Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Бабушка в детстве учила ее этому бессловесному языку, и как мало Устя усвоила, раз непоправимо ошибается до сих пор. Художник Ворпест хочет одолеть этот язык, чтоб утончить восприятие мира, утончить не для владычества над ним, а для гармонии – как это слово затаскано, завазюкано, его долго-долго дергали, как бантик на веревочке для кошкиных забав…

Конечно, Леша вскоре позвонил и ждал у голубятни. В дороге она опять что-то такое ляпнула, не подумав. И он как бы не обратил внимания.

Она забыла про это, но он вдруг спросил:

– Ты что, получила письмо?

– Нет, – удивилась Устя. – С чего ты взял?

Она действительно получила письмо от Нателлы лишь несколько дней спустя.

Тогда же случилась эта неприятность с пропажей Ярика. Где они только его не искали! Развесили объявления… Но все напрасно, и теперь предстояло отчитываться перед хозяйкой. Еще эта разбитая бутылка. Леша взял ее с полочки – просто посмотреть. Она действительно была очень красивая: темно-шоколадного цвета, витая, с золотыми ободками. Выскользнула из рук – и ровно на две части! Ликера там было на донышке… Но это – ладно, можно объяснить, извиниться. Но куда, куда, в самом деле, исчез кот?

Устя по случаю рассказала об этом Людмиле, соседке, тоже кошатнице. Та махнула рукой:

– Не морочьте себе голову! Он выскочил в форточку. Сколько угодно таких случаев. А хозяйке нужно было, раз в доме кошки, делать на окна сетку…

Самое противное то, что Леша старался – ухаживал, кормил…

– Ключи будем отдавать вместе, понял? – сказала ему Устя.

Он дал ей легкого щелбана:

– Не учи старших!

Но под конец он совсем скис, и ей стало жаль его, как своего большого ребенка. Великодворская должна была вернуться со дня на день, скорей бы уж!

И действительно, кошки, как им и положено, первыми почувствовали хозяйкино приближение: перестали есть, группами собирались в коридоре, скоропалительно и надменно отлучая Лешу от обязанностей временного опекуна.

– Знаешь, что, Леш, я придумала? Надо ее хорошенько встретить: пироги, ужин – с дороги это прежде всего. Я полы вымою.

– Не тот случай… – вздохнул Леша.

– Тот, не тот, мне лучше знать! Она приедет – кота нет, любимая коллекционная бутылка в помойке… Пусть хоть пироги будут на столе, курицу зажарим! Я знаю место, где можно надрать цветов…

– Ладно, Усть, кончай суетиться – цветов надрать! Обойдется. А насчет поесть, это я быстро домой сгоняю, мать вчера наготовила – холодильник на грани взрыва… Притащу, не волнуйся!

– Ты много не бери, зачем…

Усте, с одной стороны, было жаль, что кончились их посиделки. Все же не по улицам болтаться, особенно в дождь. Она привыкла к этому дому, даже забыла про тот дурацкий вечер, когда ей что-то здесь грезилось и мерещилось. Вообще-то один раз она хотела вызволить ключи у Леши, чтоб нормально, без паники, опять побалдеть здесь одной, но не получилось.

Конечно, все может быть: вдруг Великодворская вернется сегодня, а вдруг заждавшиеся кошки ошиблись или объявили разгрузочный день… Но лучше перестраховаться, в крайнем случае съедят деликатесы сами, плохо ли!

В квартире она решила серьезной уборки не затевать, подхалимаж должен быть легким, неназойливым. Самое главное – вымыть полы, и надо это сделать побыстрее, до Лешиного возвращения. Она налила в тазик воды, насыпала порошок, но решила раздеться, чтоб не испачкать юбку. Оставив тазик в ванной, Устя вошла в комнату, хотела повесить юбку на стул и тут услышала, что снаружи открывают квартирную дверь, осторожно щелкая ключом в замке… Предчувствие сбывалось! Жаль только, что не успели сделать задуманное, часок бы! Она стала, путаясь в петлях, застегивать обратно юбку и чуть не заорала от ужаса: в комнате появился Ярик!

Устя попятилась, втиснулась, даже, скорее, как-то запала в невероятный промежуток между стеной и шкафом… Тут же сквозь пульсирующий в голове шум услышала тяжелые шаги… Вошедший в комнату постоял, сел в кресло. Опять встал, прошелся, вздохнул и сел в кресло. Устя заметила локоть, обтянутый синим то ли джемпером, то ли тренировочным костюмом. Потом он чиркал спичками, никак не мог их зажечь, но все же закурил в конце концов; запах дыма поплыл по комнате, добрался до шкафа. Было слышно чужое дыхание, звук стряхиваемого пепла…

– Вот, Маргоша, это опять я, твой Бебешка… – услышала Устя хрипловатый низкий голос, чуть ли не теряя сознание от испуга. – Не могу я так больше, веришь ли – не могу! Ты знаешь, сколько я ждал. Теперь-то все ясно. Ты никогда меня не любила! Ни-ко-гда! А ведь что я тебе сделал, Маргош? Один раз ошибся, и то – смех один! И деньги те я не прятал, ну положил и забыл, ты же потом их нашла. И что тебя на этом заклинило? Ты же хорошая, Маргош, почему ты так со мной?.. Вот – я принес все твои подарки… Массажный прибор, шапку – правда, она теперь с дыркой, прожег нечаянно, – тапки я не принес: они уже старые… И твоего Ярика назад тоже, а то еще вернешься – испугаешься. Я, честно, думал – возьму, может, ты сама прибежишь за ним? А потом решил: зачем? Насильно, если не хочется… Зачем хитростью-то?.. Ты даже кошек мне не доверяешь, не то что жизнь. Ты, Маргоша, своего Бебешку променяла на кошек, а ведь я – человек, может, даже не самый завалящий! Вот твои ключи, больше не приду…

Хлопнула дверь. Устя немного прислушалась и попыталась выбраться из-за шкафа. Но, видимо от напряжения, ей стало плохо: перед глазами пошли круги. Однако она сообразила, что нужно держаться, иначе можно упасть и удариться головой о батарею. Вдавив в ладонь ноготь, она продержалась на этой боли, вылезла и села на пол.

Потом вернулся Леша. Кошки, прежде чем раздался звонок в дверь, побежали его встречать. Устя подошла, открыла и опустилась на галошницу, обняв руками колени.

– Приходил какой-то Бебешка, принес Ярика… Открыл дверь своими ключами. Я чуть не свихнулась!..

Леша остановился посреди прихожей, заглянул Усте в лицо: уж не бредит ли она? Потом завспоминал что-то:

– Слушай, он такой… с худым лицом, невысокий?

– Не знаю, Леш, не видела.

– Так это ж наверняка Баранов! Олег Владимирович, ее бывший муж! Они приходили к нам когда-то, потом вроде развелись… Точно, это он! А Ярик-то зачем ему был нужен? Ну и дела!.. Усть, что с тобой? Ты вся белая! Ну не расстраивайся, Утенок, все же нормально! Успокойся, успокойся, успокойся…

7

– Завтра же съездишь к дяде Юре, отвезешь деньги, – сказал Усте отец. И тут же, повернувшись к маме, добавил: – А то он, не ровён час, без этой сотни по миру пойдет!

Мама не любила, когда отец так ехидно отзывался о ее брате. Она пожала плечами:

– Не знаю, что ты спешишь? Он и не напоминал про этот долг. Просто был по делам в городе, заодно заскочил к нам – поговорить, увидеться…

– Ты это брось! Поговорить-увидеться! Такие, как он, долго ждать не любят… А потом, ты не думай, я ему тот предыдущий разговор не забыл: не потянешь… да не с твоим характером… Что он знает про мой характер? Советчик отыскался!.. Так что я его совет усвоил надолго! Он, может, и забыл, а у меня он теперь в голове крепко! Чего он суется не в свои дела! Что он, что этот Витек… Это наши проблемы, семейные, а лезут все кому не лень, учат, понимаешь… Может, ты сама ему жаловалась или Верке его – тогда другое дело…

– Ничего я никому не говорила! – Мама, нервно выдернув полотенце из Устиных рук, стала рывками перетирать посуду, хотя та была почти сухая. – Раньше ездили в гости друг к другу, все по-человечески, а теперь как чужие!

– Да никогда мы не были родными!

– Как это – не были, что ж он мне – не брат?

– Вспомнила детство! Брат… Ты со своей романтикой так за всю жизнь и не научилась видеть вещи в истинном свете. Если уж он так тебя любит, свою сестру, что же не предложил старый свой дом? На сторону продал, хотя знал: мы уже тогда вели разговоры насчет этих дел. Мог ведь тебе предложить, ну, я не говорю – бесплатно: постепенно, частями, все равно бы отдали… А у него и не шевельнулось в башке насчет тебя! Вот так, а ты – брат…

– Ему тогда деньги срочно были нужны, они же новый дом ставили, проводили воду, газ. Тоже не миллионеры…

– Ладно, всё! Долг отдам, пусть успокоится, а к нему я больше не поеду.

– А я поеду, – сказала вдруг мама, поставив кастрюлю и положив на нее сырое полотенце. – Поеду и в гости позову, потому что так нельзя, Николай!.. При маме, когда жива была, все жили дружно, а как… Ссориться проще всего…

– Делай как знаешь. – Отец вышел из кухни с некоторым недоумением на лице. Мама в таком тоне и так уверенно почти никогда не говорила с ним.

…Уже отъехав от города, Устя пожалела о том, что не взяла с собой Валечку. Дождь перестал, и хотя солнца пока не было, по истонченным, с голубыми проплешинами облакам угадывался будущий ясный теплый день. Валю нужно было взять, чтоб она хоть немного отдохнула от своей однообразной детсадовской жизни, от которой уставала не меньше, чем взрослые от цехов и контор… Конечно, надо было взять, ну хоть возвращайся! Всегда она так – задним умом крепка: то туда не возьмет, то сюда. Что толку потом жалеть да оправдывать себя: мол, в следующий раз, а этого-то уже не будет!

Когда сама Устя была маленькая, она ездила к дяде Юре с бабушкой. Они всегда ходили с ней лугом. Шли долго, с остановками, с привалами у стожков. Где-то в середине пути, там, где по левую сторону река делает поворот и пойманное осокой течение замирает, делаясь как бы двойным: верхним – обманно застывшим, нерешительным, и нижним – по-прежнему сильным, влекущим длинные водоросли, словно еще больше вытягивая их своим движением, – да, именно там они с бабушкой останавливались, садились на траву и пили из белой фляжки грушевый взвар. Устя – из горлышка, а бабушка – из крышки-стаканчика. Иногда мимо проплывали оторвавшиеся от заболоченного берега островки всплывших водорослей, переплетенных корневищами водяных лилий. На этих островках пассажирами гордо восседали утки. За поваленной ивой, налетая на торчащие из воды голые ветки, островки обычно дробились, и утки возвращались обратно на своих двоих, плавно и быстро, как будто кто-то тянул их за ниточку.

Далеко – за лугом, баней, совхозной усадьбой – был дом дяди Юры. Казалось, не дойти до вечера! На автобусе можно было подъехать за полчаса, но они с бабушкой каждый раз шли пешком.

У бани на лавочке вечно сидел совхозный сторож Яков Кузьмич с племянником Игошей, местным дурачком. Лицо Игоши, если не обращать внимания на постоянно открытый слюнявый рот, было нежным и добрым. И эта потерпевшая крах доброта притягивала к себе. Но дед незаметно, однако настороженно наблюдал, чтоб дистанция между Игошей и потерявшими бдительность прохожими не сокращалась, потому что даже он не мог предвидеть, что произойдет через минуту-другую.

Говорят, особенно в жару Игоша порой становился буйным и агрессивным. Гармония окружающего мира начинала его тяготить, он хватал руками лавочку и выдирал, как поганку, из земли. Иногда все лавочкой и заканчивалось, а иногда полуодетым мужикам приходилось выскакивать из бани на помощь тем, кто ему приглянулся в недобрый час.

– Так-то он хороший, – говорил бабушке Яков Кузьмич. – Четыре буквы знает, цифры до десяти! Телевизор любит! Вот только бывает с ним…

Бабушка Игошу не боялась и всегда сама давала ему в руки гостинец.

Теперь лавочка пустует. Яков Кузьмич умер, а его племянник осел в специнтернате.

У магазинчика дорога, как в русской народной сказке, троилась, и, видно, поэтому местное мужское население задерживалось там подолгу, размышляя, какая из них на сей раз быстрее приведет к дому. Тут же, забыв свою птичью принадлежность, вместе с собаками болтался чей-то гусь.

Устя зашла в магазин, но вместо тети Веры за прилавком стояла Катька, Устина двоюродная сестра. Не обратив на Устю внимания или, по крайней мере, сделав вид, что не заметила, она наклонилась и стала копаться в ящике на полу.

– Привет, – сказала Устя. – А мать где?

– A-а, это ты! Привет! – Катька сунула в рот мармеладину и отряхнула облепленные сахаром пальцы. – В гости, что ль? Мамки нет, ушла по делу.

– Чего, никого дома?

– Почему никого? Папка. Погреб чинит. Виталька… А чего ты приехала, Усть?

Но Устя пожала плечами и вышла: не хватало еще отчитываться перед Катькой.

Устя долго не могла открыть калитку во двор, похоже – запиралась она теперь по-другому, а оказалось, что она вообще открыта, надо было только посильнее нажать. У дома за крыльцом сидел пятилетний Виталька и разрисовывал себе ноги акварельными красками, макая кисточку в лужу.

– Красиво! – кивнула ему Устя. – А главное – полезно: мама с другими не перепутает.

В кухне крышка погреба была откинута, и из подпола шло сияние, как будто дядя Юра нечаянно проник в тайное подземное царство, угодив туда как раз на торжество. Но не было там никакого царства, а только бочки, ведра и банки на стеллажах. Замотанная шнуром за боковину лестницы, торчала голая лампа, сто ватт – не меньше.

– Дядь Юра-а! – позвала Устя, заглянув в погреб.

– О-о, ты гляди, кто пожаловал! Сейчас поднимусь, скажи своим – иду…

– Да я одна приехала, дядь Юр.

Он ничего не ответил, затих в своем подземелье. Потом вылез наверх, держа в каждой руке по банке с грибами.

– Вот, последние остались. Скоро наберем новых. Виталька хорошо ищет – я пройду, а он мне: «Пап, грибок пропустил». Молодец парень, прирожденный грибник! А что твои-то не приехали? Николай собирался вроде бы, мать говорила… Да и сама…

– А, не получилось. У нас в доме с понедельника отключают горячую воду… На месяц, представляете? Ну и мама стирает… И папе там куда-то надо… В общем, они привет передавали и этот, долг, я сейчас…

Устя полезла в сумку, вытащила две пятидесятирублевки. На пороге с огромной, как-то на лоб навьюченной прической появилась тетя Вера.

– Ой, Устинька, здравствуй, детка! Давно приехала? А я в парикмахерской была… Сижу – чувствую, что-то не то, надо бежать, думала, с Виталькой случилось! Ну прямо на иголках… А твои-то чего? Здоровы?

– Да, спасибо, теть Вер, здоровы! – Устя все еще стояла с нелепо протянутыми деньгами, как будто она не отдает их, а, наоборот, только что взяла.

Можно было подумать, что они оба не замечают этих денег. Но она усекла момент, даже полмомента, когда тетя Вера как бы невзначай пронесла мимо свой гостеприимный взгляд, едва окунув его в новенькие купюры.

– Проходи в комнату. Сейчас разогреется, будем обедать, – сказала она, зажигая конфорки и ставя на все четыре кастрюли и сковородки.

– Я помогу!

Устя вошла в столовую, это и правда была настоящая столовая – с овальным столом посредине, дюжиной стульев и массивным резным сервантом, надменно мерцающим бокалами, фужерами и разнокалиберными вазами. Отодвинув стекло серванта, она положила деньги в хрустальную ладью-конфетницу. Подумала: сказать или сами найдут? Но про деньги лишний раз говорить не хотелось…

Устя стала резать хлеб, прислушиваясь к тихому, невнятному разговору на кухне. Шкварчали сковородки, лилась вода – за этим трудно было различить слова, но Устя чувствовала, что разговор имеет отношение и к ней, и к деньгам, и к тому, что не приехали родители. «…Ездил, нужно было…» – долетел сквозь шум обрывок фразы. А что нужно было – пойди догадайся.

– Витусик, сбегай, золотко, позови Катю. Пусть закрывает и идет обедать! – крикнула в окно тетя Вера.

– Да ну-у… – донеслось со двора.

– Я тебе дам – нукать! Живо! Что тебе мать сказала! – вмешался дядя Юра.

И хоть этот сердитый окрик не имел к ней никакого отношения, Устя вдруг ощутила себя не в своей тарелке.

Тетя Вера внесла и поставила на стол фаянсовую супницу. Здесь прямо как в лучших домах – не бултыхают половником в недрах кастрюль, а разливают из супницы тут же, за столом.

– Во-от, – заулыбалась тетя Вера, – лапшичка куриная. Небось голодная?.. С дороги-то, – тут же добавила она, как само собой разумеющееся.

– Надо же, и у нас сегодня дома тоже куриная лапша! – в глуповатом восторге перед таким приятным совпадением парировала Устя кулинарный тети-Верин выпад. Не их, в конце концов, дело, что они там едят и как живут. Прав отец: долг отдали, пусть успокоятся.

– Ну что, Катерину ждем или начинаем? – вошел, переодевшись, дядя Юра.

– Сейчас прибежит, а то обидится – подождите уж! А я шарлотку пока уложу, там все готово, только…

– Ладно, мать, ждем, – перебил ее дядя Юра, тяжело усаживаясь за стол и на ходу застегивая пуговицы на рукавах рубашки. – Тем более надо поговорить. Я думаю, надо сказать ей, пусть передаст, а то теперь неизвестно, когда увидимся, а звонить я не любитель.

– Чего ж не сказать? – отозвалась из кухни тетя Вера. – Раз уж так получается.

Сидя на диване, Устя напряглась, ожидая неприятного…

– Вот что… Приедешь домой, передашь отцу, ну, маме, конечно, тоже, что, мол, дядя Юра дает пять тысяч. Скоро не потребую, обустроитесь, потом отдадите… Ясно? Не забудь смотри!

– Ой, дядь Юр, да вы что? Как я могу забыть!..

– И пусть приезжает, не валяет дурака – все мы гордые. У меня тут кое-что можно будет достать, хоть он и сам по этой части, но мало ли! В общем, так: если он не передумал со своим Дерябино, деньги ждут. Не миллион, конечно, но… чем богаты.

– Спасибо, он жутко обрадуется, он боится, что тот дом продадут, нервничает из-за этого…

– А как у него, все болит желудок? – спросила из кухни тетя Вера. – Надо же провериться – вдруг язва, он и худой такой… У нас тут один тоже… все тянул, тянул…

– Разберутся, не маленькие! – прервал ее дядя Юра. – Один, другой… Мало ли у кого что, чего всех сравнивать. Жилистый человек – он, если хочешь знать, самый живучий! Да-а, жаль, Николай не приехал, помог бы мне с погребом. Расширить хочу, да и плохо я его сделал: сыро там, надо теперь основательно переделывать. Все спешка чертова! Я говорил: цемент не годится, барахло, а не цемент! – метнул он обличительный взгляд в сторону притихшей кухни. – А ты – скорей, быстрей, осень на носу! Вот тебе и «скорей-быстрей»… Я еще думаю, Валерка мне с глиной напортачил – не утрамбовал как надо, вот и ползет вода…

– Не надо было вообще с этим Валеркой связываться, пьянь пьянью! Руки трясутся, как в ознобе…

– Так, ну что же, где Катерина? Лапша остывает… Давай, Вер, разливай, пожалуй. Начнем потихоньку.

Устя сидела, оглушенная пятитысячной новостью, почти не вникая в легкую перепалку на подвальную тему. Она даже не знала, как теперь себя вести, наверное, по законам родственного этикета, следовало принять этакий радостно-приподнято-благодарный вид?.. Но ей было трудно с ходу овладеть должной торжественностью и застолбить на часок-другой соответствующую мимику. Все же отец за последнее время слишком часто выгуливал свою обиду на эту семью. И Устя не то чтоб согласилась в конце концов с ним, скорее, просто свыклась с теми нравственными претензиями, которые он, не имея под боком адресата, методично нанизывал на мамино долготерпение. Когда на улице холодно, а ты легко одет, как ни хорохорься, в какой-то момент продрогнешь… Теперь же, отчетливо видя всю неправоту отца, всю несусветность обвинений дяди Юры в жлобстве, она тем не менее не могла радоваться искренне, все еще придавленная инерцией недоверия.

– Ну чего, Усть, задумалась? – подмигнул ей дядя Юра. – Сама-то как смотришь на сельскую жизнь? После города трудно… Ничего, привыкнешь. Отцу передай: дядя Юра сказал, мол, пусть пока ничего не берет; шпунты, например, уже есть – хорошие, четырех дюймовые, утеплитель остался – так дам, нечего тратиться. А то эти тыщи у него как пчелки из улья – фьють, и нет! Пять тысяч в наше время…

– Вот именно, папочка!.. Ноги о них вытереть, нищим подать! Ты же у нас – богатенький Буратино… – Катька стояла на пороге, привалившись к дверному косяку.

– Обедать садись. Ждали-ждали тебя, – постаралась не услышать ее тетя Вера. – Виталька где? Господи, пока всех соберешь…

– Нет, серьезно, я что-то не понимаю вас. Вы же сами недавно говорили… Ты, пап, вот здесь стоял и говорил мамке: «Все, берем „жигуль“!» Ты же твердо сказал: «Берем! А то этим сколько ни давай, все без толку, как в пропасть, не отдадут никогда!» Чего ты смотришь на меня так? Я что – вру? Не говорил, да? А еще ты сказал…

– Кончай молоть чепуху! – стукнул по столу дядя Юра.

– Нет, почему же чепуху? Я просто повторяю твои слова. Могу еще напомнить, что кое у кого «кишка тонка» и про «штаны на веревке держатся», у меня хорошая память… А в ваш «жопарожец», эту ползучую мыльницу, я больше не сяду!..

– Та-ак! – сказал дядя Юра и швырнул на стол ложку.

А дальше… дальше Устя не знает, что там у них заварилось… Она вскочила из-за стола, хотела в дверь, но там все стояла Катька, и тогда она в каком-то затмении, автоматически, прямо с места… сиганула в раскрытое окно! Как классно она сиганула! Кажется, даже не сбив с подоконника ни одного цветочного горшка, беззвучно, полторы секунды полета – и свобода! Полторы секунды – и выдирание из глупого, непонятного сна, в котором радость не успела обрадовать, а зло не успело подкосить! Полторы секунды – и она, окутанная вольным, не пойманным ничьими стенами воздухом, бежит, чуть касаясь земли, полурастворяясь в своем беге, легко пропуская сквозь себя все встречное… Какие-то зовущие, но навсегда отставшие голоса – позади: за деревьями, заборами, кустами и гаражами, втянутые домом, привязанные им голоса, бессильные перед расстоянием. Дорога сначала немного в гору, а потом, как выдох облегчения, вниз – мимо бани, и лавочки, и трансформаторной будки, мимо старух с бидонами, мимо пепельной, парящей над болотными травами козы…

«Ну стоп, стоп! – притормозила себя Устя. – Хорош, кончай скачки!» Она наконец постепенно остановилась, вытряхнула песок из босоножки и пошла вдоль речной поймы, обходя губастых невозмутимых коров, – округлые, черно-белые бока даже на расстоянии излучали спокойное, пронизанное животным запахом тепло.

От бега кружилась голова, во рту пересохло. Устя полезла в сумку за мятной карамелькой. Пальцы наткнулись на что-то мокрое. «Что это?» Она посмотрела. По дну растеклось желтое жирное пятно, к стенкам прилипла лапша… Выходит, она, рванув из-за стола, даже не заметила, как то ли опрокинула тарелку, то ли по пути зачерпнула из нее краем сумки! Присев на корточки, Устя высыпала содержимое сумки. Расческа, кошелек, ручка, значок… письмо… Потрепанный конверт промок, но не насквозь, так что само письмо не пострадало. Хотя Устя и так помнила его наизусть – читаное-перечитаное, долгожданное второе Нателлино письмо, где подробно, как и было обещано в первом, рассказывалось обо всем.

Устя получила его несколько дней назад, можно сказать ночью. Они с Лешей возвращались от Ворпеста. Когда от него вышли, начиналась программа «Время». А они еще пешком шли через Арбат, через Центр… На ходу угощаясь мороженым, медленно спустились от Политехнического музея к Китай-городу и, только свернув к кинотеатру «Пушкинский» и посмотрев афишу, поплелись на остановку, чтоб ехать домой.

В подъезде Устя хотела, как всегда, проверить почтовый ящик. Но, уже заметив, что там что-то лежит, вдруг передумала, не стала доставать… Рядом был Леша. Устя в мгновение догадалась: там, в ящике, письмо от Нателлы. Казалось бы, ничего особенного: вытащить, кинуть в сумку… Не обязана же она при нем читать! И все равно не стала.

Быстренько проскочив мимо, она направилась к лифту, хотя знала, что они еще не расстаются. Леша вошел вслед и нажал кнопку. На чужом этаже было темно. Бабка за дверью громко рассказывала по телефону, какую она сегодня хорошую купила селедку. Они поднялись на площадку между этажами…

Как странен, неповторим момент перед движением рук, отсекающих тебя от всего иного, забирающих к себе! Рук, нежно, и тепло, и робко тебя узнающих. Как странен момент, когда еще не коснулись тебя ни пальцы, ни губы, но вот-вот коснутся – уже ударила волна, уже объединила, как две половинки ореха объединяет грубая шершавая скорлупа. И вот уже кто-то невидимый, кому поручено, словно оброк за предстоящее, отнимает, стягивая защитную оболочку, часть твоих сил до радостного, провального опустошения, до бесчувствия подошв, до полной невозможности хоть минуту еще продержаться одной…

– Не отпущу тебя! – Леша целовал ее запястья, когда на стук чьей-то двери Устя пыталась обычно вырваться, упираясь локтями ему в грудь.

Конечно же он отпускал ее, но в самый последний момент, когда очередной любопытный, пренебрегая лифтом, чуть ли уже не над ухом шаркал тапками, спускаясь за вечерней газетой.

Но сейчас никто не открывал двери. Было тихо, только бабка все перечисляла и перечисляла по телефону, где, да что, да почем она успела раздобыть, да на сколько ее надули. Недовольный сварливый голос царапал пространство, и, может быть, он был тому виной, а может, страх, что уже поздно и попадет дома, но Устя вдруг потеряла ту провальную радость, которая, едва начавшись, стала торопливо убывать… И всё! И никаких бесчувственных подошв!

– Я пойду, – сказала Устя. – Поздно уже.

– Ладно, Утенок, завтра позвоню!

Она поднялась на этаж, прислушалась. И только когда стихли его шаги, быстро спустилась и взяла письмо.

Нателла писала о том, как весело и прекрасно они живут, правда, и работают о-го-го! Но в общем, все хорошо, а условия такие, что уезжать, наверное, будут со слезами. Школка эта, где они обосновались, – с бассейном, теннисным кортом, каминным залом… Есть даже дорожки для катания на роликах. Так что хоть они и устают, вкалывая на брюкве да на сене, но на сон тратить время жалко. Конечно, ездили на пляж, на разные там экскурсии… Все очень плотно – ни одной минуты впустую. Потом шли две страницы убористого текста про то, как она поссорилась-помирилась с Савиным из-за какого-то Ломеева, но про него потом, этого в письме не напишешь… «Да, – писала Нателла, – чуть не забыла. Бес уже два раза спрашивал о тебе: чего, мол, ты не поехала и все такое – один раз на пляже, а другой – когда пришло от тебя письмо. Тут к нему подваливала одна – может, помнишь? – Ирка Сухова из ашников. Ничего так, клевый прикид и все такое… Но Бес мимо нее – как мимо стенки! Он и здесь в общем-то сам по себе. Чего приперся – непонятно, ехал бы на свои Золотые Пески. Очень жаль, что тебя здесь нет, правда, скучать некогда…»

Устя тогда прочитала письмо дважды: сперва на лестнице, не заходя в квартиру, потом уже дома, выслушав серию законных попреков от испереживавшейся мамы. «Не буду больше! – говорила она, как маленькая. – Честное слово!» И верила в то, что действительно не будет. Но мама смотрела устало и недоверчиво, и Устины честные обещания суетливо порхали вокруг нее, как мотыльки вокруг абажура.

В тот вечер она никак не могла затолкать себя в постель. Вдруг напало непреодолимое желание что-то делать, буквально ворочать горы! Как будто кончился весь отпущенный на ее век запас сна и теперь ей предстояло только бодрствовать – и днем и ночью, без усталости, без намеков на покой. Ей пришла безумная идея – сейчас, пока все спят, покрасить масляной краской стены в кухне или ванной. И та и другая давно имели ободранный, жалкий вид, а у отца все не доходили руки.

Устя полезла в верхний антресольный шкафчик в прихожей. Бесшумно достала краску. Потом стала шарить рукой, нащупывая кисти. И тут какая-то подлая, затаившаяся среди макулатуры банка, выпрыгнув и совершив мощный подскок на Устином плече, ринулась на пол с грохотом обвалившейся железобетонной плиты… Крышка с нее соскочила, и банка выплюнула на обои огромного голубого осьминога, щупальца которого, удлиняясь и удлиняясь, ползли вниз, к плинтусу, к полу…

Но ничто – ни ночная ссора с родителями, ни досада на неудавшуюся затею – не могло тогда испортить ее настроения! Когда все улеглись, она опять достала письмо и, не видя в темноте букв, как слепая, нашла пальцами ту строчку: «…Бес уже два раза спрашивал о тебе». Эта строчка казалась ей длиннее всего остального письма. Устя почувствовала, что опять всплывает, надвигается та утерянная радость, та, улетучившаяся на лестнице так стремительно и безвозвратно. И это было нелепо и даже страшно, в этом сквозила какая-то неправильная, несправедливая легкость. Оказывается, это непохожее ни на какое другое состояние не зависело ни от нее, ни от Леши, а появлялось само по себе, как живое самостоятельное существо. Значит, так же хорошо, как ей было с Лешей, запросто могло быть и с другим? А ему, Леше, с другой? Или же ей показалось и завтра все станет на свои места?.. Возможно, Нателла, вклинившись своим письмом в их с Лешей отношения, невольно протащила в них давние, похороненные Устей муки и они, на минутку ожив и приплясывая, ловко пристроились к чужому празднику. А может, все проще и хуже. Может, ничего в самом деле она не хоронила, а, боясь не справиться с собой, трусливо прыгнула на спасительный плотик, участливо подогнанный к ней славным и всепонимающим Лешей, прыгнула, чтоб передохнуть, обсохнуть в чужом тепле, а потом, при случае, вновь удрать, если позовут и даже если просто покажется, что позвали!

Она перестала видеться с Лешей, попросила по телефону, чтоб не встречал ее пока. Он помолчал, не стал ничего выпытывать, только сказал напоследок, что когда она сможет или захочет, пусть позвонит ему сама.

Устя вытерла платком дно сумки, сложила все обратно. Никакой конфеты в сумке не оказалось, пить хотелось страшно. И тогда она вспомнила его! Нет, не вспомнила – она не забывала о нем никогда! Просто сейчас вдруг подумала, что самое время пойти туда.

Она часто задумывалась: видел ли его кто-то еще, кроме нее? Казалось, что не заметить невозможно! Хотя листья старой ольхи слегка прикрывали его, свисая густо и низко, почти цепляя воду. Но это летом. А осенью сквозь голые ветки он был виден очень отчетливо. Как будто кто-то специально вылепил его из земли и уложил на речной берег – огромного, поросшего травяной шерстью быка.

Бык неподвижно лежал на склоне головой вниз, почти к самой воде. Только что рогов у него не имелось! Но зато из крутого, широкого бычьего лба выбивался родник. Вода в роднике то опадала и, подрагивая, плоско сочилась по травяной морде, пока бесшумно и незаметно не растворялась в реке, то, вдруг проснувшись, вырастала пульсирующим веселым бугорком, и тогда у родника возникал голос. Он не звенел, а, скорее, шелестел, напоминая звук перекатываемых на бегу, спрятанных в кармане грецких орехов. Ледяная вода в роднике поначалу казалась безвкусной, но это – если жадно пить, до ломоты в деснах. А если, едва прикоснувшись, втянуть лишь крошечный глоток, можно догадаться, что она прячет в себе любой вкус. Это как бы еще не прирученная вода, ждущая от тебя твоего желания – какой хочешь, такой и стану: хоть мятной, хоть ананасовой, хоть барбарисовой…