Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Налив воды и взяв из аптечки упаковку с анальгином, Устя вернулась в прихожую. И увидела, что Бес разделся, повесил на вешалку свою куртку, аккуратно, сбоку, поставил на коврик снятые кроссовки, матерчатые, насквозь, как видно, промокшие… И теперь, присев на корточки, помогал Вале расстегнуть на сапоге застрявшую молнию. Выходило, что Устин призыв раздеваться, адресованный сестре, он принял и на свой счет.

Нелепо застыв с чашкой в руке, она поймала довольный Валин взгляд: ребенок любил гостей, любых – папиных, маминых, Устиных, – лишь бы гости, лишь бы уделили ей лично хоть пять минут, что-то у нее спросили, дали бы подержать себя за руку…

– Сейчас кушать будем, да? – спросила Валя, не давая Усте опомниться. – И ты будешь с нами кушать! – сказала она Бесу, тронув его ладонью за голову.

– Да я вообще-то… Ну, если только чаю! – к Устиному ужасу, не стал отказываться Бес. А у них как раз дома – ничего, только рисовая каша с изюмом… У мамы завтра зарплата, и холодильник стоял стерильный. Правда, была одна банка со сгущенкой – мама берегла ее для торта. Но делать было нечего.

– Проходи, – открыла Устя дверь в комнату и, не включая свет, прикинула, все ли там в порядке.

– Не зажигай, не зажигай! – закричала Валя и, вырвавшись наконец из сапога, побежала босиком в комнату, прыгнула с разбегу на тахту. – Я сама! А ты закрой глаза! – скомандовала она входившему Бесу. – А теперь открой. Вот у нас что есть! – включила она свое любимое бра – гигантскую божью коровку, дикий выверт отечественного дизайна. Ее подарили маме на день рождения сотрудники из ее отдела.

Глядя, как Бес входит в комнату, Устя внутренне смутилась, представив себе ту огромную разницу между тем, как живет она и как живет он сам. У нее не то что видео, а даже более-менее сносного магнитофона не было, только старая, задрипанная «Весна».

Устя смела со стола недошитую юбку, расправила вьетнамскую салфетку с выцветшими хризантемами, включила телевизор и вышла в кухню.

Валя поминутно бегала то в ванную, то в большую комнату и с возгласом: «А вот еще что у нас есть!» – возвращалась обратно, что-то роняя и смеясь.

Когда Устя с тарелками вошла в комнату, на тахте была свалка. Кроме игрушек там лежали два старых флакона из-под шампуней, свечка в виде красного дракончика, деревянная шкатулка с квитанциями и платежными книжками, две новые нераспечатанные зубные щетки, мамины желтые резиновые перчатки, в которых она красила волосы…

– Немедленно все это положи на место, мой руки и садись за стол! – сказала Устя строго и поставила тарелки.

Она думала, что Бес, увидев столь прозаическую пищу, вежливо откажется. Но когда она уже повторно вошла в комнату, неся чашки и банку со сгущенкой, он, к ее великому удивлению, отмахал уже чуть ли не полтарелки.

– Открыла сгущенку! – воскликнула Валечка, увидев банку. – Теперь тебе от мамы попадет!

– Мне ни от кого не попадет! – Устя почувствовала, что краснеет с ног до головы. – А вот тебе за кое-что достанется наверняка!

Устя сказала это просто так, чтоб скрыть неловкость, ничего конкретного не имея в виду. И вдруг она увидела перед собой испуганные, полные слез глаза сестры:

– Не говори маме!

– Да не собираюсь я никому ничего говорить! – Устя села за стол и посадила ее себе на колени. – Видишь, дядя кушает, и ты ешь. – Тут они с Бесом переглянулись и чуть не рассмеялись – так неожиданно было это относящееся к Бесу «дядя»!

– Ну как зуб, полегче?

– Да, вроде немного отпускает. А ты чего не ешь?

– Я потом, с мамой…

По телевизору выступали «Лицедеи». Но Устя то рассеянно поглядывала на экран, на незашторенное окно, за которым набухало, готовясь к новому снегопаду, сиреневое небо, то, низко склонясь над головой сестры, зарывшись носом в ее пушистый льняной, высоко схваченный заколкой хвостик, мельком взглядывала на Беса. Он ел теперь медленно, по-детски долго держал еду за щекой, согревая, видно, больной зуб. На лбу у него, полуприкрытый челкой, уголком белел шрам, которого раньше почему-то Устя не замечала. От «божьей коровки» на стене шел мягкий оранжевый свет. Устя случайно поймала свое отражение в стекле секретера и вдруг показалась себе очень красивой! Поправила волосы, и стало еще лучше. Почувствовала, что Бес смотрит на нее…

Зазвонил телефон. Устя вздрогнула – так неожиданен, так никчемен был сейчас этот звонок.

– Слушай, – сказала в трубку Нателла, – ты мне нужна позарез. Прибегу, ладно?

– Нет, – ответила Устя с плохо скрытым испугом. – Потом, завтра…

– Что там тебе сегодня… уши бреют? Может, на лестнице встретимся? Я подожду.

– Не могу, извини!

Нателла шумно вздохнула и положила трубку. Знала бы она! Устя отошла от телефона и стала разливать по чашкам чай. Бес уставился в телевизор, но он конечно же все понял: что ради него она отказалась встретиться с Нателлой и что жутко испугалась, как бы Нателла не прискакала сюда. И минуты не прошло, телефон зазвонил снова.

– Устя? Это Тамара. У тебя нет случайно лишней тетради? Я завтра куплю – отдам, а то я должна здесь переписать…

– Томка, честно – нет! Я бы дала. А ты позвони Бутовой, у нее всегда полно.

– Ну попробую. Чего делаешь?

– Да так…

– Ясно… Ну пока?

– Пока!

Эти звонки вселили в Устю тревогу. Ей вдруг показалось, что они, один за другим, были неспроста. Да и мама должна была скоро вернуться. Бес уловил ее настроение, допил чай и сказал:

– Пойду…

Устя кивнула и вышла в прихожую – проводить.

– Мультики! Не уходи! Мультики! – закричала Валечка.

И пока Бес одевался, всовывал ноги в разбухшие от влаги кроссовки, Валечка металась из комнаты в прихожую и обратно. Потом он выпрямился, попрощался с Валей за руку, сказал:

– Спасибо, девчонки, выручили, – и вышел за дверь.

– Портфель, портфель забыл! – закричала Валя.

Устя взяла портфель, вышла в коридор. Бес сам опомнился и возвращался от лифта.

– Так бы и ушел, – сказала Устя, протягивая портфель.

Он прислонил портфель к стене. Взял Устины руки, прижал ладонями к своему лицу:

– Если б ты знала, как мне сейчас паршиво…

Они стояли так и стояли, может – час, может – минуту. Ее ладони, онемев сперва от неожиданного прикосновения, очнулись и, не спрашивая ее, а как будто сами только и ждали этого момента, потянули в себя его боль, став тяжелыми и горячими… Лампа дневного света резко и часто мигала, словно бригада фотографов с магниевыми вспышками снимала их двоих на вечную память, а может – чтоб уличить перед кем-то, когда пробьет час…

Около девяти вернулась мама. Устя заставила себя сесть за уроки. Что-то там нацарапала по черчению. Но удивительно легко сделала английский. Уже в постели стала читать географию. Однако в ее усталой голове перед припозднившейся географией ворота поспешно захлопнулись, и в них теперь до утра не достучаться.

Она завела будильник. Выключила свет. Легла и все смотрела, смотрела в окно. Снег впал в какую-то веселую ярость – то появлялся весь сразу, видно решив справить зиму в несколько часов, то исчезал. Устя проваливалась в сон, опять просыпалась. И снег снова являлся и снова исчезал… Как будто огромное белое покрывало гонялось за кем-то по городу всю ночь напролет.

5

Идея переменить жизнь, купив дом в Дерябине, пришла Устиному отцу года три назад, после его поездки к старому армейскому другу. Из этой поездки он вернулся задумчивым, молчаливым, стал много курить и, сидя вечерами на кухне, долго и сосредоточенно выстраивал таинственные ряды цифр в зеленом блокнотике. Тысяча семьсот пятьдесят, сто шестьдесят восемь, пятьсот двадцать, сто сорок пять, три тысячи… Как выяснилось позже, эти цифры означали деньги, необходимые для отдачи долгов, покупки дома, ремонта, вернее, его перестройки, обзаведение новым хозяйством… Просто поразительно, как много требовалось для осуществления этой идеи и как это множество до сих пор саму эту идею не задавило. Но отец был упрям и любил доводить задуманное до конца. Поэтому с некоторых пор жизнь в их семье потекла по вполне определенному жесткому руслу, подчинив контролю зеленого блокнотика робкие желания купить то-то, поехать туда-то, исполняя эти желания, лишь когда они переходили в острую необходимость.

Отец, работавший в стройуправлении, неделями пропадал в командировках, азартно добывая для родной организации то железо, то шлакоблоки, то эмульсию, а в редкие домашние побывки тут же звонил Витьку, бывшему соседу, ныне живущему в другом районе, и они, взяв инструмент, шли по квартирам вставлять форточки.

– Па, ты свалишься от такой жизни, – говорила Устя отцу, когда тот потихоньку нырял в аптечку и пил ложку за ложкой альмагель от болей в желудке.

Но отец не любил, когда его подлавливали в момент какой-то слабости. Может быть, ему казалось, что когда он с чем-то досадным один на один, этого как бы и нет. Но если кто-то заметил, тут уж никуда не денешься – не проведешь ни себя, ни других: печальная очевидность налицо!

После форточек папа с Витьком приходили домой и немножко выпивали. Нет, не пили, Устя никогда не видела отца пьяным, чтоб там шатался или, как Семка из сто шестой квартиры, стекленеющим взором пугая встречных, вдруг пахнув перегаром, продирал пространство дрожащим фальцетом. После выпитого отец как бы и вовсе не менялся, хотя становился мягче, разговорчивее. Они с Витьком сидели на кухне, закрыв дверь, чтоб дым не шел в комнату, не спеша ели, говорили о работе, о выборах, о политике, кого-то ожесточенно ругали, с кем-то яростно соглашались. Но все разговоры в последнее время заканчивались одним – предстоящей покупкой дерябинского дома.

– Не хочу, понимаешь, не хочу я так больше жить, – постепенно выходил отец на заветную тему. – Кто мы? Зачем вся эта суета, бестолковщина… Взять хотя бы нашу контору. О господи, мама родная! За тыщи километров я, как последний идиот, прусь выбивать то, что выпускает завод на соседней улице! И я, Вить, еду, выбиваю, трачу нервы и государственные деньги, возвращаюсь, получаю зарплату плюс премию – все довольны, жизнь кипит, к такой-то матрене… Да… И не только в этом дело. Контору в принципе можно сменить. Есть куда податься, Аркадий тут как-то звонил, помнишь Аркадия? Ну вот, звонил, объявился как-то. Ну, то-сё, давай, старик, ко мне, говорит, я, мол, своих не обижаю! Конечно, придется повкалывать и выходные прихватить. Я бы перешел, честно, не задумался бы, но ездить к черту на рога – два часа в один конец! Ну куда! И так дома не бываю, своих не вижу. Все уснут, а я брожу по квартире как лунатик какой, смотрю на них… Эх, Вить, разве это жизнь: работа, пожрал, спать. Вертишься, вертишься – и всё на одном месте. Ну хорошо – жена, ну хорошо – дети, ну а сам, сам, что ты сам? Как мы живем? Всё утеряли, всё – понимаешь? Традиции, обычаи, веру. Мы не то что в Бога, мы в себя ни черта не верим! Вот сидим в этих бетонных клетках, трамвай под ухом грохочет, кругом окна, окна, птиц, кроме сраных голубей, не видишь… У детей аллергия – а чем дышать? Я выдохну, он это же вдохнет. А едим чего? Если б нам в магазине не внушили, что это колбаса, разве угадаешь?

– Точно! Люся моя по телевизору посмотрела, как ее делают, месяц не покупала… – соглашался Витек.

– Да хрен с ней, с колбасой! Не в ней дело, хотя и в ней тоже… Я вот к чему клоню: кто мы, Витек? Вот ты – кто?

– Я-то?.. Человек… – не очень скоро отвечал тот.

– Во-от, и ответить сразу не можешь – сомневаешься! И правильно делаешь! Я тоже сомневаюсь! Как съезжу, Вить, в одну из таких командировок… Да что командировки! Телевизор вон включишь, теперь смелые все – смотри не хочу… А я и правда не хочу: насмотрелся! Если б от меня что зависело! А какой же я человек, если от меня ничего не зависит? Вот и сомневаюсь я, как и ты, и кроме нас хватает народу… Ты посмотри в транспорте с утра – сколько сонных физиономий, да и не только с утра: едут и спят, да просто живут и спят. Потому что сон, Вить, лучшее лекарство от действительности. А не сомневаются, как известно, только дураки, им говорят: это белое, а это колбаса, а это то, чего вы так хотели и чего мы вам обещали, – маленько кособокое, ну да ладно, сойдет, не баре! А будешь ковыряться, подходит тебе или нет, – упустишь последнее. Жизнь-то – она штука короткая, заячий хвостик: туда вильнул, сюда… ну и все – пиф-паф, ой-ой-ой! Надоело, Вить, надоело, конторы все эти обрыдли… Хочу, чтоб от меня хоть что-нибудь зависело, и не через сто лет или там пятьдесят, а сегодня или по крайней мере завтра. Болтовня надоела, все эти прикидки-раскидки… Хочу просто нормально работать, девчонок растить. Куплю этот дом, отремонтирую, заведу хозяйство… Погоди, еще приедешь ко мне – обзавидуешься, сам захочешь!

– Хорошо там, где нас нет! – заключал обычно Витек отцовские монологи и шел в прихожую одеваться.

Витек уезжал, но отец не мог так быстро остановиться, он или звонил Шугаеву, с которым познакомился в одной из командировок, или втягивал в разговор маму, даже если она стирала и откликалась нехотя, междометиями…

С некоторых пор их дом стал похож на вокзальный зал ожидания; нет, все стояло, как и прежде, на своих местах, но что-то неуловимое появилось в самом воздухе, что ли? Причем, когда отец уезжал, это чувство исчезало. Пожалуй, что мама в глубине души не очень-то разделяла деревенские страсти отца. И даже когда он после очередной командировки возвращался и обрушивал на маму очередную дорожную идею, она оторопело смотрела на него, поражаясь лихости его затей. Не было случая, по крайней мере Устя не помнит, чтоб мама в чем-то не согласилась с отцом! Коротенький заборчик слова НЕТ никогда не отгораживал желания отца от возможности их воплощения, если, конечно, эти возможности не выходили за пределы человеческих. Может, мама в чем-то была мудрее его, хотя бы житейски мудрее, и заведомо предчувствовала, чему суждено сбыться, а что, несмотря на пылкость предварительных мечтаний, все же обречено и не состоится никогда. Правда, один раз мама робко, но неотвратимо в этой своей робости все же стала настаивать на своем. Это когда отец заявил: что, мол, голову морочить! Деньги собирать по копейке да по рублю – дело долгое и ненадежное, а дерябинский дом в любой момент может уплыть из-под носа: вступит хозяину в голову, он и продаст, плюнув на все договоренности. И что, мол, есть отличный выход из положения: надо срочно обменять их квартиру на кооперативную, пусть похуже… Но зато эту выменянную кооперативную можно будет тут же сдать, получив за нее пай. А уж с этим паем они будут кум королю да сват министру…

– Усте нужно учиться дальше. Ты же знаешь, Николай, она хочет поступать в университет. Зачем мыкаться по общежитиям, когда можно жить дома. И к тому же одно дело – мы и Валя, а другое – Устя. Ее из города не выманишь: она становится взрослой, у нее свои интересы… Да и вообще, мало ли, как сложится судьба в этом Дерябине даже у нас, всего заранее не предугадаешь!

– Нормально сложится! – утверждал, отметая сомнения, отец. – Нечего хандрить: все как решили, так и будет. А с квартирой… ну что ж, глядите! Как бы потом не пожалели, я дело предлагаю. Университет! Так ли уж нужен вам, бабам, этот университет? Много ли среди вас тех, кому этот диплом ну позарез? Глядите… Я ни «за», ни «против», хочет – пусть учится.

– Да, пусть учится, – повторила мама, ставя последнюю, непоколебимую точку, словно не она отца, а отец только что, в конце концов, с большими трудами уговорил ее принять это решение…

На прикроватной тумбочке уже двумя стопками лежали книги и брошюрки по сельскому хозяйству, даже «Почвоведение» – вузовский учебник. Книги и журналы с каждым разом прибывали, отец не жалел на них средств, дотошно изучал, выписывая и подчеркивая особо важные места. Однажды он привез из Краматорска великолепную книгу о пчеловодстве. Эта книга была написана и оформлена так, чтоб охватить любовью к пчелам всякого, кто хоть бегло взглянет на нее, прикоснется к ее страницам. Там были даже стихи и рассказы на пчелиную тему! А яркие подробные иллюстрации вызывали воспоминания о летней поре с ее пестрыми цветочными запахами, жарком солнце и низком, густом жужжании заблудившейся пчелы, отчаянно торкающейся в оконное стекло.

Устя зачиталась тогда этой книгой. Вошел в комнату отец, удивился и обрадовался, застав ее с «Пчеловодством».

– Обязательно заведем пчел! – сказал он, непривычно обнимая за плечи – как в детстве, давно, когда она была совсем еще маленькая. – Заведем, Утенок! – И это оттуда, из прошедшего времени: Утя, Утенок – младенческое, ласковое прозвище.

Устя сама окрестила так себя, когда только училась говорить. И бабушка дольше всех звала ее: «Утя, обедать! Утя, пора спать!..» Бабушка умерла, и с тех пор никто так не звал. И вот – папа вдруг вспомнил! И кажется, неожиданно для себя, потому что сразу, как бы стирая излишнюю сентиментальность, перешел на долгое и подробное объяснение огромной пользы натурального меда, маточного молочка, прополиса и цветочной пыльцы.

– Цветочная пыльца – это вещь! – восторгался отец. – Это тебе и растительный белок, – загибал он пальцы, – и витамины В₂, В₆, С, К, и микроэлементы… Надо только иметь хороший пыльцеуловитель. А это несложно: берется обыкновенный ящик, но без двух стенок – задней нет и передней тоже, берется рамка с двойной металлической сеткой, но надо иметь в виду, что между слоями должно быть расстояние – пол сантиметра достаточно, даже чуть меньше…

– Пап, я пойду, мне еще физику учить, – вырвалась тогда из этой популяризаторской беседы Устя.

Пришла, села за свой письменный стол, еще раз вспомнила, как назвал ее отец Утенком. Но уже радости не было. Она поняла: он назвал ее так не в порыве любви и нежности, а в порыве надежды, что и она наконец увлечется, а это во многом разрешит проблему переезда.

– Интересуется! – сказал он маме на кухне. – Не зря я купил эту книгу… Вот, рассказал ей кое-что, пусть привыкает. Потом еще расскажу, здесь главное – постепенность.

«Ничего ты, папочка, не понял! – подумала, услышав тот разговор, Устя. – И никаких твоих лекций я слушать не собираюсь: неинтересно!»

Но и отец, как видно, осознал, что та их первая беседа приняла уж больно узкоспециальный характер. Он осознал это, предприняв попытку номер два, через день, в воскресенье за обедом. На этот раз об антибактериальных свойствах прополиса.

– Ну не надо об этом за едой! – взмолилась Устя.

– Ладно, потом, – согласился отец.

И несколько дней ревниво караулил каждую свободную Устину минуту, надеясь, что она подойдет и еще разок возьмет в руки «Пчеловодство».

А вообще Устя заметила странную вещь: отец не умел или не хотел разговаривать с ней так раскованно, так откровенно, как с тем же Витьком, или с Шугаевым по телефону, или как с мамой. Конечно, может быть, глупо надеяться, чтобы с тобой – да на равных. Возможно, для этого требуются какие-то особые заслуги перед семьей или стопроцентная уверенность взрослых, что отцовско-материнские слабости, ошибки и метания не сорвут и без того запутанный, на ощупь угадываемый воспитательный процесс? Риск, сплошной риск! Кто первый, каскадеры? Не мы, не здесь!.. И от этого изобретается, выжимается какой-то специальный родительский язык, скудный и монотонный, – слова те же, но строго выверен их порядок. Они ложатся в предложения, как инструменты на стерильный хирургический столик, – ничего лишнего, только тот смысл, который в них отчетливо и ясно слышен, никаких премудрых подтекстов, двоякостей или обертонов. Чистота – залог здоровья: мойте руки перед едой и ноги перед сном! Может, поэтому так много дальтоников, может, там вовсе не в палочках и не в колбочках дело, а в голом смысле голых слов: «Петя, не испачкай куртку! Не перебегай улицу, иди спокойно, не торопясь, сначала смотри налево, потом направо…» Вдруг не врожденное?!

– Устя, – торжественно сказал ей как-то отец, – мы решили с мамой купить дом в деревне Дерябино. Это необходимо для поправки здоровья всей семьи. Жить на природе полезнее, чем в городе: воздух чище, кроме того, мы сможем выращивать овощи без химических удобрений. Мы надеемся, ты нас поймешь и поддержишь!

И это было объявлено ей после почти полугодового обсуждения – телефонно-кухонного, в полный голос, на пределе эмоций, – было объявлено, как полоумной в редкий момент проблеска здравого смысла!

– Я же знаю! – пожала она тогда плечами.

– Да? – удивился отец. – А кто тебе сказал?

Устя даже не нашлась что ответить! Она как бы невзначай выдала излишнюю нетактичную любознательность, верней – любопытство к той стороне взрослой жизни, догадываться о которой ей, стало быть, не полагалось. И значит, нужно было одно из двух: или притворяться, что ты ничего не слышишь и не понимаешь, или выработать у себя избирательный слух и зрение, реагирующие лишь на то, что относится к тебе, как это заведено у некоторых насекомых.

Эти чудеса взаимонепонимания сбивали Устю с толку. Она правда не знала, как ей быть: доказывать себя настоящую или, как любит говорить Юрков, «залечь на дно» и не шокировать родителей точным распознаванием их проблем? Второе, разумеется, проще и безобиднее. На первых порах… Потому что на вторых порах уже призрачно маячили, брезжили на горизонте, а иногда и подступали вплотную будущие упреки в нежелании вникнуть, понять, войти в положение, вдуматься, постигнуть, уяснить, осознать, отдать себе отчет в… и так далее (смотри словарь синонимов, там еще много!). Но как угадать, с какого дня и часа ты уже допущен все слышать, все видеть, все понимать и во всем участвовать? Где он, тайный знак, подтверждающий – инициация пройдена: мера страданий, ужасов и боли, отпущенных для акта посвящения, выбрана до дна, и ты теперь взрослый человек, Человек, Имеющий Право! Но нет на теле видимых рубцов, нанесенных по правилам парциальной магии, когда маленькая, обособленная смерть всего лишь какой-то частицы тела принималась как смерть общая, настоящая – смерть того детского человека, слишком нежного и доверчивого, слишком открытого миру, который предшествовал взрослому, явившемуся вслед делать грубую, простую, нескончаемую земную работу, непригодную для детской праздничной души…

Да, если ты не защитник племени на острове Серам и не будущая мать будущих воинов той же округи, тебе, скорее всего, придется довольно туго! Кто увидит твои ритуальные шрамы внутри солнечного сплетения, глубокие, светящиеся днем и ночью душевные шрамы, похожие на маленькие уснувшие молнии? Кто разглядит их под кожей, майкой, свитером и курткой? А раз не видно, значит, их нет. А раз их нет, значит, ты пупсик! Все еще пупсик, такой специально выращенный обаяшка, очаровашка, слегка грубияшка, метр шестьдесят пять, далее – со всеми остановками…

«Бабушка, бабушка! Почему же с тобой было легко и просто и не водилось запретных тем? И не нужно было притворяться, что это не твоего ума дело? Что без тебя разберутся и засунут в тебя готовое решение, как в ручку стержень нужного цвета…» – думала Устя.

– Послушай, – говорил отец Витьку в очередной раз, – знаешь, как раньше люди строили дома?

– Как? – жевал винегрет Витек.

– А так! Они их строили с глубоким, между прочим, смыслом! Я тут в Саратов ездил, сосед попался в купе – профессор! Молодой, я думал – студент, вечерник или заочник, все с какими-то конспектами возился, все писал чего-то… Потом разговорились, то-сё, оказывается, он с тридцати пяти лет уже доктор наук!

– Бывает и раньше, я в газете читал как-то.

– Да погоди ты со своими газетами, я не про то, черт с ним, с профессором! Вот книжонка у него была – это да-а! Как называлась, сейчас не вспомню – врать не буду. То ли «История русского быта»… ну что-то в этом роде. Его, между прочим, книжечка! Он еще извинился, сказал: «Я бы вам подарил, но вот везу другу, уже подписал». Она бы мне пригодилась, там – всё! Я даже кое-что выписал. Поверишь, лежал на верхней полке и выписывал – ну там названия всякие, определения, – забудутся ведь, башка-то не новенькая, а знать надо! Кто мы, Вить, безродные фомы? Всё утеряли: обычаи, веру… Вот, сейчас тебе почитаю… – перелистывал он странички зеленого своего блокнотика, но цифры и всевозможные подсчеты расселились в нем так обстоятельно, что даже он, хозяин писчебумажной территории, не мог сразу напасть на нужную тропу. – А, вот, например, это: «…для строительства избы выбирались в лесу особые деревья, не относящиеся к разряду „буйных“ или „стоеросовых“. Закладку строения следовало начинать, когда наполняется месяц…» Или вот: «Под углы первого венца бревен клали с магической целью: клочок шерсти, горсть зерна, ладан, воск… Вселение семьи в новопостроенную избу сопровождалось обрядом перенесения огня…» Или еще… сейчас… слушай: «Космологическая система защиты от духов зла… опиралась на строгий принцип размещения заклинательного орнамента и охранительного узора. Орнаментировались все отверстия в жилищах – окна, двери… В одежде – ворот, подол, обшлага рубахи и т. д.».

– Да, серьезно жили! – Витек закуривал.

– Еще бы! – радостно откликался отец, гордясь далекими незнакомыми предками. Он перелистывал еще несколько страничек. – А это я даже перерисовал: наличники! Кружево, да, Вить? Вот, гляди – солярный знак, солнце, одним словом, а эти вот зигзаги – «хляби небесные»… Видишь, они все разные, там еще были, но я уже не успел перерисовать, да и трудно – поезд-то идет, рука вздрагивает.

– Это точно, – соглашался Витя, – в поезде всегда рука вздрагивает, даже когда он стоит…

– Я, Вить, как эту книгу посмотрел – всё, думаю, я не я буду, если себе такой дом не отгрохаю! Ну, может, конечно, не совсем такой: тут ведь и время нужно, и материалы соответствующие, и, чего греха таить, умение… Если только найти кого, договориться.

– Договаривайся!.. Он тебе за эти кружева такую сумму вломит, что без порток останешься.

– Ничего, деньги со временем заведутся! Коров возьмем в аренду… Да ты не думай, у меня здесь, – отец тряс в воздухе блокнот, – целая бухгалтерия! Я шутки шутить не буду: решил – всё, заметано! Надо будет – на хлебе с водой посижу, перетерплю! На три работы устроюсь, уже и так, считай, на двух. Зато потом – молоко свое, куры-утки свои, картошка, соленья-варенья… Баньку поставлю! Там есть банька, но ветхая, надо новую. Река рядом, рыба пока не перевелась. Осенью – грибы, но это уж женское дело: грибы, малина…

– Коль, сколько тебе годочков?

– Чего сколько, чего сколько? Не важно сколько… Не старик еще, понял! Успею…

– Да ладно, не заводись, не хотел обидеть! Просто из города все видно, а в деревню явишься – ни черта не видать… С буренками знаешь сколько возни? А твоя Маша… Хотя вам виднее! Вы уже сейчас вымотанные оба, начинать же практически с нуля.

– Разберемся.

Устя из ванной слышала: голос отца терял радость и мощь убеждений. Час кухонного ликбеза заканчивался…

– Вот, возьми, тебе и Вале. Дядя Витя принес, – протягивал отец две шоколадки.

Устя прятала свою в портфель, а Валину – в секретер, среди книг и тетрадей, чтоб потом выдавать по чуть-чуть: у сестры аллергия, много сразу нельзя.

Дождавшись, пока Устя и мама улягутся, отец прокрадывался обратно на кухню и открывал аптечку. Он пил свое лекарство, ставил его тихо, закрывал дверцу аптечки медленно, осторожно, чтоб никто не услышал. Он долго еще не возвращался в комнату – наверное, стоял у окна и думал о своем Дерябине или продолжал мысленно спорить с Витьком, запросто укладывая его в этом споре на обе лопатки.

Мама тоже работала с утра до ночи в буквальном смысле. В своем вычислительном центре после основной работы она брала дополнительную, так что с девяти утра и до восьми, а иногда до девяти вечера не выбиралась из машинного зала, разве что на обед или за продуктами в соседний гастроном. Усте довольно часто приходилось бывать у мамы, и ей так странно было видеть ее в окружении компьютеров. В рабочей обстановке мама выглядела старше и строже. Она передавала Усте сумку с продуктами, иногда наливала чай, подсовывая из дома же взятые для себя бутерброды. Устя от бутербродов отказывалась, даже если хотелось перекусить, – маме-то сидеть здесь до позднего вечера.

Последние полгода они экономили на всем, даже на питании. Ради серьезного дела можно и потерпеть. Но когда все время эти каши, каши, запеканки из творога с молочной подливкой и бесконечный жареный минтай с винегретом… Валя вообще в последнее время плохо ела. Она каждый раз после детского сада влетала в кухню с одним вопросом: «А чего у нас есть?» Но, увидев, что все то же, что и вчера, уходила в комнату играть, как бы забыв о еде. Мама прикидывала: «Четыре яйца? Не надо больше покупать, на неделю хватит… Яблоки Вале по целому не давай, она вон какие оставляет огрызки, давай по половинке. Изюм не трогайте: там мало, я оставила для каш».

Устя знала: не одни они так живут, многие экономят – кто на что. Но все же это было нелегко. И не потому что она была какая-то отчаянная гурманка! Просто от однообразной пищи человек, наверное, устает так же, как от однообразного скучного пейзажа за окном. Для любого ограничения, самого, казалось бы, жестокого, должна быть веская внутренняя причина. Она у них и была: действительно серьезная, действительно веская – одна большая на всю их семью. Но – не поровну, вот в чем дело! Когда Валечка, останавливаясь у овощного лотка, заглядывалась на бананы, трудно было объяснить ей, что это баловство, а в той же морковке полезного каротина куда больше и микроэлементов наверняка не меньше. Трудно ей было объяснить, что стоит немного потерпеть, не обращая внимания на всякую экзотическую ерунду, и у них будет всё, обязательно, но потом, позже: свой дом, свои коровы, свой огород и… многое другое, если, конечно, хорошо работать и идти прямо к намеченной цели, без гурманско-развлекательных зигзагов! Ей трудно было это объяснить, потому что «свой дом» – он вот, прекрасный, лучший на свете дом! Молоко можно купить в магазине. А на коров можно полюбоваться и даже погладить их, если поехать в гости к дяде Юре и идти от станции не по шоссе, а через луг. И на ответ, что «будет всё», можно тут же получить вопрос: «И бананы?» Тут уж не отделаешься абстрактно-туманным: «Потом, позже, когда-нибудь», потому что есть вещи, которые запоминаются надолго.

Но не только в еде было дело. И даже не в одежде: с одеждой все еще спасала Елизавета Акимовна, мамина сотрудница. В свое время мама здорово помогла ей, когда та лежала в гипсе с переломом ноги, а теперь она в затянувшемся порыве благодарности приносила для Усти и бесплатно отдавала почти новые вещи своей племянницы, у которой, как она выражалась, их на три жизни хватит, так как родители не вылезают из загранкомандировок. Кроме того, Устя сама уже немного научилась шить. И это было кстати, потому что вещи последней пожертвованной партии застряли на своем прошлогоднем размере, и если в ширину все было еще более-менее, тем паче что трикотаж тянется, то в длину они явно приотстали. Да и не могло же это продолжаться бесконечно! С чего это вдруг ей должны постоянно что-то дарить?