Текст книги "Дитя дорог"

48.

Конец лета. Беспокойство. На улице мало людей. Стараются не выходить. Базар закрыт. Крестьяне не приносят продукты из деревни. Яйца, овощи, мука – все исчезло. Мила готовит обеды почти из ничего. Мила все-таки ходит в деревню, но без меня. Мила привыкла крутиться между деревнями и у нее там много друзей. У нее, иногда, получается приносить что-нибудь. Я продолжаю ходить с Марьей Александровной в больницу через мост. Мы одни на мосту. Раньше там была большая суета. Люди переходили с одной стороны на другую и даже ссорились, кто пройдет первым.

Рувка исчез. Однажды утром, я встаю и смотрю в окно. На улице напротив моего окна разбросано много бумажек. Я выхожу, чтобы их собрать. Это были листовки с призывами. Кроме меня никто не осмелился пойти взять листовки и прочесть, что там написано, чтобы его не продали полиции. Люди на нашей улице смотрят в окна. Кто-то все-таки пошел и собрал листовки, когда наступила темнота. На следующий день мне рассказали, что эти листовки бросили на зрителей в единственном кинотеатре города. На них написано:

«Не бойтесь! Наша армия побеждает! Немцы удирают! Румынские собаки тоже удирают! Не обращайте внимания на слухи и угрозы. Мы охраняем вас».

Подпись: «Красный комсомол».

Мы с Милочкой были в восторге от этих листовок. Милочка, которой очень нравился Рувка, который, между прочим, нравился и мне, говорит:

– Это только Он и никто больше!

– Действительно, что ты говоришь! Тут есть сотни людей в комсомоле. Многие из них могут сделать такое. Это совсем не так трудно. И даже, знаешь, мне кажется, что не совсем хорошо, что все эти листовки оказались на улице прямо перед Рувкиным домом.

– Ой, ой, ой! Кажется, ты права, к сожалению.

– Слушай, не каркай!

– Кто каркает?! Я за комсомол! Слушай, Мила, ты не заметила, что вечером евреи не выходят на улицы. По моемому, теперь никто не спит спокойно.

– Сегодня вечером к нам придет один парень, который учился со мной в школе. Он тебе объяснит всю эту историю. И, посмотрим на тебя, героиня!

В этот вечер Марья Александровна работала. Мила сделала свои оладьи из кукурузной муки. Кто знает, откуда она взяла масло, чтобы их пожарить? Когда чудесный запах повеял из кухни в дверь постучали. У нас был глазок в двери. Новость! Кто-то, какой-то родственник Милочки, предложил просверлить дырку, через которую можно будет видеть, кто пришел, и решить открыть ли дверь. Мила мне заявила, что у нее в семье все очень умные. Я молчаливо согласилась. Через дырку мы увидели голубой глаз. Один из друзей Милочки, Олег, пришел посмотреть, как она живет.

– Олег! Это Олег! Он тебе все расскажет.

Мы засмеялись. Этот бессмысленный смех, который сопровождал нас, когда мы были вместе. Бывало, мы смеялись целый час и не могли остановиться.

Вошел очень серьезный парень, протянул мне руку и представился.

– Это наша знаменитая Танька, – говорит Мила. – Танька, ну, улыбнись! – эти слова сопровождались толчком в бок.

Я смущенна.

– Хорошо, хорошо. Моя Мила спятила! Давай посидим в столовой.

Мила одобрила эту идею, пошла на кухню и вернулась с чаем и оладьями. Мы жадно уплетали оладьи и пили чай. В последнее время не было воды в трубах. Мы должны были приносить воду ведрами из колодца. Правда, колодец был недалеко, но у воды был особенный вкус.

– Вкус колодца. – Объясняла мне Мила.

Для меня это был не вкус колодца, а вкус плесени. Когда мы выпили наш чай, я обратилась к Олегу:

– Мила говорит, что у тебя есть какой-то рассказ насчет поездов.

Олег посмотрел на нас обеих.

– Очень странно, – говорит он. – Очень странно. Я пришел сюда именно для этого. Чтобы рассказать вам, что происходит в подполье. Вы должны знать, что происходит в подполье. Чтобы вы знали, о чем речь и не попались в какую-нибудь ловушку.

– Кто тебя послал? – спрашиваю я.

– Есть план. Мы решили, что нужно известить молодежь в гетто, о том, что твориться вокруг, о том, что положение меняется..

– Я понимаю, что это комсомол или эти «из леса»?

– И то и другое. Каждый из нас прекрасно знает, что приближается конец румынскому правлению на Украине. Пройдет совсем немного времени и советские войска сотрут их с лица земли.

– А, между прочим, что будет происходить тут?

– Между прочим, каждую ночь наши ребята выходят на рельсы. Не смейтесь, девочки, такие же, как ты и Таня, выходят с молотком и тяжелым разводным ключом на рельсы. Они расходятся по длине путей и ослабляют большие гайки. Это не легко, это даже очень опасно! Это слышно! Ночью вокруг все тихо и каждый удар молотком далеко слышно. Железо по железу – это очень громкий звук. Иногда проржавевшие гайки от удара просто ломаются. Иногда поезд приходит прежде, чем работа закончена.

– А тогда, что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Я удираю.

– А если ты не успеваешь? А если твоя нога застревает в рельсах?

– Таня, – кричит Мила – перестань его допрашивать! Это наш товарищ! Он пришел проведать нас, а ты ему морочишь голову!

– Нет, Милочка, – говорит Олег. – Я пришел рассказать вам, что случилось и что еще может случиться…

Мы онемели. Мы поняли, что положение ухудшилось.

– Спокойно, наберитесь терпения, мы должны отнестись с пониманием ко всему, что происходит. Мы должны знать все. Не поддаваться панике. И присоединится к молодым бойцам.

– И мы? Таня и я?

– Может быть, даже обе. Если надо будет, даже вы обе.

– Я не могу, – говорит Мила. – Я не могу оставить малышей дома одних. А Таня… Таня нужна в больнице. И кроме этого если ее поймают, то это будет большим несчастьем для нашей улицы, для нас всех! Ты понимаешь, Олег?

Олег молчит и думает.

– Я оставляю решение вам. Если захотите, дайте мне знать. Я дам вам все, что нужно.

– Хорошо, – говорю я. – Я надеюсь, что смогу выйти на рельсы. Но прежде всего скажи мне, кто едет на этих поездах, которые вы сводите с рельс.

– Должны быть солдаты. Но не всегда… но не всегда там солдаты.

– А кто еще?

– Люди, животные. В особенности коровы, овцы, куры. Козы и даже свиньи.

– Какие поезда вы сводите с рельс? Те, которые идут на восток или те, которые на запад?

– И то и другое. Мы делимся – двое с одной стороны и двое с другой.

– Но зачем сводить с рельс поезда немцев, которые идут на запад.

– Это очень важно! Нельзя позволить им вернуться домой, вооружиться вновь и опять атаковать Россию.

– В каких поездах едут обычные люди и везут своих животных?

Есть поезда из Одессы, которые прикрепляют к другим, полным солдат, которые идут прямо в Сталинград.

– Сталинград не сдался?

Олег рассмеялся.

– Что вдруг? Сталинград победил! Он их истощил!!! Они никогда туда не вернутся!

– Расскажи, пожалуйста, что с тобой случилось? Ты совершенно разбитый? Перестань ораторствовать! Почему же ты выглядишь таким несчастным и уставшим?

– Это правильно, Мила. Совершенно правильно, дорогая. Я действительно очень устал и очень несчастлив. Три дня назад я вышел в полном вооружении на рельсы. Была теплая ночь. Было очень легко добраться, все было в порядке. Я освободил несколько винтов и продвинулся вперед. Я искал еще одну гайку. Нашел и начал работу. Издалека слышу такие же звуки. Понимаю что там двое парней, которых я хорошо знаю. Понимаю, что я должен идти в обратную сторону, чтобы не подходить к ним близко. Мне было тяжело освободить вторую гайку, потому что, как спрашивала Танька, она была совершенно проржавевшая. Я с ней мучаюсь и совершенно не чувствую что рельсы дрожат. За моей спиной слышен новый звук. Приближается поезд! Это минутное дело! Я бросаюсь в канаву. Вы же знаете, девочки, что с двух сторон рельс глубокие канавы, а за ними горы земли. Я скатился в канаву, накрыл голову руками и молился, чтобы меня не увидели. Главное чтобы поезд прошел мимо и не перевернулся. Но случилось по другому. Первые вагоны прошли свободно, но те, которые были передо мной, перевернулись. К моему счастью, они перевернулись на другую сторону, не в мою. Я слышу визг тормозов. Трение железа по железу. Страшные крики, плач детей и мычание коров. Вы, девочки, даже не можете себе представить насколько это ужасно. Умопомрачительно!

– Ты не ранен?

– Нет, вы же видите. Цел и здоров.

– Но все-таки, ты поврежден, – говорю я.

– Да, Танька, ты права. Моя душа повреждена. Я видел, как выбрасывают детей через окно. С разбитыми головами. Слышал жалобное мычание коров, которые поломали себе ноги. Как будто они жаловались на своем коровьем языке. Люди кричали и молились. Оба вагона с несчастными, которые собирались навестить своих родных в других городах. Они перевозят еду, чтобы помочь им. Какой ужас! Какое несчастье!

– Пожар не вспыхнул? – спрашиваю я.

У Милы на глазах слезы.

– Вспыхнул, еще как вспыхнул! Сначала пожар начался в первых вагонах. А тех, которые столкнулись и сошли с рельс. Там были немецкие солдаты. Они смогли выпрыгнуть из окон, из дверей. Они даже и не думали помогать женщинам и детям. Они кричали: «Ганс!… Ульрих!… Ганс!… Руди!…» – немецкие имена. Я не ждал и полез на холм земли, который возвышался за мной, скатился оттуда, крепко держа инструменты. Побежал в сторону Балты.

– А как ты зашел в город со всем твоим инструментом и в таком ужасном виде? – спрашивает Мила. – Ты же совсем расцарапан, теперь я вижу!

– Ползком, ползком. Прямо возле охраны на мосту. Они стояли в кругу и почему-то ссорились, я прямо у них за спиной пробрался. Они так орали, что не увидели и не услышали меня. Когда я, наконец, зашел в дом, моя мама почти упала в обморок. Конец рассказа!

Стало тихо. После долгого молчания, я спрашиваю его:

– Ты еще пойдешь туда?

Олег молчит.

– Ни за что! Посмотри на себя! Ты же ранен!

– Я не знаю, – говорит Олег. – Я не знаю, что я сейчас чувствую. Я абсолютно ничего не знаю. Мне трудно… кстати, девочки, я должен уходить.

– Олег, подожди, – прошу его. – Подожди! Посиди еще немножко! Отдохни! Почему ты нам все это рассказал? Ты хочешь, чтобы мы пошли туда или чтобы мы сидели дома. С какой целью ты пришел сюда и все это нам рассказал?

– Я совсем не знаю. Я совершенно в тумане. Я должен выйти отсюда до того как начнет смеркаться. Прощайте девочки.

Он чмокнул Милу в щечку, направился к двери и исчез в вечерних сумерках.

Мы сидели у стола еще несколько часов. Мы даже не смотрели друг на друга. Было тяжело. Вдруг мы поняли, что приближается большое несчастье. Страх.

– Танька, – спрашивает Мила. – Ведь Кишинев подожгли, когда наша армия отступала?

– Подожгли, еще как подожгли. И они и румыны!

– Ты боялась?

– Не было времени бояться. Я бежала с мамой папой бабушкой и няней. За нами бежала моя собака, которая потом исчезла. Перед нами дядя Павел и его жена тетя Руля. Черный дым застилал все вокруг и горящие доски падали из домов.

– И ты не боялась?!

– Я не могу сказать боялась я или нет. Я совсем ничего не помню.

– Танька, как ты можешь не помнить?

– Так это, Милочка. И Олег со временем забудет.

– Нет, не Олег. Он не забудет. Я его знаю. То, что он видел, нельзя забыть.

49.

Мы долго не могли придти в себя от рассказа Олега. Мы продолжаем вести себя, как будто ничего не случилось. Не прошло и месяца, как мне сообщили из больницы, что венерическое отделение будет закрыто и мне не нужно приходить. Марья Александровна сказала мне:

– Таня, ты идешь домой. Больница в тебе больше не нуждается. Твою зарплату я принесу тебе сегодня вечером. А теперь иди.

Я пожала руку нашему бухгалтеру. Как всегда он сдвинул на нос свои очки и посмотрел на меня поверх них. Он сказал:

– Я надеюсь, что твое будущее будет лучше, чем настоящее.

Он поднял очки и погрузился в свои дела. Я открыла дверь в кабинет главного врача и сказала ему, что меня посылают домой, и я хочу с ним попрощаться. К моему удивлению, этот серьезный и даже немного страшный человек, поцеловал меня в обе щеки, положил мне руки на плечи и сказал:

– Маленькая Танечка, все время твоего пребывания у нас ты нам очень помогала. Лучше всего вернись домой к Марье Александровне и спрячься там. Наступают тяжелые времена. Все отделения будут закрыты. Марья Александровна будет продолжать работать. Мы вам пошлем продукты для вас и малышей, иначе вам будет тяжело.

– Спасибо, – говорю я. – Большое спасибо за все!

Он сунул мне в руку несколько десятков марок, повернул голову и сказал:

– Теперь иди, у меня нет больше времени.

Я была очень смущена. Я быстро вышла из его комнаты. Вдруг действительность открылась передо мной как большая бездонная яма. Я никому ничего не сказала. Не хотела плача и объятий. Только хотела дойти до какого-нибудь дома. Я не пошла к Миле. Я зашла к госпоже Эсфири, дала ей деньги, которые получила от главного врача и сказала ей:

– Вот деньги, больше денег не будет. Я больше не работаю.

– А, тебя уволили, тебя уволили, – сухо говорит она. – Что ты такого наделала, что тебя выгнали.

– Я ничего не сделала. Мое отделение закрыли.

– Очень хорошо, перестанешь хвалиться твоим румынским языком.

Я поняла, что мне там больше делать нечего и несмотря на то, что было уже поздно, пошла в дом белорусок. Я постучала в дверь и сказала громко:

– Это я – Таня. Откройте.

– Боже мой! Заходи скорее, девочка, – сказала мать. – Заходи. У нас для тебя есть письмо. Мы не знали, где ты. Ты все время скитаешься.

– От кого письмо? От дяди?

– Нет, от твоей няни из Кишинева, из твоего дома. Заходи же, скорее! Нельзя чтобы был виден свет.

– Не беспокойтесь, – говорю. – У вас большой крест на двери. Никто вас не тронет.

– Иди сюда, иди сюда. Я тебе намажу хлеб маслом и вареньем.

Я вхожу и сажусь за их красивейший стол в столовой, бывшей комнате дяди Павла, кладу голову на руки. Они не спрашивают меня ни о чем. Чувствую, что отчаяние совершенно меня поглощает. Мне подают чай и варенье.

– Дайте мне письмо, пожалуйста. – Говорю я слабым голосом. – Что мне пишет моя няня?

– Там есть два письма в конверте.

– Что значит два письма?

– Открой и увидишь.

Я вынимаю письмо, написанное дрожащей рукой моей няни. Еще более запутанное, чем раньше.

«Моя маленькая Таточка, свет моих глаз! Твоя няня почти ничего не видит. Я посылаю тебе письмо от дяди Павла. Я надеюсь, что ты сделаешь то, что он тебе говорит. Я ничего не понимаю, что он говорит, он мне послал это письмо из Бухареста, а я посылаю его тебе на этот адрес и надеюсь, что ты его получишь. Я должна рассказать тебе что-то очень печальное… наш дядя Илья умер. Просто от старости… уснул и не проснулся. Его жена и дети продолжают жить там же, на вашем заднем дворе. Ты знаешь где. Я почти уже ничего не вижу. Я только молюсь богу, что еще увижу тебя перед смертью, моя сладкая Таточка.

Целую и люблю.

Твоя няня».

К этому приложено письмо, или вернее листок. На нем написано разборчивыми печатными буквами:

«Сделай все возможное, чтобы как можно скорее удрать из Балты. Выйдет поезд для сиротских детей, которых американцы купили у румын. Сделай все возможное, чтобы попасть на этот поезд.

Целую тебя крепко,

Твой дядя Пава».

Я кладу этот листок и заплаканное письмо моей дорогой няни в карман. Я засыпаю прямо за столом. Хозяйки мне не мешают. Утром я просыпаюсь в кровати, как я туда попала, не имею понятия.

На следующий день я рассказала Милочке и ее маме о поезде.

50.

Снова меня охватило чувство беспокойства.

Это неясное сообщение дяди Павы, что американский «Джойнт» купил всех сирот на западной Украине, и он же организовывает поезд с этими детьми, которые должны попасть в Румынию, меня очень смущает. Мне очень трудно поверить, что этот поезд действительно достигнет конечной цели. Это может быть совершенно другая история. Я начала думать об уничтожении! Не мало слышала от румынских солдат такие фразы как: «этих жидов нужно собрать в один поезд и отправить его прямо в море!», «их надо убивать, пока они маленькие, как мышей! Чтобы не плодились!». Все это звучало у меня в голове, но не с кем было поделиться моими опасениями. Милочка и ее мама выслушали этот рассказ с большой радостью.

– Это будет спасение. – Сказали они обе. – Спасение детей. Какое счастье, что американцы заботятся о вас.

– А я, к сожалению, могу сказать, что не очень то верю в это.

– Ой, Танька, – говорит Мила. – Ты всегда видишь все в черном свете!

– Да, это правда. Я всегда все вижу в черном свете. У этого есть причины.

Мама Милы вмешивается в разговор и говорит:

– Одну вещь можно с уверенностью сказать, что эта армия не выйдет отсюда без того чтобы не устроить здесь резню. Они наверно подожгут весь город.

– Ничего не случится. Наша Танька доедет до Румынии и там увидит всех своих родных, которые могут быть там, я в этом уверенна.

Мы молчим. Наша Мила всегда была неисправимой оптимисткой.

Начало 1944-го года. Зима прошла без особых приключений, кроме холода. Весной опять проснулись надежды. В глубине души я надеялась, что вдруг красная армия войдет в Балту, убьет всех солдат румынской и немецкой армии, и мы начнется мирная жизнь. Все это бесконечно глупо. Я знаю, что это слишком наивно, верить в такие вещи. Между прочим надо было записаться в сиротском доме нашего гетто и известить их о том, что я хочу присоединиться к группе, которая пойдет на этом поезде. Потому как я уже не работаю в больнице. Мои утра совершенно свободны. Я решила взять с собой Милу, чтобы не попасть одной прямо в пасть этих страшных людей. Моя подруга сказала, что хочет пойти туда и увидеть несчастных детей. Это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Маленькие детки, в одних рубашках, сидят на грязных одеялах на полу, вокруг керосиновой печи, которая не стеснялась очень усердно дымить. Эти крошки играли в какие-то палочки и камушки. Они довольно грязные и несчастные. Некоторые из них плачут, но никто не подходит. Мы стоим и смотрим.

– Это кандидаты на «поезд воли»?

– Да, кажется что так, – отвечаю я.

Мы проходим из комнаты в комнату. Везде одна и та же сцена. Мы заходим в «залу». Посередине стоит стол и вокруг скамейки, на которых сидят взрослые девочки. Мальчиков я не вижу. Все они моего возраста и даже старше. Среди них есть и такие, которые выглядят как вполне сформировавшиеся девушки. Начальница сидит во главе стола и диктует им задания, которые они должны сегодня исполнить. Мы подходим к ней и просим ее записать меня в список детей, которых отправляют на поезд. Она вся превращается в вопросительный знак:

– Кто ты? Ты хочешь ехать этим поездом? И ты тоже?

Мы молчим. Мы чувствуем, как все устремили свои взгляды на нас с иронией и недоверием. Мы были прилично одеты. Мы вспоминаем, что завязали тюрбан и наверно очень смешно выглядели. Мы делали это из-за холода. У нас были шарфики, некоторые из них нам связала Марья Александровна, для того чтобы сохранить наши уши при деле. Мила отвечает не своим голосом:

– Это только Таня едет, я остаюсь. Я тут родилась.

– Но ведь вы же не еврейки. – Говорит начальница.

– Я – да, она – нет. – говорю я решительным тоном. – Почему это так важно? Я хочу и имею право ехать этим поездом!

– Скажи, ты племянница Павла Корина, который работал в комитете?

– Да, – говорю я тихим голосом. – Да, это я.

– Хорошо, идем в мой кабинет.

Мила осторожно спрашивает:

– Я могу присоединиться?

– Да, заходи.

Мы садимся на стулья, которые стоят рядом с огромным письменным столом, за который садится эта «дама». Я удивлена, вся мебель очень красивая и дорогая, даже старинная. Можно сказать, что была большая разница между этим и тем, что я видела в первых комнатах, там, где лежали бедные крошки, грязные и голодные, греющиеся у дурацкой печки. Я молчу. Моя Мила, с ее большим ртом говорит:

– Красота у вас тут, в вашем «кабинете»!

– Спасибо, – сказала со слащавой улыбкой начальница.

Она не почувствовала иронии.

– Имя, возраст, место рождения, имена родителей и место, куда ты хочешь попасть.

– Куда я хочу попасть? Понятия не имею! Куда меня возьмут – хорошо. Кроме ада, разумеется.

Мила расхохоталась своим звонким заразительным смехом. Я улыбнулась, но начальница осталась каменной:

– Я только исполняю приказы.

Теперь она поняла мою иронию и обиделась.

Мы выходим оттуда с каким-то листочком, там было написано, что я подхожу для записи на этот поезд. Число и час написаны не были. Мы были очень удивлены и вопрошающе на нее посмотрели.

– Нам еще не сообщили. – Сухо ответила она.

Еще одна причина для страха. Мы возвращаемся домой, и рассказываем все Милочкиной маме.

– Теперь надо найти нашей Танечке одежду для дороги. Кто знает, сколько времени будет продолжаться это путешествие. Где будут остановки и куда ее потащат. И вообще что будет.

Время шло. Мы уже начали забывать эту историю и занимались обычными вещами. Вдруг пришла повестка. День и час назначен! Началась суматоха. Марья Александровна всем занималась. Мила сидит возле меня и плачет. У госпожи Эсфирь тоже трагедия. Рувка пришел ночью и сказал, что советская армия уже близко и надо готовиться к наступлению. Шелли, между прочим, тоже имела право на место в этом поезде, но она не хотела оставлять свою маму. Старая дама, Фрида Борисовна, властная женщина, которая жила с нами в комнате, пророчила ужасные несчастья, которые могут произойти с поездом. С огромным интересом я села за стол и записывала каждое произнесенное ею слово:

Первое. Советские самолеты разбомбят поезд – ничего от него не останется.

Второе. Поезд сойдет с рельс из-за партизан.

Третье. Не будет еды и питья и все дети умрут.

И вообще, зачем и куда ехать?! А может это на уничтожение?

После того как я записала все эти «милые и приятные» вещи, я прочитала их Миле, и мы как всегда расхохотались.

– Вы обе совершенные дуры! – говорит Мария Александровна. – Смеетесь от каждой глупости.

Но сама она улыбнулась. Между прочим, все ее предсказания исполнились с другими поездами в Румынии и Германии.

Пришел день. Мы решили пойти все вместе на вокзал. Рыженькая Верочка осталась с малышами и попросила ее:

– Никогда меня не забывай.

– Ни за что в жизни. – Говорит Верочка и утирает слезы.

Мы выходим в путь. Семь километров бездорожья. Грязь. Камни. Мы двигаемся медленно. Мне трудно. Много раз останавливаюсь.

– Может быть, нет? – говорю я. – Может быть, я останусь?

– Танечка… тут будут бои, дома будут гореть, как я смогу позаботится обо всех моих детях и о тебе. Как я смогу за ними уследить, когда начнут поджигать дома? Подумай сама, как я смогу взять на себя такую ответственность?

Эта фраза совершенно меня разбила. Только по прошествии многих лет, я смирилась с ее отказом. Мы продолжаем идти. Мила плачет всю дорогу. Все время она пытается засунуть мне в рот какой-то бутерброд.

– Кушай, кушай! Кушай, Танька. Кто знает, будет ли там еда?!

Я ничего не могу проглотить. Смотрю вокруг. Домики, которые я вижу, маленькие и несчастные. Мы выходим из города. Все уже выглядит как деревня. Потом дорога проходит среди не засеянных полей. Черная, жирная земля тянется как сирота под небесами. Без зерна, без надежды.

Когда мы пришли на железнодорожный вокзал Балты, там уже были толпы людей. Мы нашли себе маленькое местечко на скамейке. Мы сидим и держим друг друга за руки. Люди, которые там стоят и собираются ехать на этом поезде выглядят очень несчастными. Дым, шум, пыхтение. Поезд остановился. Я влезаю. Не смотрю назад. Оставляю за собой Балту и этих чудесных людей, которые мне так помогли и которых я так любила. Слезы.