя, слушай. Я пришла с тобой проститься. Мой хороший Петя, слушай меня, я пришла попрощаться с тобой. Мне очень трудно тебе это говорить.

– Это что еще за извещение? Танька, ты удираешь? Ты имеешь в виду, что есть какая-то опасность? Как ты это сделаешь? Будь осторожна, Танька, тебя убьют! Они не шутят. Ты знаешь, что у них всегда пуля в стволе?

– Я еще не знаю как. Я уверенна, что у меня получиться. Теперь давай оставим все это. Что слышно в больнице? Как дела с Людмилой Александровной? А начальница, Софья Федоровна, как она? Твоя мама здорова? А вообще, что с другими?

– Все то же. Ничего не изменилось.

Я колебалась, спросить ли вопрос, который хочу:

– Почему Людмила Александровна никак со мной не связывается?

Петя опускает глаза и колеблется с ответом.

– Не потому что тебя забыли, нет. У нее большие неприятности.

– Какие?

– Мой папа написал, что муж Людмилы Александровны попал в плен, неизвестно, что с ним случилось.

– А твой папа в порядке?

– Мой папа хочет дойти до Берлина! А я… через месяц вступаю в военный комсомол!

– Что? Хочешь присоединиться к партизанам?

– Через месяц мне исполнится семнадцать лет, пришло время!

– Петя, ты с ума сошел?! Бедная твоя мама! И твой папа и ты!

– Нет никакой другой возможности, Татьяна, это судьба! Надо спасать родину! Я должен идти в леса! Скоро придет лето, и я не замерзну в лесах.

– А что ты будешь делать, когда снова придет зима?

– Тогда будет победа!

Я смотрю на Петю и молчу.

– Прости меня Петя, что я опять перехожу на эту тему… Людмила Александровна никогда меня не вспоминает? – в конце концов, спрашиваю я очень осторожно.

– Она меня просит искать тебя в лагере.

– Она же знает, что ты не можешь зайти. Для тебя это очень опасно.

– Танька, она ничего не понимает. Она думает, что это летний пионерский лагерь… Танька, Людмила Александровна очень наивная женщина. Я слышал, что ее муж грозился ей отомстить за ее измены с румынскими офицерами.

– Что это за измены?! Всего-навсего она должна была с ними разговаривать. Кто-то должен был с ними говорить. Ты круглый дурак, если ты веришь этим слухам.

– Ешь свой хлеб!

Петя сделал кислое лицо, не смотрит в мои глаза и даже повернулся к стене. Я видела все эти его выкрутасы, и сразу поняла, что он хочет от меня что-то скрыть, но не знает как.

– Петя, Петенька, что ты от меня скрываешь, я хочу знать.

Он поворачивается ко мне, его лицо красное как помидор.

– Татьяна, ты еще очень маленькая. Я не могу тебе всего объяснить. Ты просто не поймешь.

– Петя, ты сам дурак! Я все понимаю. Все, все, все!

– Хорошо, но ты не будешь меня потом обвинять?

– Ну, говори уже, что ты молчишь, говори, что случилось?

– Случилось… это случилось. Наша Людмила Александровна спала с двумя офицерами в разное время. Чтобы они согласились держать тебя в больнице еще один год. Теперь ты поняла? Она просто это сделала, просто так!

– Что это такое… объясни мне… она пожертвовала собой ради меня?

– А, может быть, и не пожертвовала собой… может ей это понравилось… мы не знаем.

Я молчу.

– Петя ты хочешь сказать, что она сделала «это» как проститутки?

– Ох! Ты дура! Раз полежала с одним, раз с другим, чтобы ты смогла остаться в больнице, это ты называешь проститутка?!

– Я не верю. Я просто не верю! Ты все это выдумал! Это не она, не Людмила Александровна! Не в коем случае это не Людмила Александровна! Это на нее не похоже. Я не верю!

Я беру свое пальто и шапку и выхожу в дверь.

– Танька, подожди! Ну, подожди. Может быть это просто сплетни. Моя мама это слышала от одной из поварих и рассказала мне.

– Ты видишь! Ты видишь! Ты повторяешь каждую сплетню, которую слышишь!

– Куда ты идешь?

– Уже темно, я должна вернуться. Если они меня там не увидят, то просто убьют. Ты просто не можешь понять!

– Ну, иди, иди. Ну не сердись на меня, пожалуйста! – жалобным голосом говорит Петя.

Я возвращаюсь, обнимаю несчастного Петю и говорю ему:

– Петя, может быть, мы никогда не увидимся и это последний раз. Я желаю, чтобы у тебя было много счастья у партизан. И вообще. Я попробую молиться за тебя, но не знаю кому.

Я выхожу. Я иду очень быстро, почти бегу. Снег очень мокрый. Мои новые сапоги, которые мне подарил сержант, прекрасно себя ведут, они не дают мне промокнуть. Уже март месяц, но снег еще не растаял. В Кишиневе наверно давно растаял. Я помню, как я прыгала по лужам в моих новых лакированных туфлях. Мои уши слышат голос мамы:

– Таня, Таня, выйди из воды! Ты опять простудишься!

– Я знаю мама! Но я не могу удержаться и не прыгнуть.

Все вокруг меня разрушено. Я быстро иду. Я бегу. Я вхожу в домик «швеек» как будто бы, чтоб обогреться. Возле двери стоит солдат. Он слышит шаги и снимает с плеча ружье. Мое сердце остановилось, мне не хватает воздуха. Я остолбенела.

– Что ты тут ищешь? Ты знаешь, что тебе нельзя разгуливать по ночам!?

– Я извиняюсь, я извиняюсь, – я ворчу под нос.– У моих стариков так холодно, что я решила зайти немного отогреться у девочек. Может быть, они нуждаются в какой-нибудь помощи… – заикаясь, говорю я.

– Ну, так зайди, зайди! Глупая девчонка! Ты все время крутишься у всех под ногами!

Он открывает дверь, облако тепла окутывает мое замерзшее тело. Я вхожу в «большую» комнату. Интересная картина: сержант Василиу и Роза. Она сидит у него на коленях. С правой стороны возле стола сидит солдат с кучей бумаг и писем и старательно в них роется. С левой стороны на столе «жалкие останки» крошащегося хлеба! Сержант Василиу смотрит на меня с удивлением и сразу же снимает розу с коленей.

– Татьяна, что ты тут делаешь вечером?

– Мне скучно сидеть со стариками. Я пришла немного отогреться тут у девочек.

Старшая сестра розы смотрит на меня с презрением и сердито говорит:

– Тут не место развлечения! Иди домой!

– Только немножко! Я должна хотя бы немного обогреться…– жалобным голосом говорю я.

Солдат, разбирающий письма громко меня спрашивает:

– Это ты Татьяна? Тебе 13 лет? Ты из Кишинева?

– Да, – говорю. – Это я! Это что письмо от моей няни?

– Нет, – говорит солдат.– Письмо из гетто Балты. Человек по имени Корин написал его.

– Корин? Я такого не знаю.

Я чувствую, как по моей спине текут капли пота, голова кружиться, я почти в обмороке.

– Садись, садись, – говорит Роза. – Что с тобой?

– Я не знаю. Кто такой Корин? – слабым голосом говорю я. – Можно прочесть это письмо?

– Ты умеешь читать по-русски? – спрашивает солдат.

– Конечно!

Я встречаю его пронзительный взгляд и чувствую, что сержант Василиу насторожился. Все это приводит меня в большое смятение. Солдат смотрит на сержанта вопрошающим взглядом, тот опускает голову в знаке согласия. Я не могу преодолеть дрожь в руках. Я открываю письмо, написанное большими печатными буквами, от руки моего дяди Павла. Все на меня смотрят со вниманием.

– А! Теперь я все понимаю! – делаю вид что читаю, а в моей голове готовится быстрая история. Я перевожу на румынский фразы, не написанные в письме.

– Ну, расскажи, расскажи, что там написано? – спрашивает сержант.

– Сейчас я начинаю понимать. Тот, который послал это письмо, это один из начальников в Балте. Он писал такие письма во все лагеря вокруг Балты, и одно из них попало сюда.

– А зачем он пишет?

– У него есть товарищ, которого зовут Павел и, он ищет девочку с именем Татьяна, и это я.

– А почему этот Павел попросил его искать тебя в нашем лагере?

– Очень просто, – говорю я. – Это мой дядя. Он ищет меня во всех городах и во всех местах, которые он знает. Вот он пробует меня найти и в Любашевском лагере.

– А что делает твой дядя Павел?

– Я не знаю, этот дядя Павел муж сестры моей мамы. Корин говорит, что дядя ищет меня уже несколько лет. Вы помните, господин сержант, я вам рассказывала, что я потеряла своих родителей во время побега. Я уверена, что они оба умерли! А вы, вы румынские полицейские сунули меня в этот лагерь только потому, что я хотела помочь маленькой девочке Анюте. А это письмо попало сюда совершенно случайно.

– А этот Корин, кто?!

– Понятия не имею. Наверно, какой-то друг моего дяди Павла. Он всегда любил иметь кучу друзей. Теперь вы поняли.

– Довольно убедительная история. А ты хотела бы поехать в город Балту? Ты хочешь найти своего дядю?

– Безусловно, даже прямо сейчас!

– Хорошо. Завтра утром готовься к поездке.

– У меня нет совершенно никакой одежды. Это пальто и эта шапочка стали маленькими, я выросла за это время.

– Я тебя одену, – говорит Роза. – Зайди ко мне утром перед вокзалом, я тебе дам все, что тебе надо.

Я знала, что у Розы огромное количество одежды и обуви, снятых с убитых евреев.

– Спасибо, спасибо за все.

У дверей, перед выходом я слышу, что солдат-почтальон говорит с восторгом:

– Видно, что она получила воспитание, хорошо видно!

Я вхожу в комнатушку моих стариков, ничего им не рассказываю, ложусь на свое «ложе» и не сплю всю ночь.

29.

На следующий день, после этого странного вечера, дверь открылась у наших стариков, на пороге стоял сержант Василиу. Он посмотрел на меня, не говоря ни одного слова. Он поздоровался со стариками и объяснил им, что сегодня я еду в гетто Балты и если они хотят передать какие-нибудь письма, то он готов их взять.

– В двенадцать часов будь готова. Поезд уходит в половине первого.

– Хорошо, – говорю я спокойно.

Сердцебиение. Мысли бешено крутятся в моей голове. Я должна еще попрощаться с людьми, которые помогли мне в этом лагере. Первым долгом – Роза! Я бегу к «швейкам». Роза мне обещала верхнюю одежду. Она открывает дверь.

– Первым делом сними это страшное пальто и эту шапку и выброси это прямо во дворе.

С тяжелым сердцем я расстаюсь со своим пальто и шапочкой. Последние реликвии оставшиеся от дома в Кишиневе. Она посмотрела на мою голову, на мои очень короткие волосики и спросила:

– Ты чиста?

– Да, – отвечаю я. – Вчера я прошла дезинфекцию и меня постригли.

– Кто это сделал?

– Старики, – вру я.

– Хорошо, зайди.

На столе лежит пальто. Очень длинное. Скучного коричневого цвета. Это пальто «городское». Видимо, снятое с плеч какой-то еврейки, которую ограбили и убили. Она торжественно подносит мне платок из тонкой шерсти, белый в коричневую полоску. Она улыбается!

– Видишь, как я тебе все подобрала?

– Роза, что я с этим буду делать?

– Ты повяжешь это на свою голову, вместо этой красной дряни, которую ты носила все это время.

Платок был светлый и даже новый. Я завязываю его два раза, раз сзади и второй на лбу.

– Великолепно! Это тебе очень идет. Хорошего время препровождения в Балте с сержантом Василиу! – саркастически говорит она.

– Спасибо, Роза, спасибо за все.

Роза пристально на меня смотрит и говорит странную фразу:

– Я надеюсь, что ты останешься в живых.

– Почему ты мне это говоришь?

Она помолчала секунду, проглотила слюну и в конце концов ответила:

– Это обычное пожелание, ничего особенного.

Только по прошествии многих лет я поняла, зачем она мне это сказала. Девочек и молодых женщин по пути к новому месту насиловали и убивали.

Я ушла оттуда, оставив ее со всеми ее красотами, «хлеб» остался на столе, я решила, что этот хлеб я больше никогда не попробую. Что могу сказать в скобках, это было преждевременное решение. Я выхожу из дверей и направляюсь на кухню полицейских. Вхожу, страшная жара, у плиты стоит наш повар поглощенный работой. Он оборачивается ко мне и смотрит, разинув рот.

– Это что? Это что? Что это за одежда? Почему ты так опоздала на работу?!

– Я не буду работать. Я пришла только проститься с вами и с другими поварами. Я оставляю это место.

– А! Наконец-то эти дураки поняли кто ты такая на самом деле! И они дают тебе уйти! Я очень за тебя рад! Я тебя поздравляю, девочка! А какая одежда! Наверно Роза.

– Правда, – говорю я. – Роза!

– Эта жидовка, – прибавляет он с восхищением.

И после этого фраза, которую я не смею опубликовать…

Я не отвечаю.

– А куда ты идешь? Куда, куда?! – спрашивает второй повар. – Куда ты едешь? С кем? И каким образом? Посмотрите на нее, какая она красавица в этом пальто. Просто большая! Это что, ты выросла со вчерашнего дня?

– Наоборот, – смеюсь я. – Я не выросла, потому что вчера я совсем ничего не ела.

– Иди сюда, иди скорее! Я тебе дам кушать! Для тебя – все! Садись, милая, кто же теперь будет читать мне письма моей жены?

– Ничего, – говорю я. – Война кончится, и ты поедешь домой, и тебе не нужно будет никаких писем!

Его глаза наполняются слезами. Он щипает меня за щеку и говорит:

– Ты – маленький ангелочек! Ты просто ангел! Возьми эту тарелку с картошкой, для твоих хороших стариков. Пусть они тебя запомнят навсегда!

Я обнимаю от души моего повара и его помощника. Я выхожу из кухни и направляюсь к лагерю, который находится на другой стороне улицы. Мои старики уже все знают. Известие распространилось во всех «домах».

– «Наша» Таня едет в Балту!

Все за меня счастливы. С каких пор они меня любят, я спрашиваю себя. Они же меня всегда ненавидели, преследовали, выбросили меня как собачонку из их комнаты, а теперь, вдруг, я стала важной персоной?!

– Ты будешь нас помнить? Будешь говорить о нас хорошо с сержантом Василиу? Может быть, и нас переведут в Балту.

В эти времена, появились маленькие гетто в больших и маленьких городах, от реки Днестр до Буга. Когда я попала в Балту, там я поняла, что лагерь называется «гетто». Это было новым словом для меня. Пока что я не знала, что меня ждет. Я была не так счастлива, как многие считали. Я даже боялась того, что меня ждало, и что могло случиться!

Точно в двенадцать, появился сержант с веревкой в руках.

– Веревка?! – я открыла рот от удивления. – Ты хочешь привязать меня веревкой, как собаку?!

Я кричу на него в отчаянии!

– Лучше убей меня, сейчас! Убей меня!

Я вижу, что добрейший сержант оказался очень жестоким человеком.

– Ни говори глупости! Дай мне твои ручки.

Он связал мне обе руки, взял веревку и сказал:

– Пошли за мной.

Все стояли с открытыми ртами, они этого не ожидали! Старушка, жена кузнеца, побежала за нами, обняла меня и сказала:

– Маленькая Танюшечка, не бойся, это только для того, чтобы думали, что ты пленная.

Она сказала мне это по-русски, чтобы он не понял, о чем она говорит. Он крикнул ей по-румынски:

– Вернись сейчас же в свою комнату и перестань орать! А ты, – сказал он мне. – Иди за мной и молчи.

Я ничего не сказала. Я иду за ним молча с протянутыми руками. Позор был больше чем страх. Полицейские стоявшие вокруг перекрестились, смотря на нас. Один из них прошептал:

– Пусть господь бог тебя хранит, девочка! Пусть он тебя хранит!

Таким унизительным образом мы приближаемся к станции. Наш поезд стоит перед нами. Сержант влез первый, а потом дал мне руку, чтобы я смогла подняться по высоким ступенькам. Мои ноги были длинными, но очень слабыми. Ступеньки очень высокие. Кое-как я влезла. Мы входим в вагон и садимся в одно из купе. Если вообще можно назвать эту клетку – купе! мы одни. Я сижу возле окна, а сержант Василиу напротив. Поезд очень старый, почти рассыпавшийся. Все сидения рваные, стекло в окне треснутое. Сержант открыл маленький столик, который как-то уцелел, и говорит:

– Положи свои ручки на стол.

Я кладу свои красные руки на стол, смотрю на них и на толстую веревку которой они связаны и чувствую, что через минуту я начну плакать. Он развязал веревку и бросил ее на пол. Вдруг я вижу, что он улыбается! Он улыбается, чудовище! Что его смешит?! Он мне подает чистый платок и говорит:

– Вытри слезы и свой носик. Это представление окончено.

– А как ты хочешь меня убить? – говорю я дрожащим голосом, даже с ноткой дразни.

Я превзошла страх. Я поняла, что нечего не поделаешь. О каком же представлении он говорит?

– Все это должно было быть для других, для полицейских и жидов. Наш Плутоньер потребовал от меня сделать вид, что это не протекция, а просто перевод.

Мне очень трудно ему поверить.

– Как ты смог это сделать? Тебе не стыдно, пугать маленькую девочку? У вас, у румын, нет никакого стыда…

– Есть у нас, есть у нас и стыд, и сердце и маленькие дети, и родители, как у всех. Я совсем не горжусь, тем, что я сделал, я прошу у тебя прощения. Но приказ – это приказ. Я солдат. Я тебя беру в гетто Балты к твоему дяде. Там наверно тебе будет легче, чем в этой дыре в Любашевке.

Я не поняла, почему он должен был превратить меня в пленницу, чтобы удовлетворить Плутоньера. А зачем? Но я его не спрашивала. Я стала очень грустная. Этот сержант такой хороший, такой умный, и он румынский полицейский, военный полицейский, он получил приказ! Таким образом, я попробовала оправдать его действия. После этого он взял свою кожаную сумку, которая всегда была у него на плече, и вытащил оттуда прекрасный завтрак. Мое сердце растаяло, но я молчу. Для того чтобы доказать нашу новую дружбу, он с особой улыбкой вытаскивает огромную плитку шоколада!

– Боже мой, – говорю я себе тихо. – Шоколад! Этого не может быть!

Он делит плитку пополам и кладет ее около картонной тарелки, которая появилась передо мной, и мы начинаем кушать. Медленно прихожу в себя.

– Зачем надо было делать эту инсценировку? Для Плутоньера?

– Он не мог признаться в том, что он ошибся. Он хотел играть роль хозяина до последней минуты.

– Я тебя умоляю, сержант, когда ты вернешься назад к старикам, скажи им, что я не сделала ничего плохого и что я у своего дяди. Я не хочу, чтобы они по мне плакали.

– Я понимаю. Я понимаю. И еще я понимаю, что тот начальник гетто, господин Корин, и есть твой дядя. Правда?

– Да, – говорю я. – Это правда!

– Маленькая обманщица! – говорит он с восхищением. – Ты почти меня убедила.

– А ты хочешь знать правду?

– Но сейчас – действительно правду!

– Да, чистая правда. Господин Корин он муж сестры моей мамы. Вся семья со стороны моей мамы евреи. Или как вы называете их – жиды!

– А папа? Где он? Что с ним случилось? Он не еврей?

– Папа мой был из христианской семьи, и все остальные были христиане.

Глаза сержанта широко раскрылись.

– Так ты не соврала мне малютка? Тебя действительно зовут Таня Петренко?

– Действительно, это правда.

– А потом что случилось со всеми?

– Ты не должен этого знать. Я не хочу, чтобы ты это знал.

– Что? Скажи, маленькая, скажи. Что с ними случилось? Ну, скажи!

– Это гораздо тяжелее.

– Ну, все-таки скажи…

– Румынские полицейские забили мою бабушку нагайками, закопали ее живой.

– Что?! Где?!

– В Рыбнице. В старом колхозном амбаре.

– А родители?

– Мой папа сделал так, чтобы в него выстрелили. Таким образом он покончил с собой. Моя мама умерла от истощения от тифа и от дизентерии. Не знаю точно от чего. Она умерла во сне, в доме одного цыгана, в деревне Нестоито. Она умерла. А цыган ее похоронил в лесу.

– Маленькая, бедная девочка! Маленькая, маленькая девочка! Если бы я знал все это, я бы не сделал тебе этого позора и не пугал бы тебя. Я бы не послушался его, проклятая свинья.

– Ничего, ничего. – Говорю я. – Еще одно унижение, еще одно – это уже ничего не меняет.

Мы замолчали. Он смотрит в окно. Мы не обменялись ни единым словом до приезда в Балту. Когда поезд остановился, мы сошли, и он снял меня со ступенек как маленькую девочку, на этот раз без представлений. Мы прошли часть Балты, выглядит почти как город. Мы переходим мост, там стоят два полицейских. Они спрашивают сержанта, куда он меня ведет.

– Я веду девочку, встретиться с одним человеком, который ее ждет в еврейском центре.

– Зачем ты тащишь эту маленькую девочку к жидам?

– Извините меня, господин офицер, а зачем эта девочка должна встретиться с жидами.

Сержант гневно ответил:

– Не смей вмешиваться в приказ! Дай нам пройти!

Вдруг, я слышу другой голос. Голос высокого офицера перед простым солдатом. Чувствую себя немного лучше.

К моему счастью, когда мы вошли в дом еврейского центра в гетто, первый человек которого я вижу, высокий, хорошо одетый – это был мой дядя Павел.

– Таточка, – кричит мой дядя. – Таточка! Я не верил, что я когда-нибудь увижу тебя живой.

Я утонула в его объятьях. В конце концов мы дома! Вокруг нас собрались евреи из начальства гетто. Пригласили нас в комнату, усадили, и как ни странно, все пили водку!