Текст книги "Канатоходцы. Том I"

Филя

Опять в крематорий! Так и житуха пройдёт, как срок…

Курят в обед, и это трепло Боков:

– Один кент грит: о Нагорной американцы! Не пятерых, а пятьдесят! А наши врут…

– Это те врут, – бякает партиец.

Кайф, как от водяры. Работа[66]66
  – преступление (арго преступников).


[Закрыть], о которой говорят не только в городе, а в мире! Перьями пятерых! Хаю, кладовщика, сестру, парня да мальчишку…

Катит на автокаре… К концу дня цех «обработки металла резаньем», как говорит мастер, очищен от отходов. Ударник, ядрёна вошь! Телевидение хотело для кино, а партиец: «Найдём лучше Фили!»

Домой бы напрямую… Но опять в дэка Дэзэ. Внутри – Бляха-Муха, муха в натуре, – летит мимо. Демон[67]67
  – человек, не связанный с преступниками, но выдающий себя за такового;


[Закрыть]. Был бы братком: «дай пять…»

С крыльца Филякин караулит трамвай. Ага, идёт…

– Ты кого тут ждёшь?

– Тебя.

– На хрена меня ждать? Идём внутрь.

– Ты мне давай о деле: когда машину[68]68
  – пистолет;


[Закрыть] отдаю? Могут и Крыловы хранить, у них дровяник. Или ты на верховой[69]69
  – верховая – чердак;


[Закрыть]. У меня дровяник маленький, бабка найдёт. Только в голбце, но и там…

– Филя, не я решаю…

В кафе Рубильник – к буфету. Пацан, а мокрятник[70]70
  – убийца;


[Закрыть]. Хреново: он с Хаей базарил. Менты вынюхают: обида на недолив! Оглядывает зал, прётся… У столика пятеро.

На ухо:

– Провентилирую.

Вентилятор, бля! Допив, отваливает.

Но никакого кайфа от питья… В полной людки[71]71
  – народ, публика;


[Закрыть] тошниловке[72]72
  – тошниловка – пивная, закусочная (арго преступников).


[Закрыть]! Ему бы тихо на глубоком дне до лета, и – в другие края, и без Ольги Леонидовны.

Тонька уходит в детсад. Тёща – к подруге Анфисе (кратко Аня). На плите обед.

Кемарит и видит: вода мутная, как болото…

Из кухни:

– Это они!

– Мама, он дома!

– Ходил куда-то. Мог до Нагорной, убить одного. Первого. Нагляделась я на выродков, работая в нарсуде! Помню, знакомишь… Рубаха беленькая, ботинки новые, а рожа…

– А чё, «рожа»… Галька говорит, нелегко ей одной с ребёнком.

– Да, ему платят. Но к моей пенсии работа курьера. А он маленького превратит в бандита. Такой и сам.

– Мама, он не бандит. Он вор в законе. А теперь выпрыгнул[73]73
  – выпрыгнуть – выйти из преступного мира без согласия преступников;


[Закрыть].

– На фене! Будешь и матом… Аня говорит: надо Тоне правильного… Её сынок не пьёт и не криминальный элемент! Один раз отпускаю на танцы – и готово: цветы, духи наши, но французские слова (не матерные), кольца из «Художественного салона»… Думаю – интеллигентный, а в тюрьме впервые…

– Антонина!

Входит.

– Я говорил?

– Да. И мама слышала!

Будто магнитофон: «Ладно – Хаю, на неё бы любой накинул аркашку[74]74
  – аркашка – петля-удавка, которой душат свою жертву преступники (арго преступников).


[Закрыть], – пиво не доливает! Но пацана! Со скрипкой… Как Кромкин пацаном. Сестру красотку… Красотка молодая глядела из окна и, что-то напевая, венок она плела»… Тонька: «Спи!» А он и так, вроде бы, дрыхнет! А в натуре – громко бредит! «Загадки психики»… «Хотите, чтоб “навеки… я уснул”? “Я б хотел навеки тут уснуть!”[75]75
  – так цитирует строку из стихотворения М.Лермонтова.


[Закрыть] Говорю бате: по кайфу мне твоя новая песня, а он: «Не моя». А мог Феррера! Любую!»

Одно мгновение: хмеля нет. И тёща говорит в гулкой непонятной вышине: «Не ты меня, я тебя урою».

Мельде

Сон. Какое-то дно. И на этом дне… И на дне ангела… Черти с ангелами у одного «лакейского» стола. Много неприятного. С ехидным Эдькой диалог. Артур: «…утопишь меня?» Иван Захарович, бандеровец…

И Лоры нет. Бывало, вдвоём до трамвая, но ей – в одну сторону, ему – в другую. Он выходит, она едет… Её варежка вытрет от инея уголок окна, и – улыбка. Этим утром никто не глядит на него из трамвая. Другой набит. Как на работе, в кольце мотористок цеха летней обуви:

– Мельдё! Иди к нам! Согреем.

На девок шипят культурные. Отрывается он от этого коллектива на улице Профессорской. Балконы, будто комнатки. Но у профессоров нет порядка: бельё на верёвках, хлам… Когда в недалёком будущем купит квартиру, на балконе разведёт маленький огородик, цветы.

Вот и фабрика…

– Привет, сынок!

«Сын» (дер Зон) и «солнце» (дие Зооне), как четвертинка ноты и целая.

– Здорово, Панфилыч.

Обходит цех: дие Орднунг. В наладке – на «диван», и – плотнее в байковое одеяло. Пахнет новой кожей, клеем. Гремит конвейер, работницы кричат (нормальный тон в грохоте станков). Увидеть бы опять древний город, каменные розовые домики… Наверняка, там когда-то жил… Переселение души из тела в тело. Так говорит Мишель.

 
«Дорожка ледяная, неси меня, неси…
А жизнь моя такая:
и горькая, и злая.
Дорожка ледяная,
спаси меня, спаси…»
 

Неприятные стихи. К таким не идёт музыка. А вот к этим минорная, для трубы:

 
«Застыли слёзы в глазах…
И где-то за окном
Тихо и нежно гитара играет.
Гитара поёт серебром»
 

Где-то не гитара, а подшипник. Надоело! Одна пьянка у глухонемых, – а денег! Так бы каждый день, ходил бы в золоте…

– Золота у них! Паша-мент балакает: охрана в доме!

– А где оно?

Напильник Панфилыча утих.

– В тайнике, наверное. Евреи умеют прятать! Хитрая национальность!

– В слитках?

– Нет, кольца, ювелирные украшения.

Неверная нота про хитрую национальность! Вот Андрей русский… Трудовик в детдоме – татарин: подзатыльники, как дюймовой доской. А Белла Абрамовна на уроке биологии яблоки, конфеты: «Тебе, Генечка, тебе Юрочка…» «Поздравь её с Восьмым марта», – говорит Эльза. В детдоме ему дают адрес. А там он видит тётеньку эту в гробике. На другой день на кладбище «Аве Мария». И как ему благодарна её еврейская родня! Целых пять рублей.

«Надо знать слово “надо”», – наука детдома. Выйдя из наладки, ткнул аварийную кнопку. Работницы, болтая громко, теряют аккомпанемент. Обходит с маслёнкой…

Вновь на «диване»:

– Данный цех имеет давление на волокна в голове и вреден для ума.

На это напарнику не ответить, и он пилит железом по железу…

Как будет «конвейер»? В словарике: «das FlieEband». Но не дадут выучить. В отворённую дверь крик:

– Не пробивает! – Опять барахлит перфоратор для дырок в летней обуви.

Ерыкалова, главная в цехе: «Готовь сани летом, а сандалии зимой».

Идёт ремонт, Надька Палаткина рядом. В турпоходе они в палатке… С мужем никакой гайки с контргайкой… Виноват Мельде. Коллективу – мотив, как в туалете обувного училища, когда бегали за линейкой. Роза, тронутая и до него морозом, не родившая. Там другая мелодия: вытравленный мёртвый младенец копия Мельде… Как такое определить в неполноценном индивиде?!

Только Панфилыч на склад за металлическим прутом, – новенькая. Не Лора, у которой отдельная комната в трёхкомнатной квартире. У этой дома целый детдом на тридцати двух квадратных метрах. Кроме отца сапожника, матери портнихи, дети: Роша, Моня, Нюма и Эстер. Непонятные имена. Немцы? А вдруг евреи? Обувь и куртки дети донашивают друг за другом. Вон на Нагорной… Золота полно… Обнял.

Только дверь настежь, – напарник. Роша обратно на конвейер… Бабы приходят и уходят, а конвейер гремит (лейтмотив от братьев)… Довольно думает: да ну её, эту Лору. Так бы и об Артуре…

Но опять он, непьющий, с работы пиво пить… Народа полно. Доремифасоль! КГБ имеет информацию о тайне дня ангела: тот субъект, явно, наблюдает!

У Артура мало отваги в немолодой голове. Плебеи, которые неправильную революцию, как по нотам разыграли, отправив на свалку правильный режим царя, могли тайные типографии хранить в комнате под койкой! А этот и одну букву боится.

Набрав телефон, докладывает:

– Пьер, наш индивид не доволен доверием.

«Не доволен?»

– Да, мол, для водопроводной трубы у него тесно…

«Генрих, благодарю. Мы обдумаем. Завтра в это время непременно выйди на связь».

Чтобы открыть калитку, надо деревяшку повернуть на гвозде. И вот он туда руку и отдёргивает! Записка! Но добрая. На крепкой бумаге рукой Фредди ноты. И хотя это реквием, но Моцарт говорит в нём, мол, рай впереди.

Бегом обратно к телефону-автомату!

– Елизавета Георгиевна, добрый вечер! – интеллигентка в одном доме с Фредди: – Передайте Данько: я не против играть в его оркестре реквием Моцарта…

С работы Эльза:

– Убийцы евреев нацепляйт записку на калитку…

…Дворец культуры Металлургов. Репетиция Народного театра: «Гамлет». Руководит Мишель. Входят ребята-музыканты. А с ними Курасин: «Какая отличная труба!» Барабанщик Фредди их знакомит: «Это Мельде. Ноты не понимает». «Можешь драйв, можешь всё», – Курасин опытный духовик. Накануне отбытия видный саксофонист опять в ДК. Да, играли… Не на танцах. Не врал девице Эдуарда, erzahlt von seinem Freund, говоря о друге. Улетел тот в Нью-Йорк с оркестром, который вернулся без него. Его брат преподаёт. Удивлён: «Ну, и ну! Ноты учи!» На трубе тренирует. А для нот другого репетитора…

Раиса Евгеньевна пьёт капли Вишневского от нервов. И — тайна: она в тридцать три года девица твёрдокаменная, но верхнее «до» – и баба… У них обмен навыками, плодотворный для обоих. Но её вывод в конфигурации круглой двойки: «Теорию надо знать с ранних лет».

В детдоме на уроке труда такая «теория». Влас Ерофеевич водит напильником: «Вот как правильно: ровненько, легонько. А ты как?..» – и, минуя интервал – подзатыльник, равный удару маленькой лопаткой. Оттого и ненавидит Мельде, когда железо о железо.

Увидев хмурую Раису Евгеньевну рядом с училищем, где она так и работает, догадался: капли от нервов удвоены.

На экзамене труба на трояк. И не берут! Мол, теорию выучи к другому году… Но он верит братьям: анкета! Родители-то расстреляны! Уходит улицей Тургенева. Это он – об утоплении Муму, имя которой дают глупые индивиды приблудным дворнягам. Труба – в футляре. Галстук-бабочка. Как они могли бортануть «импортного абитуриента» (ремарка гардеробщицы)? Этот добротный дом мог быть, как родной. Лестница, на ней ковёр. Так и в доме предка (помнит Эльза). Диплома нет. Ни в один оркестр не берут. Но и «халтур» мало. Вот и дудит для мертвецов. А ему бы в лимузине, рядом девушка. Впереди город Энгельс, где никогда не был. Каменные дома, на окнах цветы. Вроде Нидерландов, но никакой ледяной дорожки. Тепло, лёгкий ветерок овевает лица…

Андрею не миновать лагеря. Домик продадут. Новый купят в родных краях. А вдруг его не посадят? Выпилит нож! Как-то говорит обезьяний гамадрил: «Давай на охоту, братишка». А там… Твёрдой рукой бьёт в горло, фонтан крови… Нет интонационно неподходящего гада – гут… Но – горький вывод: и без Артура гут, и без братьев… Без Мишеля… У того новый друг Ильин. «Гитлеровский череп», но не немец. Братья болтают – князь.

Мишель

Ввинтился в автобус (не сел, встал в него). И… обратно, продираясь в толпе под ругань толпы. Пробкой из бутылки. Воля к воле – штопор (для реплики какого-нибудь театрального героя). Он – второй Шекспир…

У фонтана лавки, в центре скульптура мальчика, в его руках – рыба. Вокруг – лягушки, огромные, с тазик. Вода бьёт из рыбьего и жабьих ртов. В тёплое время. А в грядущем мае? Или: весны не будет, будет смерть? Для стихотворения, не сотворённого…

До милиции и пешком близко.

Двое урок, готовый для пьесы диалог:

– В августе мента убили, – и меня вызвали…

– И меня.

– Не найдут их. Говорят: драка…

– Могут найти, да и вышку, как за убийство.

– Мента и не в драке – ништяг[76]76
  – хорошо;


[Закрыть].

– Вы правы! – Кроме них в тупике коридора ни дверей, ни людей, никого, и неловко молчать. – Милиционера убить, а тем более, в драке, убийцей себя не ощутишь. – Умолк, а те глядят. – Пацаном я ненароком в милиции. Так колотят! Да по голове! Ору: по голове не надо! Нет, лупят…

– У меня сын, как ты…

Ну, и реплика: «убийцей себя не ощутишь»! Ладно, с недоумками, а для умного – равно признанию.

Одного выкликают в кабинет. Другой (папа):

– А тебя на кой? Тут о Нагорной.

– Я как свидетель…

– Наблюдал, когда резали?

– Да, нет, я не только наблюдал, я жиган[77]77
  – уголовный преступник;


[Закрыть], кликуха Харакири!

– Да ты, чё, правда?

– Шутка! Ха-ха-ха!

– Ну, ты бекас[78]78
  – клоун (арго преступников).


[Закрыть]…

– Великолепное амплуа!

На заводе Металлоконструкций (кое-кто говорит: «крематорий») в цехе автокара. С камерой – за её водителем:

– Для киноочерка «Пример передовика»!

– Филякина для телевидения!? – догоняет парторг – и краткая биография. – Найдём примернее Фили.

Тот едет мимо. И… подмигивает.

Представлен токарь:

– Вот передовик.

К телефону. И вновь Светлана (ладно, не домой, а в техотдел):

«…с Натали. Когда тебе будет удобно». (Результат ошибки двадцать седьмого января).

…Он, в то утро объят тягой к неодолимому уходу, правда, нелепо отменённому, бредёт, куда глаза глядят. Но они никуда не глядят… А в голове стих:

 
В тот понедельник роковой,
без меры жалко-откровенный,
хотел я смерти, но мгновенной,
а не случилось никакой.
 

И находит на него стих… Не нашёл ничего умнее, как войти в сберкассу, где и бумага, и перо… На бланке корявое, далёкое от приходных и других ордеров: «Жывы будем, не умрём». С ошибкой.

На обороте бланка грамотной рукой поэта:

 
Бродят по улицам самоубийцы…
Самоубийца ночью мне снится.
Вижу я их утомлённые лица,
вижу глаза, что готовы закрыться.
Я заразился самоубийством: каюсь, самоубиваюсь.
 

И ошибка. В том, что сунулся к окошку…

«Тебе счёт?» «Да, пять тысяч в кармане». Верит Светлана, так как отвыкла от его шуток. «Наконец, объявлю, кто её отец.

Ей жить…» «И – Зябликову?» «Он в курсе…» Невольно планируется их недавнее рандеву в коммуналке: «Давай комнату снимем» «Ну, раз у тебя такое решение…» И уверена – имеет такие права, каких нет у Жанны. Мог бы в то утро, не отойдя от не реализованного самоубиения, выпить кофе с тремя булочками: с маком, марципаном и кремом. Полтора рубля (не пять тысяч, которых никогда не было).

В магазине «Фрукты» – банка варенья.

Институт травматологии и ортопедии. Отделение лицевой хирургии, охранники в белых халатах. Ильин одиноко у окна. Операция состоялась: на голове бинты. Он не опомнился до конца, но рад варенью. В безлюдном холле два кресла. Из кармана пижамной куртки брошюра: «История религий».

– На дне ангела вы поёте псалом… А я неверующий! Надо детям о религии…

Хотелось бы о прикладывании ушей для выправления характера «лопоухого» (а теперь какой?) Но не эта тема, нормальная для больницы, – другая: об операции в головах. Говорить так говорить! Кусками недописанных поэм.

– Петьку маленького водят в церковь. И Мишку-шалунишку берут… Бабаната (так мы именуем грандмаман с подачи няньки Фёка) и эта нянька не дают баловаться, но одну свечку задул. И выдворяют силами Петра, подкрепившего религиозное воспитание тумаком на паперти.

На «религиозное воспитание» Ильин хмыкает.

– Петя – обратно в церковные врата… А я на крыльце. Бабкам кладут милостыню. Хап рубль! И наблюдаю: «Куды делся?» Не первое воровство… Да, Горацио, я клептоман с младых ногтей. Пугают колонией. Петя – линейкой по рукам. Бабушка велит обоим внимать Фёке: «Не кради, не убий…» Я Мишка-шалунишка, я маленький воришка… Н-да… – Фрагменты кинодрамы о детях, о моментах веры и безверия… О клептомании невольно.

– Петра в школе бьют, увидев крестик. Ну и дурак! Не один он крещёный! Мой дома в коробке с другими реликвиями: пуговицы с прадедушкиного дворянского мундира, гильза от бабушкиного револьвера «Смит-Виссон». Вроде, он не учёл урока физкультуры. Но, наверняка, врёт. Он с той легендой в Евангелии, где дьявол на горе, экспериментирует.

– А у тебя нет Евангелий? И мне бы о дьяволе…

– Он пред тобой! Ха-ха-ха! Нет, никакие методы не годны для обретения веры. И это – одна из причин преступлений, Горацио.

Трёп ради обретения (не веры) сил, которые будто вытекли. Истёк он силой, будто кровью (для будущей поэмы).

Ильин в ответ торопливо об именье его деда. Он родня философа, который удрал в Англию. Других – в СЛОН[79]79
  – Соловецкий лагерь особого назначения.


[Закрыть]. Дедушку – в колодец, где он и умер. Нянька убегает с мамой, которую эта нянька растит, как ребёнка из народа… Отец плебей в пьяном виде на самосвале валится в реку. А паренёк – копия дед. Правда, фамилия Подгребёнкин. Ныне мать в далёком краю, где руководит радиостанцией отчим.

 
Я расскажу ему всю жизнь
Всю правду, а не липу
будто решив себя заложить
этому странному типу.
Он никому не расскажет, смешной,
а я побегу, ликуя,
с очень пустой, облегчённой душой,
радость в беде почуяв.
 

Хватит монологов! Этому Горацио о клептомании – глупо!

…«Петя, следи за Мишей!» – отправляет на улицу бабушка. Тот «следит»: оплеухи по ходу «слежки». У Пети, как правило, пятёрки и религия, а у него трояки и озорство (так мягко трактует грандмаман).

Им одиннадцать и тринадцать… Как-то во дворе с Эдькой… Вдруг Пётр: «И я с вами». Окна больницы белые, а форточка облупилась. Лестница над грудой угля. Глянул, – дай глянуть товарищу. У тёток вид, как в учебнике «Акушерство» (книга матери Эдика). Не листавший эту книгу Петька прыгает на уголь, брату подзатыльник и падает в обморок. Они пугаются – вдруг умер, но нет…

В «диванной» тётя Оля Коровина только из ссылки. Грандмаман: «Мы вдвоём на дагерротипе у дома городского головы». Да, в шляпках, в платьях с глухими воротниками.

Мишель – в комнату. У кровати коврик с милым пейзажем: парк, ротонда, солнце. Родная картинка… Вдруг тётя Оля громко: «Как умерла она, бога нет!» Фёка громко: «Бог с вами, как это – нет!»

Входит Петька. Не менее ошарашенный, чем у больницы. «Маму в тюрьме замучили». Для тётенек пытка то, что с ними делают в больнице (наверное, и в тюрьме?) Они с Эдиком впервые залезли именно, услышав крик. Явились не для этого. У медсестры Марии Ивановны аванс. Денег даёт на мороженое, газировку, хлеб, молоко. Она пьёт не только молоко. Эдька говорит: отца любит, умер от ран, как герой. О том, как умер отец Пети и Миши, неведомо. Наверное, и он, как герой? Только не на войне, а в лагере. Как мама, – теперь более-менее ясно.

– C’en est trop[80]80
  – Это уж слишком! (фр.)


[Закрыть]. У маленького температура! А Пётр и Варя – на коленях! Давай докторов!

Соплеменник не видит других в племени… Но телефонный диалог – и медики на порог! Пётр ополоумел: в тапках – на выход. Педиатр о «банде с Кавказа». И смешалась кровь народов. Неужели племя на племя, дом на дом?

Из больницы они с братом идут от трамвая. Много звёзд над домом родным!

Блокнот – на мраморную плиту подоконника:

 
Какой-то обрывок песни чужой
А в ней для меня удачный ответ:
мол, ты не дрожи, снег нынче густой
и он заметёт-запорошит твой след.
Искать будут долго, но вряд ли найдут.
Исчез ты, невидимый, тихо, чуть свет.
Пусть ищут. Пусть снежной равниной идут —
метель заметёт, запорошит твой след…
 

Пётр

Бюллетень не продлён, но и не надо. Завтра на работу.

…толкают, тянут цепь, которая, впиваясь, душит… Очнулся. Вокруг шеи обмотана тесьма с фигуркой распятого. Варя недавно надела. Будто удавку.

…Маленький Петя верует. Грандмаман – на работу, а Фёка на отдыхе от дел открывает Евангелия. Они оба с братом молятся. Петя о пятёрках. Уверен: без боженьки никаких пятёрок не будет.

…Как его звали? Имена в памяти. Вовка Грамматиков? Колька Грамматиков? Витька Грамматиков? Ни одно не подходит. «Не хотел бы я быть твоим братом». Неприятно удивлён: братик болтает о том, как Пётр ему дома руки обработал линейкой. Этот Грамматиков, зная грамматику на пять, мог бы дружить с отличником Петром, а не с троечником Мишкой-шалунишкой, маленьким воришкой (как тот сам себя титулует).

Велено грандмаман: в дни уроков физкультуры крестики дома. Брат не надевает. А Петя… Неприятный вывод: хотел убедиться. «Не искушай господа…» В раздевалке (Грамматиков рядом): «Ты же пионер!» На уроке баскетбол, команда Петра лидер. И опять: «Бог помог?» И Пётр ему подзатыльник!

В этот день Петя идёт напрямик: гаражи, дровяники… Его догоняют, валят. Гады на руках, на ногах, как прибитых, а Грамматиков тянет верёвочку. Крестик над лицом: «Отрекись». Петру бы не миновать детской колонии, если б эту ехидну не увёз его военный отец в другой гарнизон.

Фёка дундит: «Пётр на дворе сидияше. И приступили к нему рабыни и глаголешти: “И ты был с ним?” “Нет”, – отвечает Пётр… Другие двое вопрошают: “Ты был с ним и речь твоя похожа” “Нет”, – опять говорит Пётр…и крик петуха в третий раз. И заплакал Пётр». Петя по его примеру. Вывод Фёки: «Тот Пётр мог бы не отрекаться, а уйти куда-нибудь. А за твои муки ты и так прощён». Грандмаман: «Отрёкся, и ладно». И далее он: то веруя, то отрекаясь…

Телефон. Мельде, вроде нормальный, но доклад о ненормальном Артуре: видите ли негде ему «хранить типографию». Внушаешь, но эффекта ноль: вы в тайном обществе! Подчинение лидеру – гарантия правильной работы.

Обдумывание дел прервано:

– Пардон, Пьер… Ребёнок захотел прилечь…

– Как это – «прилечь»?

Температура. Вот оно соседство (куры, свиньи, инфекция!) Каждое утро малыш об игре с внуком тюремного надзирателя. «Конструктор»! Где купить в этом городе имени великого борца за народное благо товарища Свердлова?

На фабрике, где работает Варя, ответившая по телефону девица напугана: проверка из органов! Не удивительно, интонация Петра мёртвого поднимет! Далее удивление: к телефону рядовую работницу имярёк… Фабрика в центре, до дома недалеко. Ребёнок не болеет. Кроме кори в лёгкой форме. Варя – врачевательница. Народная. Помогает некий напиток, настой из трав (в её деревне говорят «настав», – три слова в одном).

Дали «настав», но температура, как была.

– Докторов! – грандмаман руку к уху, намекая на телефон.

– Молиться! – Варя на колени.

Отвык он, но, как в церковной толпе увлёкся. Жар, градусника не хватает. Театрально-телефонный гнев брата. Пётр смущённо обрывает молитву, Варя на коленях до медиков.

Велят включить яркие лампы, окна не зашторены. Комната, как фрагмент площади, ранее Вознесенской, теперь – Ленинского комсомола. Между этими – Народной мести. Недолго, ибо такое название могло кому-то войти в дурную голову в угаре революции. Рядом дом владельца Ипатьева. Прадед, вроде, знал его, не говоря о планете всей: у него убит царь, царица, их дети…

«Скорая», как правило, пугает: «заберут в больницу», как «заберут в тюрьму». Медсестру в упор не видит, педиатра – пришлось.

– Едем! У одного в городе дифтерит.

– Поди, не надо в больницу? – Варя, будто вымаливает у бога отложить свой уход.

– Вы – мама? С нами…

Пётр невольно кривит рот:

– Я еду!

Домашним невпервой наблюдать этот тип его поведения и готовы к неприятному. Как-то выгоняет патронажную медсестру. Она об уходе за младенцем. «Для этой твари мы отребье! Мол, и вам мыться негде, и ребёнка не так купаете». Та уходит с воплями: «Антиобщественный элемент! Кем будет у такого ребёнок!»

Но этот медик:

– Ладно-ладно.

Варя одевает малыша.

Пётр, выйдя на кухню с врачом (тому курить), отойдя от припадка, угодлив, а то эскулап отыграется на маленьком:

– Нелегко работать?

– Нелегко, но терпимо, когда вызовы, как ваши. А вот на труп… В среду: «Улица Нагорная, дом тридцать три, одному плохо». А там пожарных целый полк: «В обмороке?» (дама на диване). Да, нет, говорю, – в раю…

– А мужик?

– Какой?

– Тот, кому плохо… Откуда он? – вновь гнев, – он… очнулся?

– Очнуться там никто не мог. А вы знаете об убитом?… Нитроглицерин дал какому-то… дяде Стёпе (два метра).

У Петра в голове: «Ха-хи-и-ха!», и вслух как-то вдруг… Неловко. Прямо сгинуть бы, хоть в топку, в трубу… А медик выглядывает дополнительное, но делает вид, будто не слышит ненормального «ха-хи-и-ха».

– Крови море: на полу, на гардинах…

– …видели… кровь?

– Не увидеть такое… Но у той, на диване, никаких ран. Непонятно: умерла от насилия или нет.

– И без насилия могла? – Пётр, будто не ощущает губ, как новокаин для удаления зуба.

– Вскрытие покажет… Убийцы кавказцы, говорят. Являются на машине и отбывают на ней далеко…

Варя выходит, неся ребёнка.

– Мы про Нагорную… – Говорит ей говорливый педиатр. – Верующие не могли такое (икона у вас в углу)…

Пётр накидывает пальто, надевает папаху, берёт сына и на выход…

– Петя! – Варя дёргает за рукав.

Да, он прёт в тапках на мороз! И объял его ужас, будто впереди выкопанная для него могила.

Брат уговаривает, и врач опять не против, и это удивительно.

Не только папа, но и дядя в микроавтобусе. Когда они вдвоём, их иногда пугаются.

В больнице Варя уносит ребёнка за медсестрой, а им велят быть в приёмном покое.

– От дифтерита гибнут…

– А мы главврача! – неплохая идея брата. Но глупо добавляет: – этот – нормальный парень.

– Он докладывает!

Говорят тихо, договаривая глазами.

– Откуда такой вывод?

– От верблюда! На кухне тет а тет! Тётю Алекс в Сорбонне учили лечить, а этих учат стучать! – Умолк. Нет напора. От молитв, от температуры у ребёнка и… от диалога с медиком.

– Тет а тет, Пьер?

– …он мне: «Убит, например, Хамкин. Не знаете такого?» Нет, – говорю. Тут входит Варя, и он для неё: – «Верующие бы так не могли, в вашем доме икона…»

– Да, прямо следователь… Оттого ты в тапках…

Варя. Сын на руках. Хохот, выкрики… Непокой в приёмном покое.

– Никакой дифтерии, – радуется она. В отдельной палате будем. Утром не рано могут выгнать (в одиннадцать обход)…

– Мишель-вермишель! – кривит личико Серёжа.

Дразнилка от Петра. В том марте брат у любовницы, модель рыдает. «Ну, Мишель-вермишель!» – выкрикнул Пётр и – на поиски брата. Только входят они в «диванную», ребёнок прыгает: «Мишель-вермишель!!»

Снег летит, радуя. Облака, а над ними звёзды. Редкое явление.

– Зайца целлулоидного и то отняли: «Больница инфекционная», – брат голосом парня-врача.

Но у родного парадного крыльца вдруг плетёт о религии, «главной» для Петра. А у него другой путь. И о каких-то «великолепных планах»…

– Немного о наших планах… Артуру надоело хранить имущество организации. Надо бы его увидеть, кое-что вдолбить… в культурной обстановке. Дома никак: твоя культурная жена.

– У Ильина! Он уши оперировал! Ха-ха-ха! Выправление лопоухого характера!

Ну, это у него вряд ли выйдет. А вот на нейтральной территории неплохо: рвётся парень в их ряды…

…В темноте творит молитву:

– Благодарю тебя за сына, господи!

Но откуда хворь? Не корректно уточнять. Главное, – диалог. И тут врезало: «Ха-хи-и-ха! Петрушка!»

– Да, грехи, но улавливаю я намёк твой, и буду уповать на влияние твоё… – Моментальная реакция: никаких криков. Бог опять с ним!

Видимо, ему кинули канат. Неопытный канатоходец, но на том берегу – покой и воля. И небо не в алмазах, но в звёздах… Много их над городом! Главное: бог внемлет.