Текст книги "Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания"

Вот с историком нам не повезло, все три года у нас преподавал Тарасов (я даже не помню его инициалы), преподавал скучно, бесцветно, очень мало отступал от учебника, он вел уроки как по русской, так и по средневековой истории. Он был высокого роста блондин с правильными чертами лица, но глаза его и лицо были какие-то невыразительные, – во всяком случае, он не производил впечатление умного человека. Он носил форменный сюртук и представлял собой тип учителя-рутинера, не блистал и образованностью. Помню, как-то раз ему пришла охота проявить свое остроумие и ученость, и он стал объяснять нам, что значит слово «жандарм». Это слово французского происхождения, если его перевести на русский, то это значит «вооруженные Иваны». Мы с трудом удержались от презрительного смеха, этим переводом он показал свою безграмотность: слово «жандарм» по-французски пишется gensdarme, что значит «вооруженные люди». Если бы оно значило «вооруженные

Иваны», его надо было бы писать так: jeandarme, Иван по-французски Jean, я всегда удивлялась, что в нашей гимназии, где преподавание было так серьезно поставлено и где был такой хороший подбор учителей, существовал такой учитель, как Тарасов.

В пятом классе заканчивали изучение естественной истории, весной мы должны были сдавать по ней экзамены, и отметка шла в аттестат. В этом же году заканчивал в нашем классе свою педагогическую деятельность и наш учитель зоологии Аполлон Александрович Мялицын, дотягивал до пенсии. На его примере можно было видеть, как опасно давать детям имена, являющиеся синонимами прекрасного человека. Наш Аполлон был полной противоположностью прекрасному греческому богу. Маленького роста, с несоразмерно короткими ногами, с седой щетиной на изборожденном глубокими складками лице, с хриплым голосом от постоянного курения, пропахший табаком, прихрамывающий на одну ногу, неопрятный – таков был наш Аполлон. Преподавал он плохо, часто хворал и пропускал уроки, его додерживали до пенсии. География в пятом классе тоже хромала, преподававший ее в четвертом классе учитель болел, и его весь год заменяла то одна, то другая учительница. Учитель рисования Бродерсон довольно формально относился к делу, он давал нам срисовывать с цветных открыток цветы или плоды, придумывать узоры для каких-либо рукоделий. Хорошо рисовали у нас в классе два человека – Термина Тюнер и Аля Грот, остальные особых способностей к рисованию не имели. Бывали у нас и уроки рукоделия, преподавала седая, худенькая учительница с немецкой фамилией, она была суетлива, с высоким резким голосом. По ее заданию мы должны были связать на спицах четырехугольный кусок определенной величины, нашить его на картон и вырезать затем в нем четырехугольную дыру, а затем заштопать ее так, чтобы она не отличалась от остального куска. В пятом классе раз в неделю во время большой перемены бывали уроки пения; Липа в этих уроках не участвовала, считалось, что у нее совсем нет слуха и голоса, у меня определили альт (третий голос) и велели петь. Лучше всех у нас в классе пела Катя Щукарева, у нее был хороший, низкий голос. Раз или два в неделю бывали во время большой перемены уроки гимнастики, происходили они в гимнастическом зале, высоком, пустом и довольно мрачном помещении, в который мы попадали после довольно длинного перехода по разным коридорам и лестницам. Инструктором была Надежда Аполлоновна Макарова, она прекрасно знала языки, преподавала в младших классах геометрию, она окончила нашу гимназию, а высшее образование получила на Высших женских курсах или в Педагогическом институте.

Фото 32. Эмилия Павловна Шаффе

Она вела всю административную работу, была правой рукой начальницы – Эмилии Павловны Шаффе. Она пользовалась в гимназии авторитетом, ученицы к ней хорошо относились, но с нашим классом она как-то мало имела дела. Что сказать о самой Эмилии Павловне (фото 32)? О ней и ее школе написана целая книжка, которая у меня хранится. Это был человек, преданный делу воспитания детей, поборница серьезного женского образования, сумевшая из маленького пансиона создать образцовую гимназию, пользовавшуюся в городе всеобщим признанием и, что еще вернее, любовью учившихся в ней девочек. Ею был создан при гимназии детский сад, во главе которого стояла добродушная тетя Саша, и три подготовительных класса, в младший из которых поступали семилетние девочки. Она вникала во все мелочи гимназической жизни, все ее заботило, все интересовало. Как-то раз вошла она в наш пятый класс и остановилась в проходе, как раз около моей парты. Она попросила мою тетрадку русского языка и сказала, обращаясь к классу: «Я обратила внимание, что вы хотя и находитесь уже в старших классах, но пишете плохо, в смысле почерка. Вот, например, эта тетрадка», – показала она мою тетрадь. – «Все написано здесь правильно и аккуратно, но почерк никуда не годится; придется вам раз в неделю заниматься чистописанием для исправления почерка». И действительно, раз в неделю были организованы для нас уроки чистописания, не знаю, как другим, а мне они принесли несомненную пользу, и с тех пор, по-моему, никто не может пожаловаться на мой почерк. Эмилия Павловна в это время была уже старушкой – небольшого роста, в наколке с рюшем на седых волосах, в очках, всегда в темном, незаметном платье. Она не давала уроков ни в одном из классов, но часто заходила на уроки, в особенности в младших классах, присутствовала всегда на выпускных экзаменах и иногда принимала участие в приемных экзаменах вновь поступающих девочек. Помню, один раз она экзаменовала и нас. В ней не было излишней мягкости, никакой сентиментальности, но глаза ее смотрели ласково из-под седых бровей, и чувствовалось, что ей дороги все эти большие и маленькие девочки, их знания, их судьба. Эмилия Павловна не была замужем, у нее был приемный сын, Лев Шпергазе[184]184
  Шпергазе Л. И. (1874–1927) – выдающийся инженер, гласный Петербургской городской думы.


[Закрыть], он был женат, у него было двое детей, мальчик и девочка, которые ходили в детский сад.

В то время при каждом доме на Большом проспекте Васильевского острова был сад, обнесенный забором. Был такой сад и при гимназии, весной и осенью мы выбегали туда в большую перемену; сад был уютный, содержался в порядке, никто не трогал яблок, в изобилии висевших на ветках нескольких яблонь.

Итак, мы с Липой пришли первый раз в гимназию, начался новый этап нашей жизни. В двенадцать часов была большая перемена, взяв корзиночки с завтраком, мы вышли в соседнюю комнату, полутемную, без окон, там стояли длинные столы и скамейки, за которыми мы и завтракали. Из этой комнаты двери вели в зал; большая перемена длинная, целый час, во время нее мы и гуляли, и просматривали трудные уроки, а некоторые девочки просто учили их. Впоследствии почти каждую большую перемену кто-нибудь из более слабых девочек просил рассказать им тот или иной урок. Вскоре по большим переменам были устроены уроки танцев, в которых я принимала участие и восполнила, таким образом, этот недостаток в моем образовании.

26 сентября старого стиля был день основания гимназии, в этот день занятий не было, мы приходили в гимназию без передников, с кружевными воротниками на коричневых платьях и с распущенными волосами. Мы все собирались в зале, около окон там ставили большой стол для педагогического совета, и затем происходила раздача аттестатов и медалей. При этой церемонии присутствовали и желающие родители.

Занятия кончались без десяти минут три, мы с Липой отправлялись домой. Дома я переодевалась, зимой я надевала юбку с бумазейной блузкой, весной – с легкой блузкой, в половине четвертого я пила с матерью чай и рассказывала ей события дня. После чая я становилась к окну и смотрела, идет ли очередная учительница; хотя и с Miss Violet, и с Маргаритой я занималась с большим удовольствием, но все же я смотрела с тайной надеждой: «Авось не придет». Я занималась английским и немецким через день три раза в неделю, два раза в неделю после обеда с шести-семи часов занималась музыкой. В пять часов я кончала урок английского или немецкого, в половине шестого мы садились за обед. В семь часов пили послеобеденный чай, и затем я садилась за уроки, которые обыкновенно кончала к десяти часам, к вечернему чаю. В это время часто ко мне приходила Липа, некоторые уроки мы иногда готовили вместе, спрашивали друг друга, иногда вместе упражнялись в решении задач, а иногда и просто болтали, когда уроков было мало. Мы с ней становились все ближе друг другу, мы ведь остались только вдвоем, делились нашими заветными мыслями и мечтами.

Между тем в стране становилось все тревожнее, все чаще появлялись сообщения о забастовках, демонстрациях, студенческих беспорядках. Возвращаясь из гимназии, мы видели наряды полиции, основная масса которых заполняла тогда двор Академии наук. Наконец, все это завершилось Кровавым воскресеньем 9 января[185]185
  «Кровавое воскресенье» 9 января – расстрел мирной демонстрации петербургских рабочих 9 января 1905 г., положивший начало так называемой революции 1905–1907 гг.


[Закрыть]. Дома у нас в этот день стояла какая-то давящая, гнетущая тишина, никто не выходил из дома, но слухи ползли, зловещие, невероятные по своей беспримерной жестокости. Отец не мог сидеть на месте, молча с мрачным лицом он ходил взад и вперед по комнатам.

Фото 33. Живоин Ильич Иоцич

В этом году я совсем иначе встречала Марию Маркеловну, когда она приходила к нам, хотя она большую часть времени проводила с Марией Павловной, я все же улучала минутку с ней поболтать, иногда она приходила к нам по воскресеньям. Она по-прежнему жила вместе с Федором Васильевичем и Лидией Семеновной, по-прежнему занималась в Смоленской школе для рабочих. Заведующая этой школой, Елизавета Петровна Пожалова, очень ее любила, по-прежнему она видалась с В. А. Мокиевским, но счастливая развязка их привязанности все затягивалась, и вместо счастливого конца наступила катастрофа: в ночь на 20 февраля (старого стиля) В. А. Мокиевский покончил с собой, приняв цианистый калий. В своем последнем письме к Марии Маркеловне он не сказал, какая причина заставляла его лишить себя жизни, ему стало тяжело жить по разным обстоятельствам, а последняя причина только переполнила чашу. По пересказам товарищей эта причина заключалась в ссоре с Ж. И. Иоцичем (фото 33), из-за которой они должны были драться на дуэли. Вообще, Владимир Андреевич был человек замкнутый и мрачно смотрящий на жизнь. Любовь Марии Маркеловны доставляла ему радость, но он чувствовал, что она считает его лучшим человеком, чем он есть на самом деле. На Марию Маркеловну смерть его произвела ужасное впечатление. Она как будто предчувствовала это несчастье. В эту роковую ночь она видела во сне, будто он лежит в соседней комнате и хрипит так страшно, что она проснулась и не могла больше уснуть. Утром ей передали его письмо и сообщили о случившемся. Она очень тяжело переживала свое горе. К нам она пришла спустя несколько дней после его похорон; было воскресенье, сырой февральский день. Она пошла с Марией Павловной в наш сад, я тоже пошла туда, но не смела подойти к ней и только издали смотрела, как они ходили по дорожкам. В саду было много снега, снег был и на деревьях, мокрый, он таял и капал с веток с печальным шумом, с серого низкого неба падали мокрые снежинки.

После обеда Мария Маркеловна ушла в комнату Марии Павловны и прилегла на ее кровать, я пришла к ней. Мне так было ее бесконечно жаль, я стала говорить с ней на разные темы, тщательно избегая всего, что могло бы напомнить ей о несчастье. С этого времени я еще больше полюбила ее, у меня за нее постоянно болела душа. Она плакала у себя в комнате, я плакала о ней, когда узнала об ужасном событии и каждый раз после свидания с ней. Федор Васильевич и Лидия Семеновна окружили ее вниманием и заботой, оба они были такие деликатные люди, но все равно Мария Маркеловна очень тосковала. Придя со службы и пообедав, она уходила к себе и чувствовала себя такой одинокой. Ей было двадцать восемь лет, с тринадцати лет она была оторвана от семьи, жила среди чужих людей, она так тосковала по семье, по личному счастью. Она, конечно, чувствовала мою любовь к ней и тоже очень привязалась ко мне. Впоследствии она говорила мне, что сомневалась, была ли она счастлива с Владимиром Андреевичем, он был все-таки слишком мрачным человеком, и психология у него была какая-то больная.

Работа не давала ей удовлетворения и забвения, она состояла в однотипных, шаблонных анализах так называемых кетонных масел[186]186
  Кетонное масло – продукт, получаемый сухой перегонкой солей масляной кислоты брожения.


[Закрыть] и научного интереса не представляла. Мария Маркеловна была единственной женщиной в лаборатории, она сумела так себя поставить, что все к ней относились с уважением. М. Г. Кучеров, «начальство», как она его называла, всегда был к ней внимателен. Работа давала ей возможность вполне обеспеченно существовать, ездить каждое лето в отпуск на юг в дорогие пансионы.

В это время Министерство финансов объявило конкурс на лучшую денатурацию спирта. Денатурирующее вещество должно было делать спирт отвратительным на вкус, прочно в нем удерживаться, так, чтобы нельзя было легко от него очистить спирт. Была создана комиссия, которая должна была рассматривать поданые под различными девизами предложения; в нее вошел и Алексей Евграфович. Было подано очень большое число предложений, так что комиссии пришлось проделать большую работу, но все предложенные способы в том или ином отношении не удовлетворяли экспертов. Когда был выбран наилучший образец денатурированного спирта, решили пригласить в качестве дегустатора ломового извозчика и дали ему попробовать, какова на вкус эта жидкость. Извозчик пришел в заседание комиссии, взял в руки налитый ему стаканчик денатурата, выпил, крякнул и сказал: «Вот это да! Здорово забирает! Нельзя ли еще стаканчик?» Так никому и не досталась назначенная премия.

В эти годы отец несколько раз назначался присяжным заседателем, возвращаясь из суда, он иногда рассказывал о разбиравшихся делах, но никаких громких процессов ему не пришлось судить.

Пришла весна, мы с Липой стали готовиться к экзамену по зоологии. Занимались мы в нашей бывшей классной; моя парта одиноко стояла в углу, остальные парты и доска были убраны, там стоял теперь диван. Занимались мы достаточно усердно, но весна и солнце манили к окнам, за которыми распускались липы в парке кадетского корпуса, на месте которого теперь расположены здания Государственного оптического института[187]187
  Государственный оптический институт – основан в 1918 г. по инициативе Д. С. Рождественского. В 1951 г. институту было присвоено имя С. В. Вавилова.


[Закрыть]. Сбоку в парк выходили здания елисеевских заведений: магазина, фабрики и жилого доходного дома[188]188
  Это один из комплексов, принадлежавших предприимчивым купцам. Наиболее известен магазин на Невском проспекте.


[Закрыть]. Нас забавляло наблюдать за жильцами этого дома. Мы говорили, что у них развито «стремление к вывешиванию», как ни посмотришь, в открытых окнах этого дома видишь высунувшиеся фигуры, смотрящие во двор на заходящих туда старьевщиков-татар, кричащих: «Халат, халат», на шарманщиков, или лоточников с тележками, или просто на разыгрывавшиеся сцены между другими жильцами или ребятишками. Когда наступало время завтрака, Липа уходила к себе домой, после завтрака мы встречались с ней в саду, после гулянья шли опять заниматься, среди дня мать поила нас чаем с конфетами, во время чаепития мы читали, мне запомнилось, что на нас произвел большое впечатление замечательный рассказ Чехова «Дом с мезонином». Слова «Мисюсь, где ты?» всегда вызывают у меня воспоминания о двух девочках, сидящих за столом с лежащим на нем учебниками, мысли которых улетели далеко. После обеда опять занятия до вечернего чая.

Незадолго перед отъездом в Безо я получила письмо от Альмы, в котором она сообщала о смерти маленькой Хильды, погибшей от какого-то желудочного заболевания. Когда мы приехали в Безо, оказалось, что родители решили устроить Альму на работу во вновь открывшуюся булочную. Ей сшили для этой цели новую юбку и блузку, и она вскоре встала за прилавок, за которым и проводила с тех пор большую часть дня. Теперь мы остались вдвоем с Луизой и еще больше подружились, ей приходилось теперь больше работать по хозяйству, я по-прежнему помогала ей при сборе ягод и развлекала ее своими разговорами при большинстве других работ. В этом году лето было тревожное: во многих имениях пылали подожженные крестьянами помещичьи дома. В Финляндии, на противоположном берегу Финского залива, почти прямо против Безо, в крепости Свеаборг, произошло восстание гарнизона[189]189
  Восстание в Свеаборге – вооруженное выступление матросов и солдат (18 (31) июля – 20 июля (2 августа) 1906 г.) гарнизона российской морской крепости Свеаборг близ столицы Великого княжества Финляндского – Гельсингфорса.


[Закрыть], шла артиллерийская стрельба, которую мы слышали у себя в Безо.

Был август месяц, был тихий, серый дождливый день, шел мелкий непрерывный дождь; мы ходили с отцом в этот день за грибами, мокрый лес, тихий шелест дождя по листьям, низко нависшее серое небо, глухие раскаты артиллерийских залпов создавали унылое, безнадежное настроение. Сознание, что где-то недалеко, за узкой полоской залива, идет героическая, неравная борьба, заставляло сжиматься сердце. Молча ходили мы с отцом по лесным дорогам, дома сидеть в такое время было еще тяжелее.

Осенью волнения в Петербурге вспыхнули с новой силой, демонстрации, забастовки. Бастовали заводы, студенты и даже гимназисты. По улицам разъезжали казаки с нагайками. Наша гимназия не бастовала, не такой был состав учениц, но волей-неволей пришлось несколько дней не учиться – так неспокойно было на улицах. Обнародованный 17 октября Манифест о конституции и Государственной думе не мог удовлетворить народ, волнения продолжались, по всему городу возникали митинги и организованно, и стихийно. В Университете собирались и говорили в аудиториях, в актовом зале и просто во дворе, в университетском коридоре. Выступали самые разнообразные ораторы, и слушатели тоже были самого различного характера: студенты, рабочие, гимназисты и просто прохожие, остановившиеся послушать, что говорит очередной «оратель». Много еще темноты было в народе, многие слушали и не понимали, о чем идет речь. Домработница Тищенко, возвращаясь по двору домой, остановилась послушать. Митинг вскоре закончился, она пришла домой и стала рассказывать, как ей понравился выступавший «оратель»: «Такой милый, такой симпатичный и вежливый такой… Кончил говорить и отрекомендовался, сказал: “Кончил Митин”. Очень, очень симпатичный человек».

После нескольких дней перерыва занятия в гимназиях возобновились. В этом году у нас появились новые учителя: по немецкой литературе – Herr Oscar Neumann и по французской литературе – Mr Paquier. Первый преподавал очень интересно, он и по внешности, и по своим внутренним качествам был типичным добродетельным, хорошо эрудированным немцем. Мы его любили, нас с Липой он считал очень хорошими ученицами и очень к нам благоволил. Mr Paquier был худой француз с громадными черными глазами. Преподавал он менее интересно, мне он не был симпатичен, так как он неоднократно заявлял на уроках: «Я монархист и клерикал». Он был фанатичным католиком, и критика его тех писателей и поэтов, которых мы проходили, была всегда тенденциозна. Появился у нас и новый учитель географии – Лапченко. Это был очень серьезный и требовательный учитель, я очень любила этот предмет и вела подробные записки всего, что рассказывал Лапченко, в результате у меня одной из всего класса была пятерка в четверти. Все просили списать мои записки, просили рассказать урок на большой перемене. Весной мы должны были сдавать экзамен по географии уже для аттестата. Проходили мы в этом году географию России, я занималась ею с удовольствием, а некоторые были недовольны Лапченко и ругали его.

Мы с Липой уже чувствовали себя в гимназии как дома и сели на одну скамейку, не в конце класса, а в третьем ряду. С этого года гимназию возглавляла Н. А. Макарова, Эмилия Павловна еще летом уехала лечиться за границу, но здоровье ее все ухудшалось, и зимой мы ее похоронили. Занятий в этом году было больше, задавали больше уроков, писали сочинения и домашние, и классные. Дмитрий Дмитриевич Франк устраивал одну письменную работу по алгебре за другой. Даже и по воскресеньям часто находилась работа: то надо было писать сочинение, в будний день не успеть было это сделать, то надо было приводить в порядок и переписывать записки, каждую четверть просматривали тетради и ставили отметку за их состояние.

Фото 34. Дача П. С. Паршакова в Канерве – между Репино и Комарове

Но все же зимой мы часто ездили с отцом в Куоккала[190]190
  Куоккала (фин.) – с 1948 г. пос. Репино.


[Закрыть] на дачу к П. С. Паршакову, он уже выстроил на своем участке одну большую дачу и одну маленькую – для зимних наездов. Мы там останавливались, переодевались и катались с окрестных гор. Иногда удавалось захватить с собой и Липу. Мне Петр купил хорошие легкие валенки, Липа каталась в теплых калошах. Алексей Евграфович как-то предложил ей, что Петр может и ей купить валенки, но она не решилась попросить об этом родителей. Дача была довольно далеко от станции, и мы обыкновенно не шли к ней пешком, а нанимали маленькие финские сани, принадлежавшие сторожу на даче. Возвращались уже вечером, после захода солнца (34 фото).

В этом году мы с Липой ближе сошлись с некоторыми из девочек: с Юлей Додоновой, Хеллей Ленц, Теей Леви, Лизой Шевыревой и к поступившей к нам в этом году Ириной Старынкевич. У некоторых из них мы побывали в гостях. Кроме того, нас пригласила к себе однажды Вера Хвольсон. Мы с ней не были близки, она держалась особняком и к большей половине класса относилась враждебно – может быть, в младших классах ее дразнили или обижали, не знаю. У нас с ней никаких столкновений не бывало, и к нам она, по-моему, относилась лучше, чем к другим. Кроме того, мне кажется, что отец ее, Орест Даниилович[191]191
  Хвопъсон О. Д. (1852–1934) – физик, чл. – кор. Петербургской АН с 1895 г., профессор Петербургского университета.


[Закрыть], уважал наших отцов и хотел, чтобы дочь его подружилась с нами. Однажды Вера позвала нас к себе в гости, жили они в здании Физического института; кроме нас была еще одна или две девочки. Посидев в Вериной комнате, мы пошли в столовую пить чай вместе с ее родителями. Сестра Веры, Надежда, была замужем за старшим сыном ректора Университета, профессора физики Ивана Ивановича Боргмана[192]192
  Боргман И. И. (1849–1914) – физик, глава петербургской школы физиков, один из создателей Русского физического общества, профессор и ректор Петербургского университета.


[Закрыть], и не жила с родителями, отдельно жила и другая ее сестра. Орест Даниилович во время чая был очень любезен с гостями, расспрашивал нас и сам рассказывал. Он уже был в это время болен, у него была, как тогда говорили, сухотка спинного мозга, он ходил с палкой и сидел на мягкой подушке, вставать ему было трудно, но ходил он достаточно бодро. Жена его не принимала участия в разговоре, только потчевала гостей. Сказав что-нибудь, она взглядывала на мужа с опаской. Видно было, что Орест Данилович демонически властвует в семье, у Веры тоже был какой-то забитый вид: маленькие узкие глазки ее были всегда опущены, ходила она опустив голову и как-то сжавшись. Впоследствии она стала ненормальной, избегала людей, никуда не ходила, только выходила гулять и как маятник ходила взад и вперед по университетскому двору, ни с кем не здороваясь.

В гостях у Теи Леви было совсем по-другому: они жили в роскошной квартире, принимала нас Тея в гостиной. У Теи было три сестры: Ева, окончившая в прошлом году нашу гимназию; Алиса, с красивым, правильным лицом, учившаяся в седьмом классе; и маленькая Сибилла, беленькая, кудрявая девочка. Сестры к нам не выходили, мать Теи в это время была в Берлине, где она издавала сборник своих стихов на немецком языке. Отца Теи, богатого банкира, мы тоже не видали. Тея была простая и очень милая девочка, мы весело болтали и играли в какие-то игры. Но вдруг кто-то вспомнил, что на следующий день опять должна была быть письменная работа по алгебре. Тут некоторые из девочек начали ворчать и возмущаться, что Дмитрий Дмитриевич замучил нас этими работами, к кому-то из них пришла в голову мысль написать Дмитрию Дмитриевичу письмо. Всем эта идея очень понравилась, живо принесли бумагу, и письмо было написано. В нем говорилось, что в последнее время матери часто спрашивают своих дочек, отчего они так невеселые, так похудели. А те отвечают: «Алгебра, письменная работа». Письмо было написано, запечатано, и Тея должна была завтра перед уроком осторожно положить его на учительский стол. Кроме нас с Липой, в гостях были Юля с Хеллой, Лиза Шевырева, Катя Щукарева и еще кто-то. Всем идея письма очень понравилась, и все очень веселились. Вскоре за нами с Липой приехал Петр (по вечерам нас не пускали одних ходить по улицам), и мы уехали. Да, писать было весело, но на следующий день на уроке было очень неуютно. Дмитрий Дмитриевич вошел как всегда быстрой походкой, громко поздоровался с нами, сел за стол и увидал письмо. Взял его, распечатал и стал читать. В классе стояла гробовая тишина, у меня сердце ушло в пятки. Прочитав, он посмотрел на класс – мне казалось, что у меня на лице написано, что я являюсь участницей, – и сказал, что он не будет спрашивать, кто написал письмо, но что это неумно, так как письменные работы необходимы и делаются для нашей же пользы и вряд ли могут явиться причиной похудания. После этого он раздал темы новой письменной работы. Письмо не подействовало.

У Юли Додоновой прием был опять в другом роде: у нее были два старших брата и младшая сестра. Отец ее и старших братьев умер в сумасшедшем доме, мать ее вышла второй раз замуж за его товарища, который усыновил старших детей, младшая сестра была от второго мужа. Перед ужином мы проходили через кухню, там лежали две охотничьи собаки, братья Юли были охотниками. Кроме нас, были еще посторонние гости, были танцы и настоящий ужин, с рябчиками, вином и мороженым.

Кроме Ирины Старинкевич, к нам в класс поступили еще две новые ученицы: Женя Зехова и Люба Юдлевская. Женя приехала с Дальнего Востока, у нее был монгольский тип лица. Младшая сестра ее, Ляля, поступила в пятый класс. Она совершенно не похожа была на сестру: красивая, голубоглазая, с волнистыми белокурыми волосами, заплетенными в две косы. Сестры поселились в интернате. Отец их, по-видимому, был богатым купцом или промышленником. Женя была симпатичная и неглупая девочка, Ляле же, по-видимому, вскружила голову ее красота, и она думала больше о нарядах и кавалерах, чем об учении. Сестры проучились у нас один только год и куда-то уехали.

Люба Юдлевская была крещеная в лютеранство еврейка. Она была на несколько лет старше нас и прожила уже сложную и разнообразную жизнь. Родные ее жили в Аргентине, сама она жила во Франции, подробно об обстоятельствах своей жизни она не рассказывала. Ввиду отсутствия правильного учения в последние годы ей было трудно учиться, но она упорно старалась, добивалась хороших отметок. Она часто просила меня помочь ей, объяснить непонятное, и, видимо, симпатизировала мне, в классе она еще чувствовала себя чужой.

Отпуская меня несколько раз в гости к девочкам, мать захотела и сама посмотреть на моих подруг и предложила позвать их ко мне как-нибудь вечером. Кроме Липы я позвала Юлю, Хеллю, Тею, Веру Хвольсон, Марусю Мущенко и Любу Юдлевскую. Собрались у меня в комнате, играли в разные игры, потом пошли в столовую пить чай. К моему огорчению, кроме родителей и Марии Павловны, там сидела еще А. И. Погоржельская, она была у нас накануне вечером и узнала о предстоящем сборище и заявила, что придет посмотреть моих подруг, хотя никто ее не приглашал. Она испортила мне весь ужин, бесцеремонно вмешиваясь в наши разговоры и придавая всему собранию нежелательный тон.

В эту зиму в Петербург на гастроли приезжали известные артисты братья Рафаил и Роберт Адельгейм[193]193
  Адельгейм Р Л. (1860–1934) и Р.Л. (1861–1938) – выпускники Венской консерватории по классу драматического театра. Работали в разных театрах, играя в спектаклях классического репертуара.


[Закрыть]. Маргарита моя была от них без ума. Она вообще, в особенности в юности, увлекалась артистами. Она рассказывала про себя следующую забавную историю. Была она в театре, играл какой-то известный артист. Он совершенно пленил ее своей игрой, она дожидалась после спектакля у подъезда его выхода, дождалась и была вознаграждена за свое терпение тем, что артист пожал ей руку! В полном счастье Маргарита шла домой, держа руку прямо перед собой и давая себе слово не мыть ее никогда в жизни. Размечтавшись, она не смотрела, куда идет, упала и попала вытянутой рукой прямо в лужу! Хочешь, не хочешь, а пришлось ей вымыть эту руку и смыть следы прикосновения знаменитого артиста. Братья Адельгейм играли в маленьком частном театре Неметти, находившемся где-то на Петроградской стороне. Среди других пьес они играли в «Разбойниках» Шиллера, Рафаэль играл Франца Мора, а Роберт, который был очень красив, играл Карла Мора. Мы изучали в это время по немецкой литературе Шиллера, как раз его «Разбойников», и фройлян Меттус решила повести наш класс в театр, посмотреть этот спектакль. Игра Адельгеймов мне очень понравилась, но, к сожалению, остальные артисты были далеко не на высоте, и вся обстановка театра была убога.

Мне не повезло в новом 1906 году: вскоре после Масленицы я заболела сильной стрептококковой ангиной, проболела не больше недели, но после этой ангины у меня опять стало часто болеть горло. В самом конце марта я заболела корью. У нас в классе было уже два случая заболевания корью, незадолго до меня заболела Вера Хвольсон. В четверг на Страстной неделе я пошла на дванадцать Евангелий, в пятницу вечером мы вместе с Липой пошли «Христа хоронить». Уже в церкви я почувствовала себя нехорошо, когда я пришла домой, у меня уже было тридцать восемь и пять. Меня уложили в постель, на следующий день приехавший доктор заявил, что у меня корь, я на всю жизнь запомнила эту свою болезнь, так как это была последняя болезнь, которую я перенесла под неусыпным надзором и уходом матери. С тех пор больше никогда за мной так не ухаживали, никогда больше я так не нежилась, выздоравливая, как во время кори.

Карантин тогда продолжался целый месяц, опасаясь, никто к нам не ходил, и я провела все это время почти исключительно в обществе матери. Пролежала я в постели десять дней. Первые дни у меня была высокая температура, меня мучил кашель, больно было смотреть на яркий свет. Я хорошо запомнила один вечер: я лежу в постели, в моей большой комнате горит только одна лампа на моем письменном столе, абажур на ней закрыт чем-то темным, чтобы свет не падал в мою сторону. На стуле у моей кровати стакан с прохладным питьем, приготовленный руками матери. Сама она сидит у стола и читает мне вслух «Крошку Доррит» Диккенса. Мне жарко, душно, но я все-таки внимательно слушаю, ясно представляю себе мрачную комнату и суровую женщину, сидящую в кресле. Каждый раз, перечитывая «Крошку Доррит», я вижу свою комнату, слышу голос матери, который так отрадно звучит в моих ушах, я еще с детства очень любила, чтобы мне читали вслух во время болезни, и мать всегда охотно мне читала. Пока я лежала, она сама приносила мне умываться, кормила меня завтраком и обедом.

Настала Пасха, как всегда, напекли куличей, сделали пасху, запекли окорок. Обыкновенно кроме домашних куличей заказывали еще кулич в кондитерской Иванова на углу Глинки и Мариинский площади, он несколько отличался по вкусу от домашних куличей.

Он мне особенно понравился в этот раз, и мать никому его не давала, кроме меня. За время болезни мы прочли с ней всю «Крошку Доррит», вели с ней нескончаемые разговоры. В квартире тишина: отец в лаборатории, Мария Павловна на службе, только заливается канарейка у меня на окне. Карантин заканчивался 23 апреля, а 21 апреля мне исполнялось шестнадцать лет – не пришлось мне отпраздновать совершеннолетие. Я уже говорила, что мне часто ожидание какого-нибудь удовольствия доставляло больше радости, чем само событие. Так и этот день рождения. В шестнадцать лет принято было дарить драгоценности, и вот я мечтала, думала, что-то мне подарят. Наконец наступил этот долгожданный день. Отец подарил мне гранатовое ожерелье в золотой оправе, я потом подарила его Марине Алексеевне. Мать долго думала и решила подарить мне икону моей святой – великомученицы Татьяны. Готовой такой иконы не нашлось, и она заказала ее написать и сделать серебряную оксидированную ризу. К ее большому огорчению, икона не была готова в срок, пришлось ей подарить мне квитанцию заказа, которую она положила в красивую коробку, специально для этого купленную, она у меня цела до сих пор, так же как и икона. Мария Павловна подарила мне колечко с бирюзой, которое я отдала Маше, мой крестник В. Е. Тищенко подарил мне кольцо с сапфиром. Очень растрогал меня подарок Марии Маркеловны. Незадолго перед тем она простудилась и никак не могла поправиться, кашляла и температурила. Я еще лежала больная, когда узнала, что она больна, и так расстроилась, что у меня поднялась температура. Она прислала мне букет из белых роз с письмом, которое растрогало меня до слез. Вот оно лежит передо мной, небольшая секретка[194]194
  Секретка – заклеивающаяся по кайме и посылаемая без конверта почтовая бумага.


[Закрыть], тщательно хранимая мною в ящичке вместе с другими письмами Марии Маркеловны. «Поздравляю мою дорогую Таню. Нет слов, которыми я могла бы передать все мои самые искренние пожелания для тебя. Я не только была бы рада, но прямо-таки счастлива, если бы твоя жизнь сложилась так, чтобы в ней ярко вырисовывались – успех в делах, душевное удовлетворение и счастье. Я очень желаю, чтобы судьба щедро тебя наградила всеми радостями жизни. Ты стоишь этого. Конечно, очень огорчена, что не могу быть лично на Вашем семейном празднике. Передай, пожалуйста, Наталье Павловне, Алексею Евграфовичу и Марии Павловне мое поздравление и сердечный привет. И пока до свидания. Еще раз тебя целую. 21 апреля 1906 года. Твоя Мария Маркеловна».