Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Вообще-то мне их жаль. Каждый день говорят, говорят, и все об одном и том же. Ну, плюс-минус какие-то отдельные события, а так – об одном. Как будто за ночь забывают, о чем говорили вчера. У каждого свой конек: у тети Лиды загранпаспорта, у мамы – деньги, домашнее консервирование и телесериалы, у папы – Бутенко, дырявые головы экономистов. У меня тоже есть конек, но я-то как раз молчу, да и кому в этом признаешься? Я боюсь остаться старой девой, как тетя Лида. Очень боюсь! И раз уж я торчу в последние, самые свободные августовские денечки в квартире, то внимательно, как никогда раньше, приглядываюсь к тете Лиде, пытаясь по мере возможностей вывести формулу ее одиночества.

Может, это уж слишком напыщенно, что ли, – формула одиночества? Но не знаю, как сказать по-другому. Ну или так: микроб одиночества… Тоже смешно – микроб какой-то плюгавый, его не всегда и в микроскоп разглядишь, а одиночество как гора, личная гора человека, по которой он вынужден карабкаться до конца дней. Хотя, если б у одиночества обнаружился микроб, я бы только радовалась. Это ж здорово!

Тогда удалось бы вывести и вакцину, делать прививки. Подумать только – люди были бы счастливы, ну не счастливы, так хоть по крайней мере не одиноки. Но это все – витания, как говорит наша математичка Бронзова. В этом деле ни микробов, ни формул. У каждого своя причина; миллионы причин миллионов одиночеств. Я вглядываюсь в тетю Лиду. Конечно, если до конца понять причину ее несчастья и попытаться ее избегнуть, останется всего каких-то девятьсот девяносто девять тысяч других способов вляпаться в ту же проблему с таким же успехом. Или же вообще нарываться на единственный, уникальный вариант, неизвестный широким массам, от которого, впрочем, легче не станет. И все же есть вещи, которые повторяются, мне кажется, их гораздо больше, чем принято думать.

Пасмурный август закончился. А в сентябре приударила жара – нормальная, без дураков, как в июле. Начались занятия в школе, и мама потеряла бдительность. Ей и в голову не могло прийти, что ради ультрафиолетовых лучей я могу пропустить хоть один, даже самый завалящий урок. Я пропускала их пачками, как-то даже прогуляла два дня подряд – со всеми контрольными, новыми материалами и факультативами… И ничего не могла с собой поделать: если для всех лето худо-бедно кончилось в срок, то мне оно отпустило последнюю и единственную в этом году возможность поваляться на песке и погреться на солнце. Я не то чтоб наивно надеялась загореть до прошлогоднего ялтинского накала, но хоть чуть-чуть подправить заморенный, неживой цвет лица, который действовал мне на нервы больше, чем все последствия чего-то там со щитовидкой. А потом, не надо преувеличивать: ну и что, обычный переходный возраст. У многих из класса понаходили какие-то там нарушения. У одних – одно, у других – другое. И ничего. Люди после этого спокойно съездили кто на море, кто в горы, кто в степь. Отдохнули, загорели и вернулись, никто не умер. Просто не у всех такие пунктуальные родители. Меня же запугали ростом: не будешь лечиться-слушаться, вырастешь под два метра… Кому хочется? Сейчас я как-то уже в это не очень верю: мне кажется, все это ерунда. Если я еще подрасту, то совсем немножко. И уж не от этого слабенького, хоть и жаркого сентябрьского солнца.

Сначала я прогуливала с Лизаветой Орловой. Но мы с ней оказались не в равном положении: у меня была справка, хоть и липовая, а у нее нет. Справка моя, конечно, требовала некоторого усовершенствования, необходимо было переправить май на сентябрь. Кроме того, по поводу своих прогулов я не чувствовала угрызений совести, поскольку именно в мае, имея возможность сидеть дома и поправлять здоровье, я все же в школу ходила и добросовестно отсиживала от звонка до звонка: впереди маячили экзамены, и тут уж было не до головной боли… Жаль, конечно, что Лизавета Орлова не смогла мне составить компанию до того момента, пока у меня самой под воздействием испортившейся погоды не пробудилась застарелая тяга к знаниям.

Последние четыре дня я болталась одна. Загорала, расстелив попонку у пруда за универсамом. Но особого удовольствия в этом не было. То и дело к магазину подкатывали машины, и бензиновая вонь легко проползала сквозь поредевшую сухую траву. Обнаглев, в один из дней я решила расположиться на крыше родного дома. Поднялась, вышла через люк, но спустилась обратно: там запахи были еще круче, чем у пруда. Крышу летом чинили, скидывая куски старого рубероида вниз, куда попало. И теперь, раскалившись на солнце, эта крыша испускала такие убойные ароматы незабытого ремонта, от которых перехватывало дыхание еще на выходе из люка. По глупости я блуждала в родной округе, как маленькая, не решаясь двинуться вдаль, хотя стоило ради затеи сесть в трамвай и проехать несколько остановок до так называемой зоны отдыха. Можно подумать, от того, что я не уходила далеко от дома и школы, с меня в какой-то степени снималась вина за прогулы. То и дело я напарывалась на счастливых первоклассников, бредущих из школы, гуляющих у домов, жующих яблоки, дерущихся, меняющих фантики и вкладыши от жвачек. Мне почему-то было грустно смотреть на них, солнце казалось сонным, а радость свободы – киношной, ненастоящей.

Но в последний день я все же съездила в Веретенево и вдоволь повалялась на песке на берегу Отни. Раньше я дважды была здесь в лагере.

Его облезлый забор до сих пор виднелся из-за деревьев на том берегу. Теперь низкие деревянные корпуса были разрушены. Папа говорил, что будут строить гостиницу, впрочем, мне все равно, ностальгии по этому заведению никакой, обе поездки тогда дались с трудом. Я не любила уезжать туда, где никого не знала, затевать на время знакомства, чтоб не подохнуть от тоски. Такая уж я – некомпанейская. На самом деле это не совсем так: прекрасно умею наращивать компанию, то есть легко свожу своих знакомых друг с другом, и, как правило, надолго. Даже, было не раз, сама выпадаю из этой кучки, а они уже без меня всё дружат и дружат.

Вода в Отне была прозрачная и теплая у берега. Но от нее не пахло рекой, ну там – водорослями, рыбками, илом, чем обычно пахнут речки в разогретый солнечный день. Скорее, это был запах мокрой шерстяной пряжи или драпового пальто, промокшего под дождем. И песок не пах песком. На глубине, в воронке, пробуравленной пальцем, этот его настоящий дух еще сохранялся, его можно было добыть краешком ногтя, подцепив несколько прохладных песчинок и быстро донеся их до ноздрей. А верхний, теплый слой был так, сам по себе, сероватым сыпучим веществом. Что поделать, если нюх у меня как у охотничьей собаки, – я обоняю острее, чем вижу. Вот так, валяясь в этот день на непахнущем песке у ненастоящей, шерстяной реки, решила – всё, пора возвращаться к обычной жизни, и притом сделать это раньше, чем непогода вытолкнет меня туда насильно.

Несмотря на то что все эти дни я регулярно в определенное время возвращалась домой, чтобы, в случае чего, словить нежелательные телефонные звонки, дома меня тем не менее как бы и не было. Вообще-то если меня и не мучили угрызения совести по поводу пропущенных уроков, то не так уж легко было, глядя в глаза, рассказывать маме, что в школе да какие новости… И не рассказывать не могла. Нарушив многолетнюю привычку, боялась навлечь утяжеляющие ситуацию подозрения. Сославшись на уйму заданных уроков, я быстренько сматывалась в другую комнату и до ужина шелестела там страницами, а какими – никто не проверял. Там я доставала из ящика стола маленькое зеркало и разглядывала себя. Кабачковая маринованность, к счастью, исчезла, но и о загаре тоже говорить не приходилось.

За всем этим полуподпольным существованием я как-то не сразу заметила, что не заходит тетя Лида. Вечером, за ужином, я спросила и сама потом была не рада. Оказывается, папа в прошлый раз чего-то там ляпнул, такое и ангел не выдержит…

– Ничего я не говорил!

– Говорил, – настаивала мама. – Ты людей походя обижаешь и не замечаешь этого.

– Да-a, вас обидишь! На митинге застряла или плакаты пишет ваша Лида. Ее хлебом не корми, лишь бы влиться в какую-нибудь массовку. То очереди были по десять километров за какой-нибудь шапкой деда Мазая, теперь митинги обманутых вкладчиков, завтра еще что-нибудь. Это ж ее стихия: номерки на ладони, костры, термосы, переклички, турникеты…

– Ну и ну! – Кусок сыра, бороздивший просторы терки, застывает на полдороге в маминой руке. – Как же так можно, она же все это делает для нас! Кто деньги проходимцам отнес? Она, что ли? Ты и отнес. А шапку тогда подсунули, сто раз об этом говорили с тобой: суматоха, давка – разгляди тут, криво или не криво. Она ее сама не шила, а потом я ее переделала, можно носить.

– Чего вы спорите, надо позвонить ей на работу. Может, она заболела? – говорю я.

– Да не работает там телефон, с кабелем что-то уже который день, я звонила.

– Ладно вам панику наводить! Если б что случилось, мы б уже знали.

– Откуда, пап?

Мой вопрос риторический. Мне б самой на него и ответить. Поэтому решаю: завтра же после уроков забегу в фотоателье. Просто повидаться, за папу извиниться, в конце концов. Но завтра не получилось. Ходили к Потапову смотреть двухголовую рыбу. Этого монстра поймал его дед и страшно гордился этим. Когда мы пришли, он сидел в кресле при орденах и ждал съемочную группу с телевидения. На столе, покрытом крахмальной скатертью, стояла ваза с фруктами и полуоткрытая коробка конфет. В сочетании с двухголовой рыбой, расположившейся тут же в эмалированной миске, весь этот праздничный антураж выглядел как поминальный. Это и были поминки – экологические…

– Даже с двумя головами можно попасться на удочку, – произнес дед, и эта фраза прозвучала вполне в духе апокалипсических настроений конца двадцатого века.

И еще два дня я собиралась. Но то разболелся зуб, то полно уроков: напропускала все же.

Вдруг в среду среди ночи вскочила от жуткого сна, в страхе, что с тетей Лидой все же что-то случилось. Или по дороге, или в подъезде – не зря у них исчезают половики и в двери звонят по ночам… Или аппендицит, вдруг прихватило ночью, а у нее даже нет телефона, чтобы вызвать «Скорую». Я тоже хороша – трудно сбегать через пустырь! А родители? Обиделась, то-сё, всякие домыслы. Как пироги ее трескать, так все тут! Конечно, и раньше бывало, что она вдруг исчезала, но то были экскурсии, ремонт… Обычно мы знали хоть приблизительно. Сейчас же за всем этим ее отсутствием я начинала угадывать более серьезную причину. Мне стало тоскливо, плохо и стыдно, и я уснула, потому что в половине третьего ночи со всем этим некуда деваться.

А утром, проснувшись, я уже не испытывала столь сильного отчаяния и тревоги за тетю Лиду и не стала произносить обличительных речей в адрес беспечно поживающих родителей. Тихонько отправилась в школу – недоспав, не позавтракав, мечтая быстрее отсидеть уроки, вернуться и бухнуться на диван. Но на первом же уроке, под ехидные замечания математички Бронзовой, вялость с меня сползла, как старая шкура, только вместо формул в голове опять зашевелились детективные сюжеты.

После школы я заставила себя отправиться в фотоателье. Прошла через пустырь, мимо штабелей бетонных блоков, мимо рва, в котором постоянно бурлил какой-то источник. Я увидела тетю Лиду, как только обошла голубятню. Столкнулась с ней! «Теть Лид, это вы?» Дурацкий вопрос вылетел из меня безо всякой радости, потому что я уже приготовилась к самому худшему. Она обняла меня за плечи, но тоже безрадостно. И я подумала – обокрали! Мне это сразу пришло в голову, как только я взглянула на ее старый распахнутый плащ и кошмарную розовую кофту, усеянную синими ромбами, смахивающими на невиданных геометрических насекомых. Эту кофту я помню с первого класса. Наверное, это все, что у нее осталось…

Мы молча перешли дорогу. Потом она спросила, но тоже как-то одноцветно: все ли здоровы, как у меня в школе. Я ответила, но ее не стала расспрашивать – боялась.

Уже когда вошли в подъезд и поднялись по лестнице, уже у самой двери она спохватилась: «А папа дома?» – «Нет, у него кончился отпуск», – успокоила я. Но дверь нам открыл именно папа… Это, наверное, было так некстати, так сильно не входило в тети-Лидины планы, что у нее задрожали губы, она вдруг заплакала и хотела повернуть, но поняла, что поворачивать поздно, и вышло так, будто она оглядывается на прощание, не надеясь больше выйти из нашей квартиры.

– Проходи, Лид, я теперь не кусаюсь, – ошарашенно пробормотал папа, отскочил от двери в сторону и как-то излишне проворно выхватил у нее сумку, будто только эту сумку и ждал, только ради нее в неурочный час сорвался с работы.

– Ну, пап… – сказала я, надеясь, что он поймет и куда-нибудь исчезнет.

– Мы тут как раз недавно ели…

– Ну, папа! – дернула я его за рукав. – Маму позови.

Мама ничего не слышала из-за стрекота машинки. Когда она вышла и увидела зареванную тетю Лиду, то как бы даже не обратила на это внимания, а быстро, не дав ей разуться, увела в комнату. Мы с папой мучительно хотели подслушать, но нас было двое, а подслушивание – дело индивидуальное. Конечно, это плохо, но я бы подслушала, я бы не выдержала, все же – тетя Лида! А кроме того, может, они на меня не рассчитывают, а я как раз чем-то могу помочь. Раз нельзя было подслушать, я честно ушла на кухню. Папа, оставшись в прихожей, достал гуталин и стал бесшумно начищать ботинки, которые и так достаточно сияли.

– Я так и думал! – Он вдруг отшвырнул ботинок. – Сократили!

– Что? – не поняла я.

– Не что, а кого… Лиду сократили на работе.

– Щетки собери, пап. Меня ругаешь, а сам… – Я не знала, радоваться или огорчаться такому повороту дела. Самое главное, на мой взгляд, с ней самой ничего не случилось! Что же, устроится в другое место. В конце концов, она не солистка балета в городе, где всего один театр! Так расстраиваться из-за какой-то работы…

– Много ты понимаешь, – сказал папа. – Человек привыкает. Черт-те что!

Он помрачнел и задумался. У них на работе тоже предстояли перетряски, и это, как я догадалась, для него была тема номер один, но глубоко спрятанная, так же как мой потаенный страх остаться старой девой.

Но мы не угадали. Ни я, ни папа. Тетю Лиду не обокрали, не сократили. На ней хотели жениться! Увезти в Болгарию, поселить в собственном двухэтажном доме с видом на море и прекрасное будущее, ее хотели научить готовить блюда из брынзы и красного перца, водить машину, доить козу, ее хотели приучить к чужому ландшафту, соблазняли путешествиями с фотокамерой, ластами и фоторужьем, а также пытались отвлечь от привычного образа жизни и переключить на возню с возможными в ситуации обоюдной любви детьми…

Ее хотели породнить с дряхленькой, полуслепой Екатериной Филипповной, вывезенной еще в детстве из России, которая теперь строго требовала от командированного на ее бывшую родину сына – без русской жены не возвращаться. Тетю Лиду уверяли, что она никакая не первая попавшаяся, что она именно тот нечаянный случай, поворот судьбы, будущее утешение заждавшейся старушке и долгожданное счастье того, кому старушка строго наказывала… Ее караулили возле фотоателье, мешая свободному продвижению транспорта, ее боялись упустить, потому что дважды она убегала, а про домашний адрес не распространялась. Зачем? Чтоб на следующий день все в подъезде судачили, что ни попадя плели. Он действительно выглядит как какой-нибудь бизнесмен, из этих, из новых. Оправдывайся потом, к ней же люди обращаются, доверяют. Но он каждый день ждал в машине напротив работы, хоть отпуск бери, хоть садись на больничный, кошмар какой-то на старости лет!

Не удержалась, конечно, да и неудобно все же: ждет и ждет. Ходила раз в ресторан, но ничего там не ела, так, для приличия, повозила вилкой. Рассказала ему, что помнила про Поленово, Мелихово, Ясную Поляну, про Абрамцево и про Федоскино, – незабытые старые экскурсии много дали ей в познавательном смысле. Она подарила ему набор открыток «Гжель» и «По водным просторам Подмосковья». Больше того, она участвовала в закрытии какой-то крупной международной выставки-ярмарки в Болгарском техническом центре, где пили хорошее вино, ели трюфели и радовались приобретению каких-то технологий по очистным сооружениям. Даже ей там достался пакетик и блокнотик. А еще раз они просто гуляли по Арбату и по набережной под мостом у Киевского вокзала – ночью, всю ночь. Он сказал, что уже считает ее своей женой, надо только быстрее оформлять все документы, «формальности», он сам собирался узнать, как надо, с кем договориться, чтоб побыстрей, поскольку он должен вернуться и, уже судя по обстоятельствам, приехать за ней или ждать ее по вызову там, на своей родине…

Но тетя Лида не решилась.

– Что значит – не решилась? – спросил папа, допущенный до общесемейного утешения, когда все это скрывать за дверью уже не имело смысла, а имело смысл искать пузырек с валокордином, по донышку которого, обводя пузырек грифелем, в прошлый четверг папа вырезал какие-то шайбочки для унитаза.

– Отказалась, – сказала тетя Лида. – Чего тянуть, водить человека за нос, он и так столько потратил времени…

– Теть Лид, он что, страшный какой-нибудь? Ну то есть не очень симпатичный? – тут же поправилась я, уловив нечаянную грубость слишком уж прямого вопроса.

Она помолчала, как будто впервые задумываясь над этим, потом принесла сумку и вынула из журнала «Сто советов» заложенные туда две фотографии.

– Это мы как раз на закрытии выставки, снял его знакомый.

– Ну что, вполне представительный, – сказала мама.

У меня же не было слов! Во-первых, потому, что он был не просто представительный, он был обалденный! Это все, что я могла бы сказать. Я сама влюбилась бы в такого, честное слово, хоть он и лет на двадцать пять старше. Но у меня не было слов еще и потому, что он совершенно зачарованно смотрел на тетю Лиду, которая стояла рядом с ним в своей непостижимой розовой кофте, вызывающей у меня элементарный зоологический ужас! Могла же надеть серый костюм или полосатое платье – все приличнеи. А в таком виде только пилить дрова где-нибудь за сараем. Она же явилась на международную встречу!

– Та-ак, ясно. – Папа не торопясь положил фотографию на стол и продолжал еще некоторое время разглядывать ее сверху, сунув руки в карманы и приподняв плечи. Он даже, забывшись, стал немного насвистывать, чего мама терпеть не могла. – Ясно, – сказал он опять и посмотрел на тетю Лиду как-то странно, будто перед ним сидела самозванка, выдающая себя за близкую родственницу.

Тетя Лида убрала фотографии в сумку и задвинула на ней молнию. А мне бы хоть одну на денечек, рассмотреть как полагается.

– Он свой адрес тебе оставил? Напиши сама, – встрял в тишину папа. – Правильно, начинать надо основательно, с переписки: два-три письма в этом деле не помешают.

– Нет, – сказала тетя Лида. – Чего там переписываться, дети, что ли? Тем более я даже его не провожала, не пошла. Зачем? Никуда я не поеду, это ж понятно.

– Но почему, Лид? – Мама, косясь на меня, пыталась робко совместить прежние убеждения с новыми неожиданными обстоятельствами. – Болгария ведь! Я понимаю еще, ну там Африка или Калифорния, туда, конечно, нет, туда – безумие, а Болгария… Она ж как и мы, у них тоже такое там творится, привыкать не надо.

– Все равно… – вздохнула тетя Лида, – не дома. Язык чужой…

– Да этот язык выучишь за пятнадцать минут. Там же учить нечего, все похоже! – с видом завзятого полиглота заметил папа.

– Я знаю, он меня тренировал: «слушам» – слушаю, «гледам» – смотрю… Можно понять, я не про это.

– А пусть он тоже учит русский, теть Лид. Вы бы тогда по очереди, день на одном языке, день на другом.

– Ему не надо учить: он его знает с детства. Есть, конечно, акцент. Да нет, тут вообще – все меняй, привыкай заново, да как еще все сложится, тоже неизвестно, а то позора не оберешься.

– Какой позор, Лид? – удивилась мама. – Тебе что, пятнадцать лет? Ну не понравилось бы – вернулась. Подумаешь! Хоть посмотрела бы, как люди живут. А может, еще сама зажила б знаешь как! С виду, я смотрю, нормальный мужик… Так, конечно, не угадаешь, сначала они все хорошие. А может, все обошлось бы! Видишь, он тебя все-таки всюду приглашал, тратился – значит, не жадный. Потом, свой дом, да еще двухэтажный.

Мама так широко взмахнула рукой, утверждая жестом объемы, что сбила со стола стопку готовых наволочек. Они посыпались вниз, я полезла за ними, увидела тети-Лидины ноги в разношенных туфлях с пряжками. Из одной пряжки торчал травяной ус, то ли она его подцепила, пока шла через пустырь, то ли это единственное, что осталось от ее романтической ночной прогулки. Не важно, откуда он взялся, но именно он окончательно убедил меня, что все это с тетей Лидой действительно произошло и она бродила неведомыми тропами, такими нехожеными, что это была не прогулка, а продирание сквозь заросли, но не столько буйных трав и репейника, сколько старых привычек, ожидаемых подвохов и возможных последствий непредсказуемых перемен. А тетя Лида давно наладилась ходить пусть и в одиночку, но по утоптанной дороге, по которой, не напрягаясь, можно пройти даже с закрытыми глазами.

– Глупо как-то! Не обижайся, Лида, но мне кажется, ты начудила. Хоть бы зашла, посоветовалась. Когда не надо, так ты здесь…

– Паш! – оборвала мама.

– Ну, я хотел сказать, о ерунде вы часами мелете, а такое дело… как можно? Не понимаю… С ним бы зашла, познакомила. Мы что – чужие тебе?

– Я хотела. Просто подумала: вот всё говорили про других, а сама…

– Чего говорили-то, кто помнит?

– Ну, про утечку мозгов…

– Господи, Лид, – взвился папа, – к тебе-то какое это имеет отношение?

Тетя Лида открыла рот, но тут же забыла, что хотела сказать.

– Я в том смысле, что ученых наших, физиков-ядерщиков, актеров там, потенциал страны… А мы – ты, я, Томка – обычные люди! – пытался выкрутиться папа, надеясь, что стремительное жертвенное зачисление им даже себя самого в скромный ряд малоценных для державы граждан погасит мамино возмущение и, возможно, новый поток тети-Лидиных слез.

– Вообще верно, – согласилась мама, приняв редкую и полновесную папину жертву и даже как бы не заметив при этом, что и от нее отщипнули кусочек, – надо было такое решать вместе. Тебе что, каждый день делают предложения?..

– Он что, на машине приехал? Какая у него марка? – перебил папа.

– Откуда я знаю. Здесь ездил на машине, обратно должен был поездом.

– Ты бы хоть адрес взяла, ей-богу! Может, я бы в гости съездил. Плохо ли, месячишко на море в человеческих условиях. Могу я месяц отдохнуть, если уж вам ничего не надо?!

– Паш! – прикрикнула мама.

Папа вышел из комнаты, хлопнул в коридоре дверью. Было слышно, как он на лестнице, прикуривая, чиркал спичкой. Все это время я не могла дождаться, пока он выйдет. Мне хотелось поподробнее порасспрашивать тетю Лиду, какой у ее знакомого голос, характер, как он себя вообще ведет… Но папа вышел, а мы с мамой сидели и молчали, и тетя Лида сосредоточенно терла пальцем стеклышко на циферблате своих часов.

– Ладно, Лидочка, – сказала мама через некоторое время. – Не поехала, значит, не судьба. Еще неизвестно, как было бы там. Здесь заболела, чего случилось – все же среди своих. А там думай, как еще к этому отнесутся. Больная не больная, а дом убрать нужно: попробуй ее, эту двухэтажную махину, обегай даже с пылесосом, я про остальное уж и не говорю. Да еще раз свой дом, то и огород. Посмотрел на тебя: женщина крупная, с виду сильная, здоровая – плохо ли? На нас, только зазевайся, всю жизнь пропашут и спасибо не скажут.

– Да не потому я, Том. – Тетя Лида оглянулась на дверь. – Я этой работы не боюсь, ты знаешь. Просто подумала: так сразу, ни с того ни с сего, все менять, я же не девочка – взять и все бросить… Квартиру ждала-ждала – получила наконец. Только обставилась…

Мама вздохнула, как видно молча соглашаясь. У меня все это не укладывалось в голове!

– Теть Лид, но ты хоть сама влюбилась в него?

Она смутилась, покраснела, будто я спросила о чем-то неприличном, например, не крадет ли она огурцы в овощном магазине, когда отворачивается продавец.

– Слушай, – возмутилась мама, – это уж слишком! Брякаешь что ни попадя, соображение надо иметь!

– А чего такого я спросила? Это ж естественно.

– Иди, картошки вон на ужин начисти. У вас все естественно! Бесстыжие, совсем обалдели, по телевизору с голыми задницами!..

Почему-то иногда приходится отдуваться за все поколение. Но если честно, я не обращаю внимания на мамину страсть к обобщениям и никак не реагирую на то, что из меня пытаются слепить какого-то там представителя. Я ухожу, потому что теперь при мне они все равно ни о чем таком говорить не будут и главного я не услышу.

– А ты не расстраивайся, – говорю папе, застав его, печального, на кухне. – Съездишь еще, было б желание. Главное, держись меня!

Постепенно все улеглось и пошло по-старому. Тетя Лида забега́ет после работы, приносит пирожок. Только теперь она не говорит о зарубежных паспортах, они для нее как бы не существуют. Так, о всякой всячине, пока я околачиваюсь рядом. Но стоит мне в другой комнате заскрипеть стулом у письменного стола, они с мамой вприпрыжку возвращаются к тети-Лидиным похождениям. А я, основательно поскрипев, на цыпочках пробираюсь в коридор и терпеливо жду, пока из маминого и тети-Лидиного шепота начнут выпадать, как неосторожные парашютисты, сначала отдельные слова, потом обрывки фраз, по которым при желании можно уже о многом догадаться. В конце концов они устают шептаться, теряют бдительность, и я в награду за долготерпение слышу, как в десятый раз обмусоливается какой-нибудь эпизод, прикидывается, правильно ли тетя Лида сказала то-то и то-то или все же надо было так-то и так. Еще им бывает ужасно жаль, что тетя Лида, когда они ходили туда-то с ее болгарским другом, не сообразила про что-то там! Вот было бы здорово, считают они, если б она тогда догадалась и сообразила…

Вдруг, почти без паузы, каким-то кенгуриным прыжком, мама с тетей Лидой перескакивают на то, какой вязкой лучше вязать новый берет, стоит ли соглашаться на подписку по новым ценам и каким замечательным оказался новый отбеливатель, только от него страшная аллергия. Но азартнее и дольше всего они говорят о припасах: не вздулись ли банки с клубничным компотом, огурцами, помидорами, вишневым соком, облепиховым сиропом, черноплодной рябиной, щавелем, сливами, брусникой и всякой другой всячиной, распиханной по антресолям, холодильникам и самодельным балконным хранилищам. Они жалеют, что огурцы сделали по новому рецепту – соблазнились! А старый лучше. В черноплодку переложили вишневого листа, а куда-то там не туда попал чеснок…

И таким же прыжком они возвращаются назад: тетя Лида вдруг припомнила, что когда они ходили на выставку, то было еще вот что… «А почему ж ты сразу не рассказала?» – как бы возмущается мама. «Да забыла, Томка!» – как бы оправдывается тетя Лида. И они, покрутив и рассмотрев со всех сторон, нанизывают это новое воспоминание вслед за другими на невидимую нитку, как нанизывают грибы для просушки, чтоб зимой сварить из них суп. И еще она вспомнит, и еще, и еще, завтра, послезавтра, через месяц… Все это тоже, как мне кажется, в конце концов окажется в банках – майонезных, семисотграммовых, в трехлитровых баллонах. Засоленные, протертые с сахаром, в собственном соку – слова, шаги, плавающие облака, ночные поцелуи, спиральки солнечных лучей на автомобильном стекле, коляска с погремушками, неведомый образ русской старушки, шум моря, недоеная коза и кем-то другим политые розы в чужом, вредоносном для тети-Лидиного здоровья государстве. Может быть, в этом есть какая-то мудрость. И у несбывшегося есть возможность как бы существовать, как бы длиться вопреки всему, только поройся в своих припасах – сушеных, вяленых, вареных – и вытащи к сроку, когда захочется…

Но это я так, к слову. Просто совпало. У нас завтра в классе диктант, вот и сижу, повторяю правило про «Н» и «НН» в причастиях и отглагольных прилагательных. Там кроме этих полно других примеров: «мощеные дороги», «писаная красавица», но не будешь же перечислять все подряд – это запомнила, здесь не ошибусь. Что там у нас дальше?..