Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Он был как бы старше всех. А на самом деле чуть ли не всех младше. На Восьмое марта он подарил Усте деревянную уточку, поставив ее перед Устей как раз на то место, где она в свое время застала разрисованного Петрика. Кстати, ей так и не удалось его отмыть: паста прочно въелась в пластик, и как она ни терла щеткой, ничего не вышло, только исчез нежно-зеленый цвет. Да и вообще, после того случая ей расхотелось носить с собой лягушонка. Ей было жаль его, но произошло что-то непоправимое, он в том своем качестве – детском, тайном – вдруг умер для нее, став обычной милой игрушкой. Как будто Бес своим хватанием разрушил заветную оболочку, прикасаясь к которой Устя чувствовала раньше обратную теплую связь, как ответный пульс. Она несколько раз уже доставала его из коробочки, запрятанной в секретере. Брала с готовностью возобновить прежние отношения. Но тут же понимала – нет! Холодный, безответный, безжизненный… И скорее убирала обратно.

До того самого дня, как восьмые классы, обремененные дорожной поклажей, не потянулись на школьный стадион, Устя не встречалась с Лешей, так сказать, специально, заранее договорившись об этом. Как-то пошли в кино – компанией, хотя перед тем, на уроке, почти собрались идти вдвоем. Иногда, гуляя с Нателлой, они проходили мимо его корпуса (Устя с Нателлой жили в первом, а он в четвертом, недавно отстроенном корпусе) и видели, как его отец возится с «Жигулями», а он, стоя на балконе, негромко переговаривается с ним. Он никогда не окликал их с балкона, но если же был внизу, а они в это время проходили близко, то, не стесняясь старых, рыжих, в жирных пятнах брюк, под прямым взглядом отца, подходил к ним, увесисто перемахнув через клумбу, и предлагал подняться к нему домой, съесть арбузика или послушать музыку. Он всегда приглашал серьезно, в этом нечего было сомневаться, но они отвечали ему так, будто он шутит, тем самым, Усте казалось, обижая его. А потом уходили к себе во двор и жалели. Нателла говорила: «Все ты! Подумаешь, пошли бы, посидели. Небось записи приличные, раз зовет!..» Но Устя не могла переступить через какую-то грань в себе: ей и хотелось пойти, посмотреть, как он живет, и в то же время что-то останавливало. Потом уже, позже, она поняла – что именно.

А двадцать третьего июня в два часа дня Устя стояла у окна в одном из подъездов второго корпуса и сквозь пыльное стекло плюс слезы разглядывала оживленных, поджидающих автобус одноклассников. Поезд в Таллин отходил в шестнадцать десять. Так что скоро они должны были сниматься с места. А пока – кто копался в сумке, кто в жеребячьем восторге гонял по школьному стадиону, кто причесывался, кто просто топтался на крыльце; девчонки что-то жевали, то и дело вытаскивая это из кулька Ленки Обросимовой…

Нателла сидела на огромном рюкзаке в белоголубом спортивном костюме, раскачиваясь слегка, видно в такт какой-нибудь мелодии, которую всегда тихонько, почти неслышно напевала. Казалось, она и во сне напевает, да она и сама говорила, что ей часто снится музыка. Нателла своим напеванием была способна вывести из себя кого угодно. Даже дома не могли смириться с этой ее привычкой, особенно когда ей что-то говорили, а она слушала, но все же напевала! «Я отведу тебя к врачу!» – грозилась ее мама. А может, это и правда было необходимо – для них двоих – сходить к врачу, чтоб убедиться, что в следующий раз надо бы зайти в консерваторию. Но Нателкины родители лепили из нее будущего народнохозяйственника, потомственного специалиста по пушнине. Да она особенно и не сопротивлялась, видно решив, что меха, как таковые, не угрожают тайно плывущим сквозь нее мелодиям, а это – главное… Вот и теперь, сидя на рюкзаке, она баюкала себя какой-то мелодией, поглядывая время от времени на ворота, наверное поджидая Устю.

Устя жалела, что не позвонила ей с утра, не попрощалась. Не было на это сил. Она специально ушла пораньше – знала: Нателла сама будет звонить. В общем, получилось не очень! А теперь, вместо того чтоб с независимым видом пройти мимо школьной ограды – тут даже заходить не обязательно, можно действительно на деловой скорости, достаточно изящно проскочить это чертово место, махнув рукой, сумкой, кинув парочку обычных хелловых фраз, – так вот, вместо этого она торчит в чужом неуютном подъезде, вглядывается в пыльное окно, смертельно боясь, что кто-нибудь ее заметит.

И действительно, два-три раза Нателла взглянула в сторону окна, но как-то рассеянно, неопределенно. Но почти тут же взгляд ее перескакивал на что-то другое, так что конечно же она Устю не видела. И дело здесь было, пожалуй, даже не в близорукости. Она могла если и не увидеть, то, во всяком случае, почувствовать. А здесь ее интуиция подвела. Может быть, потому что на самом деле именно сегодня Нателле не очень хотелось, чтоб Устя приходила. Нателла была счастлива, как-то даже расслабленно счастлива, и не желала обуживать эту редкую радость сбывшегося необходимостью видеть чужое невезение и для приличия, ненадолго, но все же гасить себя. Как дорого подчас другим стоит наша естественность и откровенность! И кто же не прав: тот, кто не сдерживается, или тот, кто ее не выдерживает?

Совсем, казалось бы, недавно Нателла никуда не собиралась ехать, а Устя, наоборот, рвалась и абсолютно была уверена, что поездка состоится. Она думала о ней бесконечно! Во-первых, потому, что никуда дальше Подмосковья не ездила. Во-вторых, вообще хотелось какой-то мало-мальской самостоятельности.

Но наверное, когда чего-то безумно хочешь, это чаще всего не сбывается! Значит, желать и стремиться тоже надо «с умом». А как? Может быть, не попрошайничая у слепого рока, не заглядывая в его бездонные глаза с жалкой, отчаянной улыбкой? Желать надо, скорее всего, независимо. Забрасывая желание в будущее, как семечко в землю, оставляя в покое, пока не прорастет. А если все время разрывать и смотреть – не проклюнулся ли росток? – ясно, что получится. Конечно, это касается вещей, от человека почти или вообще не зависящих, как-то: выигрыш в лотерею, или стечение обстоятельств в пользу того-то, или удача в любви… Да мало ли! Там, где желание – выучить древнегреческий или накачать бугры на цыплячьих конечностях, – там мистика не товарищ! Там только ты сам себе и товарищ, и пряник, и кнут. Хотя и в первом случае нет никакой мистики, скорее – тренировка самообладания и терпения. И самоиронии, когда все в очередной раз с треском провалится! Раз провалится, два провалится, а в третий… Честное слово, в этом что-то есть! Не всё сразу, но кое-что в результате начинает сбываться, даже то, что не должно порой сбыться по законам житейской обычной логики.

А еще было в-третьих, из-за чего в основном Устя рвалась в эту поездку: в Эстонию ехал Бес. Ей странно было себе в этом признаваться, но это было очевидно не только для нее, а даже для Нателлы. Хотя именно Нателле этого знать не следовало.

Вот уж чего-чего, а такого от него никто не ожидал! Ему-то что там делать, каждый год разъезжающему с родителями то на Золотые Пески, то в Прагу, то еще куда… Его катали с детства, и для него это было так привычно, что он даже не хвастался. А те от силы две сотни, которые он мог там заработать, не делали для него погоды.

Теперь же для Усти все рушилось. Она оставалась в жарком городе, прикованная к дому, хоть и добровольно, – к кроватной фабрике, к проторенным, затоптанным, осточертевшим маршрутам прежнего существования. Не сбылось, не сбылось, не сбылось…

Она видела, как к школьным воротам подъехал автобус. Но невыносимо было смотреть, как все они, похватав рюкзаки и сумки, начнут рассаживаться и как автобус покатит в сторону вокзала.

Устя вышла из подъезда и… пошла к зубному врачу! Две боли – уже не боль, а выход из положения. Потом взяла сестренку из детского сада, выслушав при этом очередную жалобу воспитательницы – в этот раз, слава богу, ничего не разбила, а просто ела мыло – откусывала и плевалась… Она часа два погуляла с Валечкой, покатала ее на качелях в чужом дворе. Потом они зашли в «Диету» за молоком и около восьми вечера явились наконец домой. Не успели войти в дверь, как зазвонил телефон.

– Где ты была? Я искал тебя целый день… – услышала Устя Лешин голос.

4

«Вот так люди и уходят в монастырь – влюбляются в негодяев и ничего не могут с этим поделать. И начинают себя за это презирать. Потому что подлость, как ее ни оправдывай, остается подлостью!..» – записала бы Устя в своем дневнике, если б его вела. Но она не вела. Ведь искренний дневник – это ты сам, маленький и голый, зябко дрожащий на виду у всех. И даже если дневник спрятан надежно и уважение к тебе в твоем доме сильнее родственного любопытства, ты на виду у себя самого и в этом абсолютно беззащитен. Твоя память старается, расчищает завалы прошлых переживаний, прячет тяжелое, неприятное и в то же время с легким, лечебным подхалимажем подсовывает лучшие, светлые эпизоды биографии, а ты, наивно поверивший в ценность каждой собственно прожитой минуты, дотошно, скупердяйски собрав их все в толстой тетрадочке под красивой обложкой с картинкой, в один такой-то день нечаянно открываешь страницу и читаешь про себя такое… (если ты был откровенен, конечно), да, читаешь это и думаешь: «О господи, неужели про меня?! Бедняжка! Дурак! Подлец!» И все такое прочее про себя, чистого, умытого, обаятельного… Но что же делать, ведь иногда непереносимо в полнейшем молчании оставаться один на один в этой темной глубокой берлоге под названием «душа». Кого тогда звать, кого окликать: «Слышь, остановись! Скажи мне, только честно, кто я – нормальный добрый человек или уже злодей?..» «Как это – кого? А твои друзья?» – подскажут доброхоты. Друзья!.. Друзья, когда они есть, замечательно, а еще прекрасней, когда они мудры и добры одновременно! Но всегда ли так бывает? И потом, что друзья – камера хранения твоих баулов и чемоданов, набитых нерешенными проблемами? Им свои порой девать некуда… Вот и остается твое в тебе, даже высказанное, но непонятое, тоже остается в тебе и давит, и мучает, как острое воспаление, и не представляешь, как же его лечить.

Устя не понимает, как это произошло. Как сумел так незаметно и основательно вкрасться в ее жизнь Игорь Бещев. Ведь знала, давно знала, что он за человек! И, гуляя с Нателлой, ей поддакивала и сама возмущалась его изящно упакованными выходками на уровне тестов, которыми он травил бедняг одноклассников. Не всех, конечно, Савина, например, или Пеплоева, или Кукурбу не очень-то потравишь: эти – где сядешь, там и слезешь! А у Беса, безусловно, был нюх на опасность. И даже ради ценных сведений о свойствах человеческой природы он не стал бы подвергать себя ответным ударам: в этом была его гибкость, но и, пожалуй, очевидная трусова-тость, в которой, похоже, он не признавался самому себе, выдавая за осторожность. Но трусом, в законченном смысле, он не был. Взять хотя бы прошлогоднюю драку на улице после школьной дискотеки. Ведь он же не удрал, а мог бы – шел впереди всех метров на двадцать, и ему оставалось полшага до поворота. Никто его не звал, сам вернулся, сам вступился за Ленку, хотя она шла с Пикапчиком из седьмого «А». И ему, Бесу, а не Пикапчику рассадили голову и порвали шикарную куртку! Но все же…

Был один день, уже в восьмом классе. Устя запомнила его до мелочей. Встала, как обычно, полседьмого, сама, без будильника. Заставила себя выйти на балкон и сделать на ноябрьском холодке легкую зарядку – хорошо, их балкон смотрит на пустырь и можно не опасаться постороннего любопытства. Потом, под мамино ворчание: «С вечера надо все готовить!» – погладила форму, выпила остывший чай, сорвав кусок колбаски с бутерброда, обула-одела Валечку и побежала по обычному маршруту: детсад – школа…

В детском саду, однако, вышла заминка: сестренку после болезни в прежнюю группу не принимали, там начался свой карантин – по кори. А в другую она идти отказывалась: боялась, наверное. Не хотела подниматься по лестнице, подгибала колени, цеплялась руками за перила, ревела, жалобно подвизгивая, и не внимала никаким Устиным обещаниям. В конце концов, устав от бесплодных уговоров и чувствуя, что сама опаздывает, Устя шлепнула сестренку, сунула ее в руки незнакомой воспитательнице и побежала, унося второпях с собой, как выяснилось позже, детский гостинец – два яблока и пряник.

Как и следовало ожидать, день, неудачно начавшись, весь так и пошел наперекосяк. На втором уроке обнаружилось, что она забыла тетрадь с сочинением. Но так как «забыло» полкласса, всем влепили «пары». И это после того, как она мыкалась с этим сочинением до часа ночи! Потом, она где-то умудрилась потерять деньги на театр. Скорее всего, в детсадике, во время всей этой кутерьмы на лестнице.

– Давай я внесу за тебя, – предложила Нателла.

Но Устя отказалась: не хотелось ей просить дома во второй раз, тем более что с деньгами у них в семье теперь непросто.

На третьем уроке за окном сильно потемнело, как будто наступили сумерки, даже включили свет. А потом вместо привычного и надоевшего дождя повалил снег. Первый! Он пошел и погнал серый, усталый воздух от земли вверх, продырявливая его своими крупными белыми хлопьями. И нельзя сказать, что в этих хлопьях была подходящая моменту торжественность открытия сезона. Они были довольно суетливы, покорные ветру, кидались скопом то вправо, то влево, то, как будто передумав, не долетев до земли или же вспугнутые на ней чем-то, устремлялись обратно ввысь. Ввысь, ввысь, быстрей, быстрей! И, остановясь на полпути, плавным гигантским завитком, сперва медленно, но разгоняясь, разгоняясь, все стремительней, обреченней – к земле, как единственному прибежищу. В этом хаотичном движении было что-то притягивающее, полурадость-полусмута, как перед побегом или большим, через себя прыжком… Он летел, летел и летел, этот первый снег, и был как вестник из новой жизни, должно быть прекрасной, должно быть свободной и, может быть, даже вечной или хотя бы такой долгой, что время теряло там всякий смысл…

Устя смотрела в окно не отрываясь… Смотрела, смотрела, а в это время ее третий раз вызывали к доске! Лешки в этот день не было, и некому оказалось вовремя подтолкнуть в плечо или дернуть там за рукав. Устя вышла, чего-то отвечала, поминутно сбиваясь, – самой было противно! Нателла подсказывала, ее шершавый шепот раздавался на весь класс: «…электроотрицательность элементов возрастает в периодах…»

– Ты что, не учила? – спросила Устю Евгения Анатольевна.

– Не запомнила, – ответила Устя, печально глядя, как рука химички потянулась к клеточкам в журнале, как кончик пера засуетился, потом завис над пустой клеткой и… неожиданно клюнул ее, оставив почти незаметную, робкую точку. Евгения Анатольевна преподавала в школе второй год. Необходимость мгновенно оценивать знания учеников, даже когда они были явно недостаточны, повергала ее в смятение. Правда, иногда (это невозможно было предугадать заранее) с ней что-то случалось – на нее ни с того ни с сего нападала сверхуверенность: шли перекрестные опросы, оценки сыпались одна за другой, ни на секунду невозможно было расслабиться: она тут же славливала, ошарашивала вопросом и, не давая опомниться, если отвлекся, тут же поднимала другого, третьего… Это был настоящий марафон! А потом дистанция заканчивалась, и начиналась обычная, размеренная жизнь, почти без риска, с такими вот точками доверия, какую заработала Устя.

Уроки шли к концу. Последней была физика. Правда, еще висел классный час, но кто-то сказал, что не будет, что Кира куда-то там уезжает. Устя про себя прикидывала, что, если и будет, надо бы отпроситься с него. Вообще-то она сильно кашляла, и Кира Викторовна могла отпустить. А уйти ей нужно было, чтоб успеть дошить юбку, – соседка предупредила, что вечером заберет свой «Зингер».

И тут произошла эта мерзкая история. Физик Тугарин Антон Ильич (Тугрик) больше всего на свете ценил свежий воздух. Он, можно сказать, был одержим свежим воздухом! И при случае напоминал, что он, мол, не одинок, что великий художник Репин спал, ел и работал даже в самый лютый мороз при раскрытых настежь окнах. Но сам Тугрик пошел дальше: в отличие от Репина, он даже не носил шубы, а являлся в школу, и зимой тоже, в незастегнутом вельветовом пиджаке – розовощекий, легкий и стремительный! Во время перемен кабинет физики ожесточенно проветривался. Окна в нем не заклеивались, цветы на подоконниках не водились: они же не знали про великий пример гениального художника и без примера элементарно вымерзали. В школу то и дело наведывалась бабушка Люси Самохиной и поднимала бучу по поводу переохлаждения детей. Физик сначала доказывал, потом уступал, прикрывая часть окон, но только часть! Торчать в классе на переменах он никому не позволял. Если дверь не была закрыта на ключ, некоторые все же закидывали в этот заповедник свежести и гигиены свои портфели и сумки, чтоб не таскаться с ними по школе.

В этот раз Устя с Нателлой подзадержались на втором этаже, разглядывая в рекреации ошеломительный косметический набор, который продавала одна девочка из десятого класса. Цена у набора тоже была красивая, так что, полюбовавшись издалека, они печально поплелись на третий этаж, где должна была быть физика. До урока оставалось пять минут.

На этаже они поставили сумки на подоконник. Нателла извлекла полиэтиленовый пакетик с кукурузными палочками… В это время в другом конце коридора показалась классная. Она направлялась в их сторону. Устя хотела подойти к ней, отпроситься, но упустила момент. Кира Викторовна, разыскивающая, как видно, Тугрика, подошла к кабинету физики, дернула на себя дверь, широко раскрыв по привычке, и… обомлела! С каким-то ошарашенным видом она оглянулась на Устю с Нателлой. По ее искаженному лицу можно было решить, что там, за дверью, по меньшей мере лежит, сраженный наповал, сам несчастный учитель… Устя с Нателлой подались вперед, вытянув шеи. И тут в проеме между дверным косяком и отпрянувшей в изумлении мощной фигурой Киры Викторовны возникла дикая сцена: стоит Бес, а перед ним… скорчившись на коленях, с растрепанными волосами – Мокреева! Не глядя на открывшуюся дверь, что-то жалко канюча, вся красная, с потеками туши на щеках, она стала медленно и грузно подниматься лишь после того, как Бес брезгливо обогнул ее и вышел из класса.

– Что происходит, Мокреева?! – взревела Кира Викторовна. – Почему ты стояла на коленях?..

Находившийся неподалеку народ стянулся к двери… Мокреева молчала, глядя в сторону и поправляя дрожащей рукой волосы…

Тут прозвенел звонок. Подошел физик. Все стали заходить в кабинет. Невозмутимо вошел Бес.

– После урока не расходиться: классный час, – сообщила от двери Кира Викторовна и вышла, видно даже забыв, зачем направлялась сюда, разыскивая Тугарина.

На физике была лабораторная. Устя несколько раз оглядывалась то на Мокрееву, то на Беса. Мокреева сидела с бурыми щеками, низко склонившись над столом, и, кажется, тихонько ревела. Бес поймал один из Устиных взглядов и весело подмигнул. Но ей показалось, что в бещевском веселье на сей раз явно сквозит натуга, – видно, он шел на пределе своих лицедейских способностей.

Классный час начался с того, что Кира Викторовна потребовала разъяснить ей и всем собравшимся, что случилось такого выдающегося в жизни Игоря Бещева, что девушки должны становиться перед ним на колени?

– Мне трудно самому судить о своих достоинствах, – с мягкой отвлекающей иронией ответил Бес, словно это был не классный час, а его персональный вечер в телестудии Останкино.

– Хорошо, тогда, может быть, Мокреева объяснит, что произошло?

– А может, не надо? Сами разберутся, – вдруг тихо вклинилась Ольга Усова, которая вообще-то не имела привычки подавать голос. – Мне кажется, это не наше дело…

– Кто еще так считает? Поднимите руки! – спросила классная.

Подняли. Человек семь-восемь… Остальных не отпускало любопытство.

Кира Викторовна села за стол. И минуту сидела, спрятав лицо в ладони. Потом вздохнула, оглядела всех и сказала спокойно:

– Мы все люди, в жизни всякое бывает. Но должно произойти что-то из ряда вон выходящее, чтоб даже в ваше раскованное время девочка опустилась на колени перед парнем. Ты… хорошо себя чувствуешь после этого, Бещев?

– Да, вполне, – ответил Бес.

– Слушай, а не кажется ли тебе, – вскочила вдруг Нателла, – что унижать других стало твоим хобби! Ты все время держишься так, будто все кругом идиоты и кретины! И вообще, ты заставляешь…

– Я никого, ничего не заставляю! – перебил ее Бес. – И то, что произошло, это наше с Мокреевой личное дело. Личное, ясно?

– Вот именно, ихнее, семейное! – съёрничал Петелин.

А Ващин гнусно хихикнул.

– Трудно говорить, не зная всей ситуации, – поднялась комсорг класса Бутова, и Кира Викторовна с надеждой кивнула, заранее с чем-то соглашаясь. – Но я думаю, то, что происходит в школе, уже не может быть только личным, и любой поступок каждого касается всех…

– Ну ты даешь! Значит, пока я не переступил порога любимой школы, я человек, личность, со своими правами – хилыми, правда, но все же кое-что за душой. А как, значит, я в эту школу вошел, тут, значит, сразу это… фейс кульком и шмон по кругу…

– Слава, мы не в подворотне!

– Ну, я это, Кира Викторовна… просто глупо так разграничивать: в школе, не в школе… Примитивно как-то!

– Хорошо, мы тебя поняли, садись. Кто еще хочет высказаться?

– А чего высказываться? Сами поругались, сами и помирятся, Бес… то есть Бещев, сам ведь сказал – дело личное!

– Любовь зла, полюбишь и Бещева!.. – притворно вздохнула Алла Ребровская. – Но в ногах валяться…

Бес молчал, что-то черкая ручкой в тетрадке.

И тут в провальной тишине, громко, по-старушечьи высморкавшись, встала Мокреева. Устя заметила, как дернулось при этом и побледнело лицо Беса.

– Да! Я валялась у него в ногах, – сказала она хриплым, едва слышным голосом, – но не из-за личного… Из-за личного я бы не стала! Из-за личного, между прочим, – взглянула она на Ребровскую, – не я, а у меня в ногах валяются! Так вот, я просто не хочу, чтоб вы думали не то… Хотя мне вообще-то все равно, что здесь некоторые думают. Конечно, мне после этого одна дорога, меня…

– Прекрати! – вдруг резко перебил ее Бещев. – Ну чего ты на себя наговариваешь? Сядь и успокойся, никого это не касается…

– Нет, касается, Игорь, касается! Это меня прежде всего касается. Мне такой ценой не надо… Конечно, я дура, жуткая дура! Ведь знала, что ты меня ловишь! Тебе очень хотелось, чтоб я их взяла, эти твои кассеты! Тебе хотелось меня застукать, ты все рассчитал, давно рассчитал… А я все не брала, держалась. Только сегодня вот сорвалась. Доставила тебе удовольствие… Я презираю сейчас себя – не для прощения говорю, я правда презираю, – за то, что так перед тобой… Лучше уж колония! А такие, как ты, еще хуже, чем такие, как я!..

– Всё? – спросил Бещев. – У тебя больная фантазия: «подловить»! Раскинь куриными мозгами: я про тебя ничего не говорил, хотя мог. Сама вылезла…

– А тебе и не надо было говорить, ты не из-за этого ловил! А чтоб я перед тобой на коленях стояла, чтоб унижалась и пятки твои целовала, а ты чтоб смотрел на меня как на последнюю гадину, как на плевок, – и улыбался… Вот для чего. Кира Викторовна случайно увидела, ты сам испугался. Как ты испугался, бедненький! – засмеялась Мокреева. Она засмеялась каким-то счастливым, свободным смехом.

Петелин заржал было, передразнивая ее. Но Мокреева не обратила на него внимания. Она как-то ватно опустилась на парту и хохотала, раскачиваясь из стороны в сторону. Никто никогда не слышал, чтоб она так здорово хохотала!

– Все по домам, быстро! – вскочила со стула и кинулась открывать окно Кира Викторовна, но Савин опередил ее.

Тогда она схватила со стола журнал, подбежала к Мокреевой и, прижав ее вибрирующую хохотом голову к своему бархатному вишневому животу, стала обмахивать журналом…

– Девочки, кто-нибудь, – попросила она, не отрывая взгляда от Мокреевой, – принесите мою сумку из учительской… Синюю… Там должна быть Галина Алексеевна, спросите у нее… И стакан с водой.

Устя вылетела в коридор и помчалась к учительской. Ребята почти все разошлись, а из девчонок кое-кто остался. Стояли в нерешительности у двери на лестницу.

Когда Устя с чашкой и сумкой вернулась в класс, Мокреева уже не хохотала. Она сидела, чуть закинув голову назад, прислонив ее к плечу Киры Викторовны, тупо и безразлично смотрела перед собой, по щекам бежали слезы.

– Усть, поищи, там в сумке должен быть тазепам…

– Не надо, Кира Викторовна, все нормально, сейчас пройдет.

Мокреева поискала платок, не нашла, Устя сунула ей свой.

– Жанна, ты все же выпей таблетку. – Кажется, впервые за все то время, как Мокреева в их классе, Кира Викторовна назвала ее по имени. – Выпей, выпей – и домой, сразу спать! Устя тебя проводит. Только дома в ванну не залезай…

– Да не надо провожать, я сама.

– А все равно по пути, – сказала Устя, вытаскивая сумку из парты.

Уже у двери Мокреева остановилась, оглянулась на Киру Викторовну, закрывавшую окно. Помедлила, будто не решаясь что-то сказать, но только попрощалась, и они с Устей вышли.

– Ты правда иди, не нужно меня провожать. Тем более я не домой… – И она пошла какой-то странной, снующей походкой, как бы насильно выталкивая из себя каждое движение.

Усте вдруг показалось, что Мокреева все же хочет, чтоб ее догнали… А может, и нет. Навязываться в таком деле тоже не очень! Пока Устя раздумывала, Мокреева скрылась за углом.

А вечером позвонила Нателла и сообщила:

– Ты представляешь, этот Бес как испарился! Пока я в классе была, ну буквально на минуту он раньше вышел, я выскакиваю – его нигде уже нет: ни в раздевалке, ни в туалете…

– Ты чего, в их туалете была? – Устя знала, что с Нателлы станет… не такое, конечно, но под горячую руку – кто знает?

– Спятила? Я Борьку попросила! Ну вот, представляешь – нигде его не было. И Ленка Бузыкина не видела, а Тамарка говорит: пойдем к нему домой, вытащим и разрисуем… Представляешь, подонок какой! Я, конечно, эту Мокрееву не оправдываю: раз ворует, значит, должна отвечать. Но так тоже, ты меня извини, гадство какое-то!.. Чо делаешь? Пойдем погуляем?

– Не могу, Нателл, надо юбку дошить. Соседка машинку забирает…

– Ну ладно тогда, давай! Лешке звонила? Как он там, поправляется?

– Нет, не звонила: некогда было. Вечером позвоню…

Вскоре после Нателлы позвонила мама:

– Устя, я застряну на работе часиков до восьми. Валюшу забери, ладно?..

Ну вот! Всегда так. Валюшу забрать – это по меньшей мере пропавший час. А еще уроки. С одним черчением сколько возни. Еще география, английский… «В шесть часов пойду, не раньше», – прикинула Устя. Но, вспомнив, как мучительно расставалась с ней сестренка и что она сегодня в чужой группе, не выдержала, положила в карман яблоко и вышла из дома в пять.

Как же обрадовалась ей Валя! Наверное, у маленьких детей понятие времени совершенно не такое, как у взрослых, и несколько часов вне дома равны у них неделе? месяцу? году?

– Валь, ну ты задушишь меня! Ну всё, садись, давай собираться. А почему у тебя колготки другие? Что… опять?

Просто несчастье какое-то! Четвертый год, а с ней это случается довольно часто.

– Маме не говори, я больше не буду…

– А почему вы не гуляете?

– Потому что с нами нянечка, а воспитательница ушла. А нянечка пьет кефир из кастрюли!

– Нехорошо ябедничать…

Вышли из детского сада, и Валечка за руку потащила Устю через дорогу к своим качелям-каруселям.

– Сегодня, малыш, некогда. Много дел. Вокруг дома разок обойдем, и всё. А в следующий раз погуляем долго, ладно?

Валечка ничего не ответила, но, явно обидевшись, отпустила Устину руку и пошла немного впереди.

На дорогах снег растаял, зато ярко белел на газонах, на капотах машин. Даже кусты барбариса наловили его своими стрижеными ветками целые охапки и стояли довольные. Запах листьев, прибитых к асфальту и земле бесконечными дождями, очнулся и дружественно пристроился к светлому, обновляющему мир запаху снега.

– Лови яблоко! – Устя примирительно тронула сестренку за помпон на шапке.

– Не хочу!

– Я хочу!

Устя шарахнулась, налетев на сестренку, и от неожиданности выронила яблоко… Рядом стоял Бес!

– Испугались? – спросил он, подбирая яблоко и вытирая его о снег на газоне. – Нате, только не ешьте. Надо теперь дома вымыть, с мылом.

– Спасибо, оставь себе! У нас мыла нет, – отвернулась Устя.

– Есть мыло! – напомнила Валечка. – Много… мама купила.

– Хозяйственный ребенок, – сказал Бес, – в курсе! Не то что ты. Слушай, Усть, у тебя случайно пара долларов не завалялась? А то я тут выскочил из дому сгоряча, забыл, а вернуться, понимаешь, не могу…

– Что так?

– С фазером поцапался.

Только тут она увидела, что он идет с портфелем и в каких-то странных, не по сезону, кроссовках.

– Нет у меня ни копейки. Сегодня театральные где-то посеяла…

– А анальгина у тебя нет? Жутко ноет зуб…

– Дома есть. Хочешь, пойдем – вынесу.

– Пойдем, а то я до утра пропаду.

– Ночевать-то где собираешься? К дяде, что ли?

– Дядя на гастролях, в Лондоне. Да есть местечко, черт с ним, как-нибудь! Чего у нас завтра с утра, черчение?

– Слушай, а твои в розыск не кинутся?

В это время мимо Устиной головы, чуть задев волосы, пролетел и тут же разбился о ствол дерева пущенный кем-то невидимым снежок. Бес оглянулся, пристально всмотрелся в ряды гаражей на той стороне улицы…

– Пойдем, – сказала Устя и торопливо взяла за руку сестренку.

Она подумала, что это вполне может быть кто-то из их класса. И получается, для Нателлы у нее времени нет, зато с Бесом пройтись она вовсе не прочь – такая идиллическая, милая картина со стороны. Да он и сам не собирался ввязываться, не тот момент, и даже не остановился, когда два снежка, один за другим, плюхнулись перед ним на асфальт.

Возле подъезда он замялся:

– Я жду, ладно? Если есть, захвати штуки две-три, а то мне одна не помогает, и воды горячей…

Устя взглянула на свои окна. Мамы дома не было, правда, вот-вот должен был вернуться отец из командировки… «Ну и пусть, что такого особенного?» – подумала она. И сказала Бесу, кивнув на подъезд:

– Заходи! Чего я буду с чашкой туда-сюда…

– А твои – ничего? – спросил Бес, тоже взглянув наверх, хотя понятия не имел, где Устины окна.

Они молча поднялись в лифте, прошли через коридор, заставленный санками да колясками. Мигала люминесцентная лампа, собираясь перегореть. Устя отпирала дверь и думала: «Как быть? Звать в прихожую или пусть стоит в коридоре? Да ладно, пусть уж зайдет, неудобно через порог».

– Раздевайся, – кинула она через плечо Валечке, а сама, лишь сбросив сапоги, прямо в куртке пошла в кухню – ставить чайник.