Текст книги "Дитя дорог"

42.

Мы начали привыкать к новому напряжению.

Вокруг много военных. Мы опять начали ходить по деревням. Мы выходили в субботу после обеда, после своего рабочего дня, спали в деревне, а на следующее утро в воскресенье мы возвращались. Это было возможно только тогда, когда Марья Александровна могла остаться с детьми. Мы могли свободно выходить и входить в город, но по вечерам по всем улицам ходили патрули и жители не имели право выходить на улицу. Было очень опасно встретиться лицом к лицу с румынским или немецким патрулем. В особенности опасно для Милочки. Моя подруга Мила выглядела уже подростком не ребенком. У нее выросли разные «принадлежности», которые были очень не желательны в таких обстоятельствах. Марья Александровна строжайше нам запретила выходить на поля и улицы в сумерки. Иногда Вадим присоединялся к нам. Вадим появлялся и исчезал непонятно куда. Вообще его окружал туман неизвестности. Он смотрел на Милу телячьими глазами, со смертельной грустью и бесконечной любовью. Конечно же, мы над ним смеялись. Он был хорошим парнем, бедняга. Кто знает, что с ним произошло. Какая ему выпала судьба.

В одно утро мы вышли в деревню. Мила сказала, что у нее есть на примете такая деревня, где живет замечательная семья, чудесные люди. У хозяина сегодня день рождения. Милочка прежде всего, хотела попасть к ним.

– Мы сможем у них все купить?

– Да, да, все в порядке. Кажется, что сегодня они зарезали барашка. Они всегда это делают после Пасхи, а не перед.

– А у меня тоже через несколько дней день рождения.

– Ого, и у нее день рождения! Посмотрите на нее! Поперек батьки в пекло не лезут! Мы не можем сейчас праздновать день рождения. Забудь!

– У меня нет к вам никаких претензий. – Обиделась я.

– Ой, перестань быть такой дурой! Во все, что тебе говорят, ты веришь. Сделаем тебе, сделаем тебе день рождения, не бойся, дурочка.

– Почему Вадим не пришел?

– Иди, узнай! У него все – тайна! Наверно он что-то делает для комсомола.

– Что там делают?

– Где это «там»?

– Ну, в комсомоле… Это что дом? Это чей-то дом? Что там происходит.

– Это не дом. Это погреб. Собираются там группами. У каждой группы свой погреб.

– Сколько людей в группе?

– Самое большее – шесть.

– Почему?

– Ой, Таня, Таня. Ты же ничего не понимаешь! Если одного поймают, то его заставят выдать румынской полиции имена пяти человек и все! А если будут больше, то это будет большая потеря.

– У каждого есть свое имя или его называют собственным именем?

– По настоящему. Тут у нас, в маленьком городке, все всех знают. Некуда спрятаться!

– А что они там делают?

– Распространяют листовки в кино, кладут их под двери в городе. Приносят еду и оружие партизанам…

– Где партизаны?

– Ой, действительно, какие дурацкие вопросы ты спрашиваешь! В лесу! Где же им еще быть?!

– Мила, не сердись. Если все знают, что они все в лесу, так и армия знает. Таким образом, их все равно поймают!

– А! Видно, что ты не веришь в нашу героическую молодежь! Румыны боятся, открыто на них напасть. Они больше боятся партизан, чем мы боимся их!

– Это взрослые или дети, как мы с тобой.

– И те и те. Весной и летом больше детей. А зимой они не могут продолжать и возвращаются домой.

– Что они делают в этих погребах?

– Слушают радио.

– У них есть радио? Это здорово, это действительно здорово!

– Что ты думаешь, наши люди трусишки?! Они готовы сделать все! Даже свести поезда с рельс.

– Как это сводят поезда?! Почему поезда?

– Таня, иногда ты совсем как ребенок! Надо сводить поезда немцев, которые едут на фронт. Это нужно! Обязательно нужно!

– Ясно, понятно! Но как они это делают? Скажи, Мила, а я могла бы это сделать?

– Конечно, только этого мне не хватало! – Говорит Мила. – Моя мама наверно убьет меня из-за того, что я это тебе рассказала.

– Нет, нет, расскажи. Расскажи все. Сейчас, давай!

– Ну, я тебе еще раз говорю. Берут гаечный ключ и молоток. Идут ночью к рельсам и ослабляют все винты.

– И никто их не ловит там?

– До сих пор я не слышала, чтобы там кого-то поймали. Но это делают только маленькие.

– В нашем возрасте?

– Конечно, а почему бы не делать?! Освобождают винт и удирают. Совсем не сложно, но зимой труднее.

– Почему зимой труднее?

– Потому, что все замерзшее! Разве не ясно?!

– Да, ясно. А почему ты туда не идешь и не делаешь этого, если все так просто?

– Только этого мне не хватает! Моя мама должна будет остаться с маленькими детьми и не пойдет на работу?! Тогда кто им принесет еду и что они будут кушать?! Без меня, – продолжает Мила с гордостью. – Без меня, моя мама не сможет пойти на работу! Кто будет заниматься домом? Кто будет стирать и варить?

Мне надоело слушать ее тираду.

– Ну, хорошо, хорошо! Не сердись. Теперь, кажется, и я тебе немного помогаю.

– Ну и ты, конечно, немного помогаешь. Ты же мне как сестра. Ты хочешь быть моей сестрой, Таня?

– Конечно! Давай сделаем кровяной союз.

– А как это делают?

– Прокалывают палец булавкой, и смешивает кровь нас обеих.

– Есть у тебя булавка?

– Нет.

– И у меня нет, у меня никогда не было булавки.

– Хорошо мы это сделаем когда вернемся домой.

Мы продолжаем наш путь молча. Мне всегда трудно ходить, поэтому мы идем очень медленно. Когда мы, наконец, пришли туда, то нашли хозяина довольно таки пьяным, а вся семья занималась мясом зарезанного барашка. Было интересно смотреть, как они это делают. Они процеживали кровь в кишки, из этого потом делали колбасу, которую коптили над костром. С солью и перцем. Откуда у них была соль? Они наполняли кишку, связывали ее с обеих сторон и потом вешали ее над костром. Мясо они разделывали, солили, перчили и вешали. Часть мяса попадала прямо в горшок, который стоял на плите во дворе.

– Мила, у них уже лето! Они варят это на летней плите! А вдруг пойдет дождь?

Мила не обращает внимания на мои вопросы и заходит в дом. Она целуется со всей семьей. Они хватают наши корзины и наполняют их всякими продуктами. Очень осторожно кладут яйца в солому, чтобы они не разбились по дороге. Они не хотят брать у нас денег, мы не протестуем. Я сижу на скамейке и смотрю на них. Что это за люди? Счастливцы, как будто воины и нет вовсе! Как хорошо когда есть большая семья! Вдруг я понимаю, насколько я одинока. Праздник еще не начался. Милочка подошла ко мне и легла рядом на печку. Несмотря на то, что была весна, после обеда было довольно холодно. Хозяин дома налил нам два стакана водки, той самой водки из сахарной свеклы. «Орудие» приготовления стояло в углу комнаты, и водка гуляла по стеклянным трубочкам туда и назад. Это зрелище меня пленило. Не замечая, я взяла стакан, который мне подал хозяин, высокий здоровый дядька с огромными усами. Настоящий коренной украинец.

– Выпей все, девочка. Видно, что ты устала. Это тебе нужно!

Я опрокидываю стакан прямо в горло. Немного печет, но очень вкусно. Сладковато.

– Идите сюда скорее! Посмотрите на эту девулю! Как она опрокидывает стаканы! Это настоящая русская девочка! Правда, Людмила? Эта девочка пьет как русская, не как наша украинка! Ты такого не сделаешь, а Мила, правда?

Милочкиного ответа я не слышу и не понимаю. Я вообще перестаю понимать, где я нахожусь. Пришли гости. Начали петь. Меня положили на печку, а я потеряла любую связь с действительностью. Я слышу очень красивые песни. Я никогда не слышала таких песен. Сплю как убитая. Мне снится мой дедушка. Это все из-за водки.

43.

Спустя несколько часов я проснулась. Мила стукала меня кулаком.

– Танька, Танька, проснись! Уже вечер, мы обязаны сейчас же вернуться!

– У меня кружится голова. Я не могу двигаться. Что вы дали мне выпить?

– Давай, давай, не балуйся. Мы должны вернуться. Моя мама будет очень сердиться!

– Нельзя поспать здесь? Я просто не могу выйти наружу.

– Первое. Спать здесь нельзя! Второе. Мама сегодня дома, а ты знаешь, что это значит.

– Ой! Что же мне делать? Как я выйду на улицу? Я же замерзну.

Я посмотрела вокруг и увидела одурманенных людей, сидящих на полу, на лавках, на стульях. Трое сидели в углу и старались что-то петь. Они повторяли одну и ту же фразу и никак не могли продвинуться дальше. Женщины вышли из дома, наверно, потому, как я не заметила внутри ни одной из них. Они, скорее всего, пошли в соседние дома без мужчин, чтобы спокойно поспать. Похоже, что женщины не пили до полного опьянения. Детей не было. Они тоже исчезли.

Я сразу поняла, что другого выхода нет. Нужно одеваться и выходить. Я нашла свои сапоги, брошенные в каком-то углу. С трудом в них влезла. Мои ноги отекли от жара печи. Они были очень чувствительны к теплу и холоду. Мила уже была полностью одета. У нас были еще и корзины, которые надо было нести. Мы отправились в путь. Растаявший снег оставил нам глубокую грязь на протяжении почти всего пути. Счастье, что у меня были сапоги. Мила шла впереди, неся большинство корзин и узлов, а я плелась за ней.

Мы не разговаривали. Почти всю дорогу мы слышали только самих себя шлепающих по воде. Мне казалось, что этот звук слышен далеко. С моей стороны, очень поздняя ночь. Но, по Милиному понятию, было около двенадцати часов. Когда мы подошли к окраине города, то нашли там место, где можно было помыть наши сапоги и перешли на мостовую. Мила по своей постоянной привычке начала петь во весь голос.

– Молчи! замолчи уже, Милка!

Так мы проходим еще около получаса. Вдруг слышим шаги немецкого патруля, они шагают прямо на нас. Мы слышим их песню:

«Вирь зинд зольдатен… Вирь зинд зольдатен… Вирь зинд зольдатен».

Между прочим, эта песня невероятно красивая, но в этих обстоятельствах не совсем приятная. Мы обе, с корзинами, и вдруг я вспоминаю, что я забыла свой документ дома у Милы. Кроме этого я не уверенна, что у Милы был документ. Вдруг я проявляю находчивость. Говорю шепотом Миле:

– Иди за мной, иди за мной!

Мила ничего не спрашивает. Мы заходим в какой-то двор и прячемся за уборной, которая особенно отличается своим запахом. Очень холодно. Эта ночь очень холодная. Уборная продолжает распространять свой отличный запах и ничего ее не останавливает. Я осторожно выглядываю, чтобы посмотреть на патруль. И о ужас! Я вижу наши следы, которые проходят через всю улицу и прямо к нам. Что еще более странно, они идут зигзагом.

– Мила, – шепчу. – Мила, посмотри на эти следы. Они идут зигзагом.

– Ясно, – отвечает спокойно моя подруга. – Ты ведь совершенно пьяная!

– А ты? Ты мне кажешься тоже пьяной.

– Я нет, – говорит Мила. – Я нет.

– Что будем делать с этими следами? Полная луна! Они увидят это!

– Он не заметят. Не делай из этого историю!

И действительно так и было. Немцы приближались и ровно и красиво пели свои прекрасные песни. Они шагали по двое. Их было около двадцати. Я посчитала. Большой патруль. Ой, мое сердце останавливается, руки и ноги замирают. Если они меня тут найдут, говорю я сама себе, я не смогу удрать. Я замерзаю. Боюсь дышать.

– Танька, – шепчет мила. – Танька, они проходят! Они проходят!

– Молчи, молчи!

– Я шепчу!

– Это тоже слышно, дура!

– Не морочь голову! Они ничего не слышат. Они поют. Они только этим и занимаются. Кто обращает внимание на нас.

Я молчу.

– Смотри, Танька, какая у них красивая униформа. Красивая, новая! Слушай, почему это они находятся в нашем городе. До сих пор были только румыны.

– Вообще появилось очень много немцев. Большая часть удирает на запад. Они потеряли войну. Ты этого не знаешь?

– О, мой большой генерал, о, мой большой генерал! Ты все знаешь, абсолютно все знаешь!

– Я все знаю от товарища Рувки.

– А, – говорит Мила. – Он присоединился к комсомолу. Ты это знаешь?

– Нет, – лгу я. – Понятия не имею.

Я решила говорить поменьше. У нас с Милочкой было много подруг. Некоторые жили в городе, в другие в гетто. Я знала двух из них. Они приходили к Миле, и мы сидели и пели песни. Инна была красивая большая и немного полная. Верочка была рыжая в веснушках и очень худая. Инна рассказывала о людях, которых я не знала, и в особенности о румынских офицерах которые приходили к ней домой. Двое молодых людей тоже заходили к Миле. Один из них даже ухаживал за ней. Я решила, что лучше не болтать в их присутствии и вообще как можно меньше болтать. Кроме этого, моя дорогая Мила тоже была не совсем откровенна со мной, наверно по таким же причинам.

– Я ничего не знаю о Рувке. Абсолютно ничего. Он очень замкнутый и ведет себя немного мистически. А его товарищ тоже странный. Я думаю, что он влюблен в тебя.

Мила сделала физиономию полного презрения и ответила мне довольно странно:

– Танька, ты маленькая и очень наивная. Я стараюсь, чтоб ты осталась такой.

Я обиделась.

– Я не настолько наивна, как ты думаешь, – дрожащим голосом говорю я.

Мила улыбнулась свысока, и продолжала идти, а я за ней. Мы подходим к ее дому, я не хочу заходить. Не хочу видеть и слышать сцену гнева ее мамы.

Луна стоит на небе. Я понимаю, что уже очень поздно. Наверно, заполночь. Оставляю корзину за дверью. Мила открывает дверь очень осторожно, чтобы не шуметь. Я не слышу криков, наверно Марья Александровна не проснулась.

Я продолжаю идти к дому госпожи Эсфирь Яковлевны. Иду очень спокойно. Шагаю очень осторожно, чтобы не делать шума. У левой стены дома вижу пару. Женщина опирается на стену и румынский солдат со спущенными штанами очень усердно с ней совокупляется. Я остолбенела, боюсь двинуться, чтобы они не заметили, что я их вижу. Я пристально смотрю на них и вижу румынского солдата, а женщина, опирающаяся на стену…. Дора!…. Дора! Мать Шелли! Это та самая Дора, которая всех критикует, поджимая губы, которая ведет себя, как обнищавшая аристократка. Я совершенно замерзла. У меня так билось сердце, что я боялась, что его услышат. Бедная Шелли. Нельзя, чтоб Дора узнала, что я ее вижу в этой гадкой позиции. В принципе мне было известно, что все это происходит между еврейскими женщинами и румынскими солдатами. Это единственный путь добывания пищи. Какой позор! Дора и ее сестра Мальвина были подругами моей тети Рули. Они проводили время вместе в шикарных кафе и театрах, пили чай с дядей Павлом и его «женой». Они играли в карты два раза в неделю. Их ногти намазаны лаком. Теперь я понимаю, откуда у них пудра, помада для губ, лак и всякие косметические принадлежности. Все контрабанда! И… за какую плату!

Подхожу к двери и осторожно ее толкаю. К моему удивлению, она не закрыта. На цыпочках прохожу с комнату, где жил Рувка со своими родителями. Рувкина кровать пуста. Рувка тоже «там», в комсомоле. Бедные ребята, они сидят в погребах, подвергая свои жизни опасности, в то время как проститутка делает эти «номера» с солдатами. Что за жизнь?! Я осторожно прохожу в «столовую», где стоит холодный самовар и, на цыпочках, прохожу в большую комнату. Старуха и Шелли спят в своих кроватях. Но кровать ее матери пуста. Я не ошиблась. Это она! Какое несчастье! Какая низость! Я быстро раздеваюсь, осторожно влезаю в кровать госпожи Есфирь, как кошка. Сворачиваюсь осторожно возле ее ног и стараюсь ее не тронуть. Не дай бог, чтобы она проснулась! Я не натягиваю одеяло, чтобы ее не разбудить. Я дрожу от холода, теперь понимаю, что все эти «эстетические и косметические продукты», которые стряпала эта проститутка, вся эта ее «косметика», все эти «лекарства», которые она продавала бедным крестьянкам, все это идет от румынских солдат. Эти несчастные крестьянки платят ей «натурой» – живыми курами, которыми госпожа Эсфирь кормит своих «клиентов», жиром для «кремов», медом, яйцами, свежим хлебом, молоком и сливочным маслом! Какое чудо! Это просто чудо, что эти женщины готовы заплатить своим последним богатством и все это за эту фальшивую и грубую шутку, которую она называет «косметикой»! Каким образом, каким способом она всего этого достигает – стыд и позор! И эта женщина была подругой тети Рули, та же женщина, которая приходила к нам домой.

44.

Прошло две недели, а может быть и месяц, с того дня рождения в деревне. Я и Мила не раз возвращались к этой истории. Я очень просила Милочку не рассказывать ни Инне, ни Вере.

– Знаешь что, Милуха… я думаю, что… было бы лучше… наверно… никому об этом унизительном случае не рассказывать. Это была ужасная ночь.

– Почему? Это было очень забавно!

– Твоя мама очень сердилась! Что в этом забавного?!

– Моя мама сердится все время. Глупости! Она потом все забывает. Ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Ты вообще страшно серьезная, Таня! – упрекает Мила.

– Смотри, я тебя очень прошу! Не рассказывай ничего своим подругам.

– А почему нет? Кроме всего, если хочешь знать, я им все рассказала. Дикий смех.

Молчу. Я понимаю, что Милу невозможно удержать, она не понимает, что я говорю. Я никому не рассказывала об этом случае. Тем более не рассказывала в доме госпожи Эсфирь Яковлевны. Почему-то Рувка тоже ничего не говорил. Он просто не замечает моего существования. Почему? Я вижу, что он убегает из-за стола в тот момент, когда я сажусь. Почему он боится меня? Он очень красивый мальчик. Мне очень хотелось, чтобы он иногда со мной говорил. Он очень жесткий и молчаливый. Короче, дикарь. Не умеет воздавать связь. Я все это рассказала дяде Паве. Я продолжаю посещать его «муниципалитет», и, между прочим, получаю немного вкусных подарков. Когда я ему рассказала, что Рувка не хочет со мной разговаривать, он прыснул смехом:

– О, Таточка, ты еще совсем ребенок! Он просто в тебя влюблен!

– Ох, ох, ох. Ты со своими идеями! У тебя все во всех влюблены! Он даже на меня не смотрит.

– А ты смотришь на него?

– Все время! Он просто красавец!

– Ты видишь? И ты в него влюблена!

– Дядя Павел, ты совсем сошел с ума! – Сказала и удрала.

Мой дядя громко хохотал, он был очень доволен нашим разговором. Я еще успела услышать, что он сказал кому-то за моей спиной: «Моя маленькая девочка выросла». Я удираю без оглядки.

На этой неделе Марья Александровна спит дома, а не в больнице. Поэтому я вынуждена спать в кровати госпожи Эсфирь Яковлевны. Последнее время, я стараюсь, как можно меньше быть у Милы и ее мамы. Я понимаю, что им тоже нужно побыть вместе, без лишних свидетелей. Я все это понимаю сама, несмотря на то, что мне об этом никто не говорит и, не смотря на всю эту любовь и внимание которой они меня окружали. В один прекрасный день я твердо решила провести важное предприятие: истребление вшей!

Шелли научила меня новому средству: намазать голову керосином. Шелли взяла специальную миску, которая была предназначена для этого «святого действа», мы окунули свои голову, или вернее наши волосы, одна за другой. Потом мы вылили керосин во двор и помассировали друг другу макушку. Немного пекло!

– Ты чувствуешь, ты чувствуешь?

– Это ужасно воняет. У меня еще вдруг начнется приступ астмы.

– Очень хорошо, очень хорошо! Это очень хороший знак! Значит, все сделано правильно!

– Да? Что правильно? Что моя астма – это знак? Что, вши не любят этого?

– В больнице, в которой ты была год назад, тебе не чистили голову таким образом?

– Нет, – говорю. – Они пользовались маслом.

– Вот этого я не знала. Это надо когда-нибудь попробовать. Какое масло? Подсолнечное?

– Да, подсолнечное.

– Принеси мне немного, когда будешь на фабрике вне гетто.

– Откуда ты знаешь, что я туда хожу?

Мы обе сидим в вонючей кухне Эсфирь Яковлевны, с замотанными платками головами и задыхаемся. Все нас гонят, когда мы к ним приближаемся.

– Скажи, откуда ты знаешь, что я выхожу за стены гетто?

– Все знают.

– Ты всегда говоришь «все знают», «все говорят»! Кто эти «все»?

– Ну, не сердись, – успокаивает меня Шелли. – Все иногда выходят из гетто, но вы с Милой – каждый день.

– Это неправда. Не каждый день. Только раз в две или три недели, когда мы идем за покупками.

– «Покупками»? Вы тащите очищенные семечки с масленого завода в ваших кофтах?! Вы выглядите, как беременные женщины, когда идете назад. Все это знают.

– Все знают это? Это очень плохо. Кто-то на нас донес или донесет. Вообще не говори глупостей! Через несколько дней я принесу тебе семечки, мы их будем жарить на сковородке, это очень вкусно ты увидишь. Только ты запомни, ничего никому не рассказывать, зашей себе рот!

– Ясно, – говорит она. – Можешь на меня положиться!

– Я на тебя полагаюсь. Я тебя хорошо знаю.

Мы обе хохочем, как две дуры. Через час.

– Пришло время полоскать голову! – торжественно говорит Шелли. – Я тебе приготовила сюрприз.

– Вдруг сюрприз?

– Я тебе приготовила два сюрприза!

– Что, что, что?

– Первый – особое мыло. Особенное мыло для стирки, которое мама получила за ее работу! А второй, не поверишь, – настоящий уксус! Настоящий уксус!

– Зачем уксус?

– Дура! Ты ничего не понимаешь в косметике!

– Ясно, – говорю. – У меня нет мамы косметички!

В моем воображении я вижу две фигуры, приклеенные к стене, мне стало противно. Молчу.

– Уксус мне дала одна женщина, которая покупает у мамы косметику. Уксус убирает запах керосина и делает волосы шелковыми. У тебя красивые волосы.

– Это потому, что мне их стригли каждый раз, когда у меня были вши.

– Как стригли?

– Брили.– Уверенно отвечаю. – Это и есть причина того, что мои волосы такие красивые.

– Я не дам брить мои волосы, – ответила Шелли униженно. – Как ты согласилась?

– У меня не было другого выбора. Кроме того, ты задаешь слишком много вопросов. Если будешь пудрить мне мозги, я не принесу тебе семечек.

– Ну, ну, ну! Почему ты сердишься? Что я такого сказала? С тобой невозможно разговаривать!

– Ладно, хватит! Пошли мыть головы.

Промыли. Прополоскали уксусом.

– Жалко уксус. Его можно использовать для салата.

– Какой салат? Почему салат? Кто ест салат?

– Шелли, скажи своей маме, чтобы крестьянки, которые у нее покупают кремы для лица, принесли ей овощи из огорода, тогда ты и поешь салат.

– Это вкусно? Я уже забыла вкус салата. Моя мама ни за что не согласится. Ей важнее мед, яйца, курица и прочее.

– Я тебе принесу, когда пойду за покупками с Милочкой. Помидоры, лук, то, что я найду.

Реакция была неожиданной! Шелли расплакалась. Наполовину смеется, наполовину плачет. Она меня обнимает и целует мокрыми поцелуями в обе щеки.

– Фу, фу, фу! – говорю. – Как же мы безумно воняем! Пошли прополоскаем еще раз уксусом.

После этого мы хорошо вытерли волосы тряпками, которые потом выбросили в мусорный ящик. Потом расчесали волосы частым гребнем, чтобы выбросить весь «мусор» который остался в наших волосах. Мы делаем это по очереди, потому что у нас один гребень. Это было самой дорогой вещью в этом доме. У него было свое место, и даже своя полка. После этого разговора, мы заключили перемирие, стали хорошими подругами. Правда, не настолько, чтобы поделиться всеми нашими приключениями, но все-таки лучше, чем раньше. В тот день мы остались дома. Не вышли на улицу. Я читала книгу и играла с воском. Я нагревала одну свечу над другой и капала в тарелку с водой. Совсем не случайным образом, а даже по специальному плану. Я капала воск в холодную воду,и у меня получались очень интересные фигуры. В большинстве случаев у меня выходили маркизы. «Это искусство, – говорили люди. – Эта девочка художница».

Казалось, что был хороший день. А ночью была облава.