Текст книги "Развилка"

Могли быть героями

Мы приехали в отель на концертной машине – длинная белая «Волга», опытной рукой расписанная розами и фиалками. Это было прекраснее, чем свадьба. Нас было восемь человек, но у входа Влад приказал шоферу остановиться, подал мне руку и прошептал в салон: «Езжайте дальше к мышам». Машина уехала вместе с ее отражением, и мы остались вдвоем. Номер у него был просторный, как летное поле, поросшее цветами. Я едва не упала от плотного запаха лилий и гладиолусов. Букеты были везде – на мраморном столике в середине зала, на барной стойке, на полу.

Я лавировала между лилиями, а Влад шел прямо по лепесткам, словно они были вышиты на пыльном ковре. У меня кружилась голова от цветочного запаха, от вина, от его глаз над надушенными и завитыми усами. От того, что он не смотрел на меня – поэтому я могла смотреть на него. Я была и с ним, как собака на сцене, и внизу, в зале. Я следила, как постепенно приближаюсь к нему и смотрю на него. Он был такой стильный, как из фильма, и я безупречным нырком входила в кино вместе с ним. Он был быстрый, как корейская змея. Я не успевала увидеть его. Не могла дышать. Он налил мне шампанского, извинился и вышел из номера. Бежать в ночь, под дождь? Выпить вино? Шампанское попало мне в нос, и я чихнула. Сквозняк теребил лепестки на полу, колыхал занавески с изображениями березок. Я хотела выглянуть наружу, может быть, вы сейчас там, смотрите на окна, на то, как я машу вам в темноту. Дверь распахнулась. Он стоял на пороге в красном кимоно с оранжевыми и желтыми полосами. Мы оказались в комнате с наполненной ванной. Вода была теплая и мягкая. От нее тоже пахло цветами. Лепестки кружились по поверхности. Потом мы вышли из ванной и легли на кровать. Он отшвырнул покрывало вместе с букетами и лишил меня девственности.

Девочки отодвинулись, глядя на меня. Мы сидели в Катенькиной комнате, втроем на ее проваливающемся псевдокожаном диване. Дверь была плотно закрыта, а форточка распахнута, чтобы сигаретный дым уходил наружу. Катенькина мама гремела сковородками на кухне. Все равно я говорила шепотом.

– Я сразу заметила, что ты стала другая, – заявила Варька.

– Да, и ты тоже? – поддакивала Катенька. – Походка изменилась, правда? Ходит, как утка.

– Врете вы, ничего у меня не поменялось!

Мне ли не знать. Эту историю я сочинила специально для них. Мне надоело, как Варька допытывается, с кем я гуляла и что мы делали, а Катенька щиплет и тискает меня. Вчера во время концерта, поверх разгоряченной толпы, я прокричала в Катенькино ухо, что иду в гримерную к музыкантам. Она знала, что портрет вокалиста уже два года висит у меня над кроватью, но чтобы я решилась явиться к нему сама!.. Пока потрясенная Катенька пересказывала Варьке мои слова, я улизнула из Дома культуры и побежала домой.

Лил дождь, но я не стала дожидаться автобуса. Не Катенька с Варькой, так кто-нибудь из знакомых непременно подвернется. Город маленький. Один расскажет другому, тот – третьему. Лучше пробегусь, не сахарная.

Дома я прижалась щекой к портрету. Влад глядел на меня, и я постепенно приближалась к нему, входила в его кино, гладила его усы. В постели я закуталась с головой в простыню. Стало трудно дышать, но снились интересные сны.

Собираясь утром в школу, я нарисовала синим карандашом круги под глазами, не стала заплетать волосы, а взбила их небрежной копной, как в «Бабетта идет на войну». Фильм привозили на прошлой неделе из запасников «Иллюзиона», и мы все его смотрели.

Галина Васильевна встретила меня в коридоре до начала занятий и велела привести себя в порядок.

Девочки поджидали меня. Но я отказалась говорить о вчерашнем на территории школы.

А теперь мы в трясине Катенькиного дивана, и они убеждают меня, что я изменилась. Обе были старше меня – Катенька на шесть месяцев, Варька – на все десять. Они «развивались» – у них уже шли месячные и росла грудь. А я стояла по субботам в ванной, протирая зеркало от пара, и всматривалась в пупырышки, никак не желающие становиться женскими сосками. Как можно быть женщиной, не имея груди?

– Ладно, – призналась я. – Я и сама чувствую, что изменилась. Ходить не так легко.

– О, вот оно! – обрадовалась Катенька. – Расскажи!

– Не буду я ничего рассказывать. Это наше личное с Владиком дело.

– С Владиком? А что он сказал? Он любит тебя? Он еще приедет? Вызовет тебя в Питер? – Обе закричали одновременно.

Катенькина мама заглянула в комнату.

– Уже закончили с алгеброй? Пирожки будете – с капустой и с яблоками?

Катенька спрятала руку с сигаретой за спину.

Я рывком выдернула себя из дивана:

– Спасибо, Ольга Кирилловна, с удовольствием! – И сделала страшные глаза подругам.

Варька честно смотрела в лицо Катенькиной мамы.

– Спасибо, сейчас придем…

Моя задумка удалась. С этого дня они перестали щипать меня, перестали щупать мою грудь, которая, к слову, начала расти только лет через семь, с первой беременностью. А тогда я спасалась уродскими лифчиками, которые дарила мне тетя Жанна. Я носила их с утра до ночи. Они врезались в спину железными крючками, а чашечки я набивала клочьями ваты.

Мне действительно поверили. Я отмечала дни в календаре, чтобы не пропустить тот, когда надо просить освобождения от физкультуры. Девчонки перестали предлагать познакомить меня с Петей с Черной речки или с Володей из техникума. Я танцевала только быстрые танцы под тяжелую металлическую музыку, и безмятежно изучала пол во время медленных. Когда мальчишки подкатывались ко мне, подруги сами оттаскивали их в сторону, что-то шептали им, те бросали на меня кто испуганный, кто восхищенный взгляд – и отваливали.

Плакат висел у меня над кроватью, пока через пару лет моя сестрица не пририсовала Владу бороду и бакенбарды. Я узнала об этом только через три месяца, когда приехала домой на каникулы. Я не особенно огорчилась, хоть и отвесила ей подзатыльник, чтоб знала свое место. У меня уже были другие заботы и другие увлечения: походы в театры, знакомство с музыкой тех, кому Влад и его группа, как и все наши рок-звездочки, подражали – «Дорз», Боб Дилан, Боуи… Через много лет я познакомилась с одной из этих супер-звезд и в течение пары летних месяцев работала на нее. Но это совсем другая история, не имеющая отношения к рассказу о выдуманном возлюбленном.

В прошлом году мне исполнилось сорок. В целом я довольна тем, как сложилась жизнь. Я преподаю в музыкальной школе, у меня есть муж, двое детей и прекрасные друзья. Время от времени мы выбираемся на прогулки в лес или на шашлыки у Варьки на даче. По субботам ходим в сауну. В нашем возрасте надо уделять внимание своему телу.

После второго захода в парилку Катенька достала пакет со спитым молотым кофе. Она всю неделю собирает эту гущу на скраб.

– Будешь мазаться? – Она протянула мне пакет.

– Давай. Над чем работаешь, Кать?

Катенька у нас писательница. У нее вышло три книги: стихи, путевые заметки и кулинарные рецепты. Мы с Варькой поспорили, что будет в следующей – советы по дизайну и фэн-шуй или по уходу за лицом. Я поставила на фэн-шуй. Они с мужем полуолигархом отделывали трехэтажный загородный дом, и Катенька уже набралась знаний, которыми спешила поделиться с читателями. А муж, как всегда, был готов исполнить ее желание и оплатить тираж. Счастливая Катенька, счастливая семья… Варька же ставила на уход за кожей лица – сорок стукнуло нам всем, но не всем требовалось выглядеть двадцатипятилетними.

– Роман пишу, – обронила Катенька, покрытая кофейной трухой, как Черная Венера, поднявшаяся из недр.

– Да ну? И про что? – ахнули мы одновременно.

– Представьте себе храм в Древней Греции, где получают образование молодые девушки…

– Храмовой проституцией занимаются, что ли? – оживилась Варька.

– Да нет, какая проституция! Это все шовинистские маскулинские выдумки. При храмах девочек готовили к браку и управлению хозяйством, как позже в католических монастырях и в институтах благородных девиц.

– Катенька, – осторожно спросила я, – у тебя дома все в порядке? Ты не в феминистки решила податься?

– Сразу и в феминистки! В Древней Греции каждая девушка училась искусству стихосложения, основам медицины и даже скульптуре…

Катерина махнула на нас рукой и двинула в душ.

Я тоже смыла кофейную гущу, кожа задышала, освобожденная от увядших клеточек.

Захотелось пить. Варька уже выставила на стол чай, сухофрукты, мед, травяной настой.

– Ну, рассказывай дальше, Катенька, не томи!

– Да, Кать, почитай что-нибудь, – поддержала Варька.

Катерина впорхнула за стол, ее голова была обмотана тюрбаном из полотенца.

– Ну разве что маленькую главку. Про Галатею. Хотите?

Мы дружно закивали. Она включила ридер.

– «Наступила тишина. Девы, живущие при храме, принесли корзины с дарами. Низенькая полная жрица вознесла нож над головой и, – толпа одновременно выдохнула! – уронила его в яремную вену коровы с позолоченными рогами. Кровь заструилась в яму широким потоком, а в чаши уже лилось вино, и летели слова, мешавшиеся с дымом жертвенника, насыщенным благовониями.

Граждане полиса потянулись к святилищу, и Галатея, набросив на голову накидку, словно стыдясь того, что собиралась сделать, в свою очередь подошла к статуе богини с голубем в руках, столь искусно вырезанным из кости, что, кажется, раскрой она сейчас ладони, – птица взмахнет крыльями и улетит.

– Великая Мать, сегодня дочь твоя возвратилась к тебе. Помоги мне! Супруг мой стал стар и немощен: рука его дрожит, когда он режет камень, зренье ослабело, и нет силы в бедрах. Матерь-богиня, знаешь ты тайны рожденья и смерти! Молю, избавь его «от долгих мучений»!

– Катька, ты что, уморить Володьку собралась? Что это ты такое читаешь? – подскочила Варя.

– Ну и не буду больше! Вы просто не понимаете разницы между автором и героем, между реальностью и художественным жестом!

Катенька захлопнула обложку ридера.

Мы с Варькой переглянулись. У нашей Катеньки зазор между героем и автором?

– Кать, ты, пожалуйста, не обижайся. Ты же знаешь, мы люди от искусства далекие, многого не понимаем. Лучше почитай дальше, интересно же.

Катя вздернула носик. Полотенце, обмотанное вокруг ее головы, распустилось и закрыло ей половину лица.

– Катенька! Ну молчим, вообще молчим. Хочешь еще чаю? Мятный, с собственного огорода, летом мяту сушила…

Катя поправила тюрбан.

– Последний раз. Точно: последний-распоследний, – включила, нашла место, где остановилась.

«…Жрицы уже смывали кровь с алтаря, когда Галатея, завернувшись в темную ткань и опустив голову, вернулась с праздника цереалий домой. Муж ее, забывшийся тревожным полусном, покоился на ложе. Она развела огонь в очаге, легла на мужа сверху и стала гладить тело, горящее нелюбовным жаром, а он, даже не просыпаясь, отозвался на ее ласки и воспрянул в последний раз. Тогда она осторожно приподнялась и приняла его в себя, начала двигаться – медленно, осторожно. Он таял под ней, дыхание учащалось, толстая вена на шее вздрагивала и опадала, но Галатея, дыша ему в рот, подгоняла его дальше, быстрее, до последнего отпущенного предела, пока его дыхание не оборвалось, а тело не обмякло в ее руках, привыкших мять податливый воск. Она продолжала гладить его, чувствуя, как оно изменяется под ее пальцами, принимая форму, которую она ему навязывала – горделивую осанку, уверенный поворот головы, мужественный торс…

Когда она проснулась, тело мужа уже стало твердым, как камень. Галатея сняла с него легкий хитон с драгоценной заколкой и убрала с ложа букет белых асфоделей и безделушки: цветные камешки, витые раковины. Спрятав тяжелые косы под повязку и надев фартук, она резала твердую кость, и под ее резцом возникало тело юноши, едва отмерившего дважды по восемь лет.

Вены на ее руках набухли, спина ныла, когда она отложила резец, стряхнула костяную пыль с одежды и отерла пот со лба. Юноша, словно живой, полулежал на постаменте.

Склонившись к его точеному ушку, Галатея прошептала, будто он мог расслышать ее:

– В праздник я отнесу дары богине и стану молить ее о муже. А после, вернувшись домой, запру дверь от любопытных соседей, поцелую твою нежную шею, взъерошу волосы и оседлаю твой мальчишеский фаллос, чтобы ты в первый раз почувствовал себя живым. Мне придется многому научить тебя. Я назову тебя Пигмалион, ты знаешь это».

Катенька оторвалась от ридера.

– Ты шутишь? – воскликнула Варька. – Все наоборот: у тебя не Пигмалион изваял Галатею, а она его!

Я пнула Варькину ногу под столом.

– Катенька, милая, ты Володьке это еще не читала?

– Нет. – Она подняла на меня ясные глаза.

– Дай-ка мне, – я развернула к себе девайс, нашла нужную директорию и удалила файл в «корзину». А потом и из «корзины».

– Ты что делаешь? Я над этим неделю корпела!

– А мне через неделю на твоих поминках сидеть? Не дергайся, глупая ты корова. Что сделает твой Володенька, если узнает, что ты собираешься его прикончить и вдобавок завести молодого любовника? Сколько ты проживешь? И ни звука об иносказаниях и метафорах, – я прикрыла ладонью ее губы. – Все-то он поймет, в момент, и после этого момента ты, Катенька, не жилец.

– Варя! – Катя зарыдала, как девчонка.

– Светка дело говорит, – подтвердила подруга. – Хана тебе. Моли бога, чтоб он до того не прочитал. А теперь давай-ка выпьем на прощание. Кто знает, увидимся ли еще.

Варька полезла в банную сумку, достала бутылку «Гленморрея». Выплеснула остатки травяного чая на пол и налила всем троим по полной чашке.

– Ну, за женское счастье, – она подняла чашку и, не чокаясь, опрокинула.

Я выпила следом за ней.

Катенька переводила взгляд с Варьки на меня.

– Вы в самом деле считаете, что это серьезно? – наконец выдавила она.

– Серьезнее не бывает, – подтвердила Варька. – Ты пей, а я пока расскажу, как люблю тебя. А то помрешь и не узнаешь.

Катенька дрожащей рукой подняла чашку, выпила залпом.

– Ладно, Варь, не нагнетай. Авось пронесет. Ну, прозит!

– А знаете, кто мне вчера в друзья в фейсбуке напросился? – Варька наконец решила, что достаточно напугала Катеньку.

– Кто? – спросила я.

– Твой Влад.

– Какой еще Влад?

– Любовь твоя, забыла? Ты ж назвалась ему Варварой Степановой. Вот он тебя и разыскал.

– Зачем?

И в самом деле: зачем Владу френдиться с Варькой? Даже если он считает, что это я. Обычная тетка, а он рок-звезда, хоть и бывшая. Все равно его имя любая собака знает и даже половину песен напоет.

– Не знаю, просто зафрендил. Не буду ж я общаться с ним от твоего имени! Думаю, на всю жизнь запомнил ту девчонку, которая чихала над его гладиолусами в гостиничном номере. Потом гастрольная жизнь, то-се, но всегда мечтал к ней вернуться. Вот и вернулся ко мне, то есть, к тебе, то есть – к ней.

Варька с торжеством взглянула на меня.

– Ох, – сказала я.

– Вот так. Дождалась, подруга. Двадцать пять лет и три женитьбы спустя. Представляешь, сколько там у него было малолетних любовниц? Тебе, кстати, сколько тогда было?

– Четырнадцать. Нет, тринадцать. Или пятнадцать. Да не помню я.

– Во всяком случае, до восемнадцати далеко, – кивнула Варя.

– Ну, теперь еще дальше, – возразила я. – И не Майами тут, чтобы наказывать за сексуальную связь с несовершеннолетней, случившуюся по взаимному желанию двадцать лет назад. Я же ничего не имела против – только счастлива была, что такой человек лишил меня девственности.

– А то мы не знаем, – встрепенулась Катенька.

Вот и хорошо.

Но все же…. С какой это стати великий Владлен Водоносов заинтересовался мной? Не может он меня помнить, потому что вообще нечего тут помнить. И драматическую историю с лишением девственности я сочинила не для него. Между нами ничего не было. Невинности я лишилась только спустя четыре года в «ночь дураков», в канун первого апреля, и с вполне реальным парнем, который едва не стал моим мужем, и слава богу, что не стал.

Дома я залезла в фейсбук и просмотрела список Варькиных друзей. В самом деле Влад. У него целых тридцать тысяч фолловеров, с какой стати он ее зафрендил? Принял за меня? Бред! Странная история.

Я зафрендила Влада и, ожидая ответа, пролистала его ленту. Была такая песня, да: я оглянулся на тебя, в дождь увидел тебя, нарисовал тебя на мокром стекле, ты ушла в ночь в белом плаще… Чушь, однако. Хорошо, что я давно перестала слушать русский рок.

Смотри-ка, а у этой позавчерашней звезды еще берут интервью. Ну да, он ездил на гастроли в Австралию. Конечно, здесь-то он всем надоел, а там рады видеть… И он счастлив, рассказывает, как его встречали у трапа самолета с плакатами и цветами. Весь номер в экзотических цветах. На фото, действительно, цветы – повсюду. Но номер гораздо меньше, чем в моих россказнях. Хотя больше, чем тот, что был на самом деле.

А девочка, которая берет интервью, не умеет работать. Какие-то глупости спрашивает, а он отвечает еще глупее. Ну кому может быть интересно, что он ест на завтрак, какие упражнения предпочитает и какие рубашки носит? История песни – зачем еще и история этой дурацкой песни? Конечно, они мотались с гастролями по всей стране и двадцать, и тридцать лет назад. Кочевали из города в город с концертами для тружеников. Конец восьмидесятых, золотой век русского рока. Групиз?[30]30
  Групиз (англ. Groupies) – поклонницы поп-или рок-групп, сопровождающие своих кумиров во время гастролей. Начиная с середины 1960-х годов этот термин употребляется исключительно в отношении молодых женщин, стремящихся оказывать своим кумирам сексуальные услуги. (Примеч. ред.)


[Закрыть] У нас не говорили «групиз», но поддержка и обожание в каждом городе – это было.

Смеется, сволочь.

Представьте: захолустная гостиница, делать до утра нечего. Водка по талонам. Но из-под полы – что угодно. Портвейн, самогон, водка – нормальная, если повезет, если не повезет – паленая, все дела. В какой-то момент уже не можешь пить. Выходишь в коридор, в гостинице – коридорная система, в номере – кровать и шкаф, в конце коридора слева комната для умывания, одна на всех, справа – туалет, тоже один на все номера, в торце – балкон с витой решеткой, чтобы спьяну не вывалиться. На ковре расплывается мокрое пятно. Из умывальной, из туалета? Поднимаешь глаза и видишь девочку в белом плаще. Волосы мокрые, дрожит, даже под плащом заметно. Боится на меня взглянуть. Ей бы согреться, переодеться в сухое. Конечно, я привел ее в номер. Наши у басиста бухали, у меня никого не было. Она плащ сняла, еще сильнее задрожала. Лет пятнадцать, не больше. Сама пришла в гостиницу и сама себе ужасается. Я закутал ее в полотенце, попытался разговорить, а у нее зубы стучат. Кипятильники тогда были у всех. Я пошел в умывальную – набрать воды в кружку. Когда вернулся, ее уже не было. Полотенце сбросила и удрала. Я с балкона видел, как она бежит сквозь струи дождя. В темноте, в белом плаще. Вернулся, сел и написал песню о том, как я ее придумал.

Я опрокинула еще один бокал «Гленморрея» и легла в постель, так и не дождавшись ответного зафренживания.

Разбудил меня телефонный звонок. Катенька погибла. Курила в кровати и уснула, не погасив сигарету. Соседка вызвала пожарных, когда заметила дым из окон. Пожар быстро потушили, почти ничего не пострадало, но Катеньку не спасли. Все это Варька прорыдала мне в трубку в одной фразе.

– Где Володя? – спросила я.

– В деловой поездке, в Ашхабаде, прилетит к вечеру, похороны во вторник…

На поминках всем распоряжалась Володина мама, отвратная тетка с круглыми, как бусины, глазками на опухшем лице и такими же, как глазки, стеклянными бусами на обширной обвисшей груди. Она то и дело требовала, чтобы принесли еще водки, добавили оливье, кутьи, еще каких-то обязательных поминальных блюд. Катенькина мама сидела бледная, как бумага. Володя почернел, словно дым пожара закоптил и его. Я пожала ему руку.

Мы с Варей сели за стол. Она взяла бокал, помедлила.

– Отчего я не чокнулась с ней в сауне? Предчувствие?

– Только не начинай себя винить, – оборвала я. – Все это болтовня. Хорошо хоть эту ее историю успели стереть…

– А она не из-за этого?..

– Да нет, быть не может, чтобы наша Катенька…

– Но она же не курила с девятого класса!

– Откуда ты знаешь? Она говорила – курит.

– Все-то мы придумывали о себе. Она про курево, ты про свою рок-звезду.

– А ты знала, что я все придумала?

– Позже догадалась.

– Верно. Не было тогда ничего. Он ко мне даже пальцем не прикоснулся. Я поднялась по ступенькам, прошла мимо тетки-регистраторши. На меня никто не обратил внимания, словно я была прозрачной, будто он еще не до конца придумал меня. Я не отрывала глаз от пыльного ковра на ступеньках. Слева по коридору была умывальная, справа туалет, прямо балкон. По ковру расползлась лужа. Он был у себя в номере, лежал под простыней, но когда я вошла, открыл глаза. Он что-то расспрашивал и одновременно возился под простыней, натягивая трусы. Я испугалась. Он рассказывал о концертах, как они переезжают из города в город, ночь между выступлениями – и опять в дорогу. О том, как вчера автобус провалился в выбоину на трассе и басист треснулся башкой, а барабанщик едва не грохнулся в обморок – решил, что порвался большой барабан. Говорил еще, что все носят усы кончиками вниз, но это означает – грусть и печаль, а он закручивает свои вверх и собирается вырастить их такими, чтобы доставали до глаз. Думаю, он и не собирался меня соблазнять. Но я все равно дрожала от ужаса, впервые оказавшись наедине со взрослым мужчиной. Я что-то пробормотала вроде: «Давай увидимся завтра на набережной, я тебе город покажу», – и была счастлива, что он согласился. Он, наверно, был счастлив не меньше, оттого что малолетняя дуреха наконец-то уберется из его номера. Я объяснила, где у нас набережная, сказала, когда я буду его там ждать, накинула плащ и убежала, уже не опасаясь, что меня остановит дежурная по этажу, скатилась по лестнице и понеслась сквозь дождь, не задумываясь, не оглядываясь. А он, оказывается, смотрел на меня из окна или с балкона. И выходит, что эта дурацкая песня – про меня! Это он меня выдумал. Он умел выдумывать так, что становилось на самом деле.

– Попроси его заново выдумать Катеньку, – сказала Варя.