Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

Вот со школой теперь неизвестно, как быть. Придется, как видно, поездить сюда до окончания восьмого класса. А там – посмотрим, может, дочь еще надумает поступать в техникум.

С переездом можно бы и подождать до лета, но Нина опасается: родственница чувствует себя плохо, и неизвестно, что будет через месяц, не то что через полгода.

Надина мама всегда жила так, что от дочери почти ничего не скрывала. Она даже решилась было рассказать ей про Шошина, но отложила разговор лишь потому, что надумала эти встречи прекратить, чтоб не мучить ни его, ни себя, ни Надю.

Конечно, теперь она это понимает: про обмен Наде нужно было сказать в первый же день. Наверняка обидится, что все решила без нее и даже потихоньку съездила посмотреть квартиру. А может, ничего: в этом возрасте все так непредвиденно!

Там в квартире две лоджии: одна – из кухни, другая – из комнаты. Только высоко – пятнадцатый этаж, непривычно, жутковато даже. Холодильник можно поставить в прихожей, чтоб кухня – совсем как комната, тем более мойку даже не видно: она очень удобно спрятана в нише. И светильник повесить красивый, немецкий, как у Вари.

Что и говорить, это, конечно, везение, думает Надина мама. Надя это сразу может и не оценить: у нее еще детские представления о жизни. Привыкнет. А тем более если замуж потом выйдет и придется вместе жить, на первых порах будет хоть где разместиться. Надина мама вполне сможет и на кухне, пока подоспеет очередь на квартиру. Это, как говорится, дальний прицел. Но как без него? Кто еще о них позаботится?

9

Федор Иванович уже не раз замечал, что в его жизни мечты если и сбывались, то, по крайней мере, не в виде самостоятельной бескорыстной радости, а в момент потери чего-то другого, не менее ценного и необходимого, – в виде успокоительной и примиряющей с судьбой замены. Вот и теперь он был счастлив и несчастлив одновременно. Счастлив, потому что лишь за последнюю неделю в одном из архивов напал на целую россыпь нужных документов, и его работа, в которой он пытался исследовать судьбы русского офицерства после Октябрьской революции, пошла в три раза быстрее. Более того, ему предложили сотрудничество в одном из журналов: им понравились две предыдущие статьи Федора Ивановича, за одну из которых – в ней он касался правил «фильтрации» и использования офицеров и чиновников белых армий на фронтах Гражданской войны – еще восемь лет назад после разгромной, бездоказательной рецензии он был практически отлучен от этого же самого журнала как тенденциозно подходящий к теме и использующий неавторитетные в научном плане источники автор.

Он тогда заработал жестокую бессонницу – не потому, что статьи не были опубликованы, а потому, что истек срок на пропуске в архив и нужно было где-то добывать новое письмо с просьбой предоставить возможность работать в архиве, а сделать это было не так-то просто: преподавание в школе не давало на это права, а серьезных, влиятельных знакомств в нужных организациях он не имел. Потом уже, через какое-то время, он встретил на Пушкинской площади бывшую сокурсницу Тамару Котко, работавшую в Музее истории советской печати, она и помогла, даже не столько через музей, сколько через мужа, полковника Генштаба. Этот же полковник, Андрей Васильевич Котко, пытался подыскать Федору Ивановичу работу, когда он вынужден был уйти из школы. Была возможность попасть в один институт – там собирались расширять отдел, – требовалось подождать месяца три-четыре.

Федор Иванович временно устроился на первое подвернувшееся место – завхозом в стройуправление. Но с институтом ничего не вышло. Вместо расширения пошли сокращения штатов, и Федор Иванович застрял в завхозах. В последнее время он серьезно подумывал, а не вернуться ли ему в школу? Он был еще не стар и достаточно вынослив, чтоб совмещать преподавание с научной работой. А по школе он скучал. Единственное, что его всегда раздражало в школе, – это звонки. В урок он никогда не укладывался. Были темы, требующие серьезного, искреннего разговора, через них нельзя было перескочить, как через дождевую лужу. Ему хотелось давать материал в совокупности времен: прошедшего, настоящего и будущего, где настоящим временем освещался именно изучаемый период. Ему хотелось побороть эпизодичность восприятия детьми своего предмета, не делить его на параграфы, как нельзя разделить на параграфы большую, долгую дорогу. Он чувствовал, что необходимо учить детей жить не только в клетке сегодняшнего дня, тем более они и сами этого не хотели; им было тесно только в сегодняшнем дне: не зря они с такой жадностью поглощали фантастику. Может, и учебники по истории должны были быть написаны по законам сопричастности, духовного соучастия происходящему, чтоб там действовала не аморфная безликая масса канувших в Лету соотечественников и чужестранцев, а побольше личностей, с цветом глаз, с характером, с пороками и добродетелями, вбирающих в себя время, группирующих вокруг себя события! Строчки из писем и дневников людей, их одежда, жилища, портреты и фотографии, музыка, которую слушали, улицы, по которым ездили, их имена, их еда, их лекарства, обивка на мебели, цены на их хлеб и шляпы, их эпидемии, их рождения и похороны… Но кроме истории были и другие предметы, в любой эпохе, как бы далеко они ни забирались, их отыскивал пунктуальный школьный звонок, приглашая в буфет или в раздевалку.

Даже сейчас, копаясь в архивах и библиотеках, находя живые отзвуки человеческих судеб, он представлял себе, как смог бы рассказать об этом на уроке, и делал длинные, подробные выписки с уверенностью, что они пригодятся…

Итак, работа у Федора Ивановича налаживалась, он готов был заниматься ею без выходных и отпусков, не потому что он был какой-то там фанатик, а потому что она была для него как бы и не работа, но способ жизни.

Но кроме этих радостей было и то, что в последнее время постоянно угнетало и мучило Федора Ивановича, – это предстоящий переезд соседей. Он пытался убедить жену, что делать этого не нужно, что к родственнице можно поездить, поухаживать за ней и без обменов. Нина же восприняла этот разговор раздраженно и ревностно, попрекая излишней привязанностью к чужим и нежеланием подумать о собственной старости. Чужими теперь значились Надя и ее мать. Нина забыла, как она часами таскала маленькую Надьку на руках, как меняла ей колготки, как не вылезала из «Детского мира» и заплетала ей косички. Забыла, как готовила с ней уроки, как вместо матери потихоньку шла за ней по пятам, когда та в первый раз самостоятельно отправилась в булочную. Все теперь куда-то ушло, и ничего ей не надо, кроме покоя, как она говорит, и тишины. А что он, Федор Иванович, будет делать с этой тишиной? Конечно, Нину можно понять: не свой ребенок, как ни старайся, а вся ласка, вся любовь девочки все равно идет к матери, а ты – просто теть Нина, соседка, хорошая, добрая тетка…

Федор Иванович хочет, но никак не может решиться поговорить с Надей, объяснить эти нелепые перемены, уверить ее, что и дальше они будут видеться и в любой момент, когда ей захочется, она сможет приехать и даже переночевать в любимой «задвижке». Он жалеет, что не окликнул ее сегодня, – видел же, как она идет через сквер… Не хватило духа, не смог начать разговор там, где учил ее кататься на велосипеде, где разыскивал с ней сбежавшую собаку – бездомную, приведенную Надей, сутки прожившую в их апартаментах. Ему хотелось еще хотя бы на час, на день оттянуть мучительную беседу. Он знал, чувствовал, что ни мать, ни его жена Нина – никто ей пока об этом не говорил. Должно быть, надеялись на него.

Вернувшись поздно, около одиннадцати, – Нина уже спала, из-под двери соседской комнаты сквозила желтая полоска света, – Федор Иванович взял сломанный утюг и пошел его чинить на кухню. Он разобрал его до винтика, собрал, опять разобрал… Ни Надя, ни ее мама из комнаты не выходили. И тут Федор Иванович вдруг отчетливо понял, что он уже со своим разговором опоздал.

10

Окно без тополя – это не окно, а дырка в пространство. Небо без веток голое, скучное. В нем слишком много простора, и этот простор не радует, а угнетает. С пятнадцатого этажа мир внизу несерьезный, игрушечный, в него не хочется спускаться: слишком очевидна его хрупкость. Надина мама ходит из комнаты в кухню, из кухни в комнату и по двадцать раз на дню:

– Неужели это все неоне? Просто не верится!

Но взгляд ее тоже налетает на пустое окно, за которым карман лоджии, веревка с прищепками и ни одной ветки. Мама долго, выжидающе смотрит, словно надеется, что это просто густой туман спрятал дерево.

– Я считаю, это жуткое везение! – восторгается мама, защищаясь от действительности.

Она который раз открывает дверцу кладовки, но там ее никто не ждет. Пошла вторая неделя, как переехали, а вещи и наполовину не распакованы. Чемоданы, рыжий и клетчатый, жмутся друг к другу в углу, как свежеотловленные звери.

– А ванная! А коридор – здесь встанет трехстворчатый шкаф!

– Ничего, – отвечает Надя, – привыкнем. А не привыкнем – уедем! Может быть, даже в другой город. Будем с тобой кочевать, как цыгане…

– Мы с тобой кухню оклеим обоями, моющимися или самоклеящимися, потом, после твоих экзаменов. Варя поможет выбрать…

Варя, мамина приятельница по работе, приехала сюда на второй же день с тяжелой дорожной сумкой. Она вела себя так, будто это не квартира, а тайно отрытое подземелье, набитое сокровищами, и люди даже сами не понимают, чем завладели. За неимением наглядных сокровищ, лишь предчувствуя их тусклый жемчужный блеск, скрытый, возможно, под паркетом или в стенных нишах, она доставала из сумки подарок за подарком: то настенную тарелку с пестрой птицей, то вазу, то расписную деревянную солонку, то коврик для ванной… Все это сама тут же прилаживала, пила чай, расхаживая с чашкой по квартире, вытягивала из кармана сантиметр, обмеривала стены и окна, что-то умножала и складывала на полях старой «Вечерки», аккуратно отрывала записи, прятала в карман кофты, таинственно при этом улыбаясь, как бы намекая на предстоящие дары. Варя сама жила в коммунальной квартире с четырьмя соседями, терпя за одной стеной слесаря-композитора Васютина, а за другой – круглосуточно работающую на «Олимпии» машинистку Арину. У нее каждый год регулярно подходила очередь на квартиру, но нездешние силы пускали в ход все свои связи, и Варя оставалась на месте, утончая и совершенствуя далее свое терпение.

Мама с Надей уговаривали Варю остаться переночевать. Она вроде бы соглашалась. Но около десяти вечера спохватывалась, будто уловив в пространстве неведомый отчаянный зов, торопливо застегивала пальто и, зажав под мышкой опустевшую, вялую сумку, бежала домой на далекую Трифоновскую улицу.

Ночью Надя спала здесь плохо, настороженно, как спят в поезде, боясь пропустить станцию. И мама тоже часто вставала, шуршала таблетками или капала валерьянку. Однажды они проснулись вместе от странного звука в коридоре – словно кто-то несколько раз щелкнул выключателем, но света не было. Мама зажгла торшер и выглянула в коридор.

– Померещилось, – сказала облегченно.

– Сразу двоим померещилось? – удивилась Надя.

Она и до этого чувствовала как бы невидимое присутствие старой хозяйки. Даже вчера в ванной, когда стирала, вдруг захотела оглянуться: почудилось – кто-то стоит у двери и смотрит на нее. Пересилила себя, не оглянулась, стало легче.

Может, поэтому мама и Варя так неумеренно восторгаются, что знают: дом нужно обласкать и к себе приучить. Мебель тоже пока как бы гостит, болезненно поскрипывая после переезда. Наверное, есть люди, которым суждено всю жизнь колесить: они легки, они – везде, у них особое родство с воздухом и пространством. А есть такие, которым суждено всю жизнь просидеть на месте. У них, похоже, даже вещи пускают невидимые корни: их шкафы и диваны грузчики еле-еле сдвигают с места. Скорее всего, Надя с мамой из этих – оседлых.

Переехали так переехали, нужно жить дальше. До школы Наде добираться час, можно и за сорок пять минут, но в таком случае пришлось бы проходить мимо бывшего дома, а ей не хочется. Бывший дом для нее теперь как Атлантида, провалившийся под воду материк. Правда, придется пройти мимо еще раз, когда отправится за сапогами к Лизке. Но, в конце концов, можно договориться и встретиться у метро. Она звонила ей, все в порядке, сапоги ждут. Осталось получить деньги. На днях вернется Люсина бабушка: она где-то у родственников нянчит младенца. Хорошо, хоть Надя успела отработать до переезда. Мама так ни о чем и не догадалась.

Без Люськи тяжело, не будешь ведь ездить по вечерам гулять на Панорамную. Так что встречаются они только в школе, на переменах, и то не всегда: Люська имеет привычку на переменах списывать домашние задания, а после уроков ее теперь поджидает Андрюха Попов из девятого «А». Иногда они бродят втроем, но Надя понимает: оба ждут не дождутся удрать от нее, – и, обижаясь, тянет время, хотя знает, что обижаться, в сущности, глупо. У Люськи эти ее влюбленности как шаровые молнии: вспыхивают на месяц-полтора и безвозвратно гаснут. Люська как-то подсчитала, что влюблялась одиннадцать раз, а впервые – в четыре года.

Надя до четвертого класса кроме Люськи дружила еще с Морозовой Юлей. Она их с Люськой постоянно мирила: ссорились они жестоко, до драк. Теперь Юля живет в другом районе, где-то в Отрадном. И перестала звонить, а ее телефона, если он и появился, Надя не знает. Юля здорово рисовала портреты, всем нравилось, а Люське – нет, ей казалось, что Юля над ней смеется, и поэтому она ее била.

Сейчас, потеряв на время Люську – именно тогда, когда одной быть непереносимо, – Надя опять вспомнила Юлю. Она даже подумала: «А не поехать ли к ней? Поболтали бы…» Вот именно – поболтали бы! Обо всем – и ни о чем.

Надя поехала домой, купив в метро белую гвоздичку, смотрела на нее всю дорогу, повторяя про себя: «Все будет хорошо. Все будет хорошо…»

Дома в голубой вазе ее встретил веселый букет из разноцветных гвоздик. Из-за букета выглядывал Шошин, он ел сосиску.

11

В тот день, когда классная восьмого «Б» Рябова Лидия Григорьевна на всю галактику возвестила, что Надя посещает подвалы, не произошло ни крупных землетрясений, ни извержений всемирно известных вулканов. Природа вела себя тихо, настороженно наблюдая за тем, как сами люди, беря с нее худший пример, устраивают все эти извержения и землетрясения в душах друг друга и что из этого получается…

После того как вслед за Надей громко захлопнулась дверь ее родного класса, еще громче – школы, она услышала самый отчаянный стук третьей, невидимой двери, разделяющей ее прошлое, окончившееся минуту назад, и будущее, вместо которого зияла безразмерная дыра, темная и всепожирающая, от нее веяло смертельным холодом, в ней не было ни запахов, ни звуков, ни желаний – ничего!

За что с ней так поступила Рябова? Что Надя ей сделала? Она же ее опозорила! Да, опозорила перед всем классом, и не случайно, а специально! Надя видела, какое у нее было ненавидящее лицо! Надя сначала даже не поняла, не могла поверить, что такое серьезно и при всем народе можно сказать человеку. И как сразу стало в классе тихо. Кто-то присвистнул, может, Кузин. А Митрохин, сосед по парте, сразу уткнулся в стол, она видела – он даже не взглянул на нее! Почему они замолчали? Почему никто, ни один человек не вскочил, не перебил Рябову: у вас что, мол, Лидия Григорьевна, крыша поехала? Ладно – ребята, но девчонки! Светка Кудрявцева, Фомина, Жезлова Оксанка? Они-то уж не могли поверить! Или… могли? Или Рябову испугались?.. Господи, что же – все трусы?

Да, Надя вчера была в подвале соседнего дома. Искала там Лизку, чтобы отдать ей деньги и забрать наконец сапоги. До этого Надя зашла к Лизке домой, ее дома не оказалось, но брат сказал, что она, скорее всего, в подвале: они с ребятами чего-то красят, делают из него клуб. Надя и пошла в этот подвал. Вошла. Там страшно орали друг на друга две тетки, одна – кто позволил брать щиты и обивать их мешковиной, другая – не ваше, мол, дело… Лизки не было. Надя стала выбираться наверх, задела ногой за край деревянного ящика, порвала колготки и расцарапала ногу. Она поднялась из подвала на ступеньку, наклонилась, послюнявила палец, чтоб приостановить кровь и стереть пятно. Но тут краем глаза увидела, что, наискосок переходя дорогу, приближается Рябова.

Надя терпеть не могла ее высокомерные взгляды, поэтому быстро поднялась и завернула в подъезд дома – переждать, пока Рябова пройдет. Есть люди, от которых хочется убежать, если ты даже ни в чем не виноват. Наде тут же, в подъезде, стала неприятна своя глупая, трусливая затея. Не нужно было удирать! Шла бы Рябова мимо и шла, на нее вообще не нужно было обращать внимания. Если же ей так интересно, если она так печется о нравственности, могла бы позвать там, на улице, и тут же на месте все выяснить. Надя б ее на экскурсию в этот подвал сводила – к теткам! Или ладно, допустим, не захотела на улице звать, можно же было сегодня утром у раздевалки – встретились же лицом к лицу – спросить по-человечески, узнать, что к чему. И вокруг никого не было, они одни… Но так поступить! Это же подло! Это все равно что ударить по голове спящего человека, даже еще хуже! Да и вообще, как можно под одну мерку подгонять всех людей? Ну ходил человек в подвал, ну и что, мало ли зачем он ходил? К чему же сразу думать про него гадости да еще говорить тем более про какие-то консультации!

Знала бы Рябова… Да нет, ей об этом знать как раз ни к чему! Просто Надя никогда в жизни еще не целовалась ни с одним парнем! Конечно, если бы даже и целовалась по тысяче раз в день, и то – кому какое дело! Но она не целовалась, а только думала об этом – как это могло бы у нее быть. И слушала, как это бывало у других. Ей казалось, девчонки всегда немного привирают, приукрашивают, набивая себе цену. А может, все так и было, как они рассказывали. Одно время Наде очень нравился Агапов Сережа, но Агапов стойко любил математику, читал научные журналы на английском языке, и всякие там романтические настроения одноклассниц его не интересовали. Или он просто умел скрывать. Но не это сейчас важно, не об этом речь.

Непонятно было, как после всего жить дальше? Ходить в школу на уроки этой же самой Рябовой, сидеть в одном классе с теми, кто ни словом не защитил ее, говорить с ними о чем-то, улыбаться… Даже если не улыбаться, просто существовать в одних стенах!

Надя автоматически шла по улице, по излюбленному, тысячу раз промерянному с Люськой маршруту. Она двигалась как с завязанными глазами, и было так плохо, что даже воздух казался шершавым. Неужели бывает так много несчастий и предательств сразу, в такой ничтожно маленький промежуток времени? И все это спрессовано, доведено до плотности камня. Камня, который с силой в тебя швырнули!

Началось все с обмена. Эх вы, Федор Иванович! Любитель высоких истин! Вы говорили, что человек волен выбирать себе эпоху и роль? В какой же на этот раз оказались вы? Уютно ли вам в ней? Наверное, все же поуютнее, чем нам здесь, в сегодняшнем дне… Во всяком случае, у вас там уже никаких непредвиденностей. У нас же – поопаснее, хотя все кругом улыбаются и друг другу сочувствуют. Как вам живется в отдельной трехкомнатной квартире с видом на великого полководца тысяча восемьсот двенадцатого года? Жива ли старушка или ее до смерти напугал тополь, стучащий ночами в окно? А еще вы как-то говорили, что не надо бояться иллюзий, иллюзии, мол, это то, чего меньше всего остается к концу жизни. Наверное, как и друзей, которым можно верить…

Потом – вчерашний день. Сапоги. Надя долго бегала за Лизкой, разыскивала ее по дворам. Наконец встретила возле панорамы. Лизка заулыбалась и повела Надю домой. Вытащила из шкафа сапоги, сказав:

– Ладно, давай на десятку меньше… Тут у меня тетка их парочку раз надела.

И Надя увидела, во ЧТО превратились эти долгожданные сапоги! Подошва стерта, на одном сапоге сбоку тонкая длинная ссадина… Кроме того, сапоги уже притерпелись к чьим-то ногам, заметно растянулись и поперек подъема пустили ветки морщин.

– Лиз, ты обещала ведь никому не давать, – сказала потерянно Надя. – Обещала, что подождешь! И Люська просила, она тебе даже пуловер оставила в залог…

– Да много ты знаешь! Твоя Люська, между прочим, свой пуловер через неделю пришла и забрала – ей, видишь ли, на дискотеку не в чем было идти. Так что я вообще могла их продать! У меня знаешь сколько народу спрашивало?.. Чего ты раздумываешь? Такие нигде, ни в одном комке не достанешь. Не все ли равно, подумаешь – два-три раза надели! Я же тебе говорю, давай на десятку меньше…

Надя повернулась и пошла, чтоб не разреветься тут же, в Лизкиной роскошной квартире. Не для этого она возила грязь, чтоб подарить ношеные сапоги! Черт с ними, пусть подавится! Но как Люська могла? Почему ж она ее не предупредила? Надя так надеялась на этот пуловер! Неужели без него Люська не могла прожить каких-то полтора месяца? Ведь у нее полно этих тряпок! Выходит, сначала дала, а потом – пожалела?

– Да мать у тебя старая, куда ей розовые? – крикнула Лизка вдогонку. – Бери себе, четвертак скину!..

А сегодня – Рябова. Общественный обличитель тайных пороков человечества!

Более сильные люди в таких ситуациях, наверное, топятся, думает Надя. Тем более если ноги сами приводят их к подходящему месту. Надя не заметила, как спустилась к набережной под Бородинский мост. Тоже по привычке. Они с Люськой здесь часто гуляли. Здесь Люська еще в пятом классе рассказывала, как ее в лифте поцеловал Зотов. Здесь же они окончательно решили, что во взрослой своей жизни поселятся в одной большой квартире, всё будут покупать сообща, а также сообща воспитывать шестерых детей: троих Люськиных и троих Надиных. Правда, они расходились в одном: Надя хотела, чтоб с ними жила ее мама, а Люська убеждала, что к родителям лучше всего ходить в гости, а жить нужно отдельно и весело. Река подхватывала и уносила листочки из блокнота, на которых фломастером была нарисована схема будущей квартиры и обозначены места расположения в ней кресел и телевизоров, диванов, детских кроваток и разных столов… Они даже как-то составляли список необходимого для семейной жизни, но не смогли составить до конца, потому что в ручке кончилась паста.

Хотели жить вместе, а через три года стало жаль пуловера, чтоб выручить человека? Тем более не насовсем же она его отдавала… Надя знала, что Люська всегда была человеком бурных затей, она с размахом начинала каждое новое дело, но и в одну минуту без объяснений все бросала, как только затея надоедала ей. Но если ты ведешь самолет и вдруг решаешь выпрыгнуть с парашютом, предупреди хотя бы пассажиров, что у штурвала никого нет. Может, пассажиры изловчатся и сами посадят самолет!

По Москве-реке прошла баржа. Наде захотелось прыгнуть на нее, чтоб всю оставшуюся жизнь плыть и плыть, смотреть на облака, на берега с далекими домами, с лесами, с любопытными детьми, с песчаными откосами и чтобы молчать, даже забыть все слова, просто смотреть и дышать запахом речной воды.

Надя вновь поднялась по лестнице, даже не оглянувшись, но подумав про себя о том, что постарается никогда в жизни здесь больше не появляться. А сейчас она не знала, куда идти, что делать, как быть дальше. Лучше всего было пойти домой, лечь и уснуть, желательно летаргическим сном. Но дома была мама с ее усиленной интуицией. Мама не могла сейчас помочь: с того букетного вечера призрак Шошина постоянно мелькал за маминой спиной.

Вот так, не зная, куда идти, Надя продолжала петлять по городу: шла проходными дворами, сворачивала в переулки, спускалась и поднималась подземными переходами и в конце концов была насильно загнана усталостью туда, куда только раз в жизни ходила с классом – в планетарий. Она подумала, что сейчас в самый раз посидеть в темноте, и пусть кто-то что-то рассказывает о далеких звездах и планетах, не имеющих к ее жизни никакого отношения. Она купила билет, устроилась в заднем ряду. Вошел лектор, высокий и худой, заговорил неуверенным голосом троечника. Поначалу лекция вообще показалась Наде похожей на дополнительный урок для отстающих учеников. Правда, ученики были от пятилетнего возраста до позднепенсионного. Надя почти не слушала, до нее долетали отрывочные сведения о силах гравитационного притяжения, о какой-то конвективной зоне, фотосфере… Погас свет, над головой поехал-закружился звездный купол, зазвучала музыка…

Однажды Надя с Люськой забрались на крышу двенадцатиэтажного дома. Они только что помирились и купили по этому поводу шоколадку. С крыши небо казалось гораздо ближе, а звезды ярче. Хотелось сидеть и смотреть на них всю ночь. Люська, разворачивая шоколад, шуршала фольгой и на звезды не обращала внимания. Но что удивительно, при всем равнодушии к ним она прекрасно разбиралась в созвездиях! Если Надя спрашивала: а это, мол, какое? Она коротко взглядывала в направлении руки и тут же называла: Лебедь, Гончие Псы, Лира… Правда, как-то летом, кажется в июле, Надя сказала Федору Ивановичу, что они с Люськой видели Близнецов, чему Федор Иванович сильно удивился, так как до этого твердо был уверен, что это созвездие можно разглядеть только зимой.

Музыка смолкла. Лектор продолжил: «Так что наше светило, товарищи, является весьма заурядной звездой!» Тут он стал приводить всякие цифры: длину радиуса, силу светимости, перечислять химический состав… У Нади сами собой стали закрываться глаза. Ей даже показалось, что она на минуту отключилась, но голос лектора методично долбил пространство, и до нее долетало: «Солнце – желтый карлик…» «Как это – желтый карлик? – не поняла Надя. – Солнце – желтый карлик?! Их солнце – и какой-то гадкий, сморщенный, желтый карлик?»

Надя еще не проходила в школе астрономию и не посещала астрономических кружков. Поэтому она не знала, что среди звезд бывают не только желтые, но и белые, и красные карлики и такие же гиганты, что это обоснованные математическими расчетами научные факты.

Но, видимо, к этим фактам Надя была еще не готова. Может, слишком сильным, неизжитым оказалось детское благоговение перед светом, теплом? Когда солнце рисуют в пол-листа и самым ярким карандашом! Когда его рисуют в первую очередь, а потом уже – домик, собачку, дерево!..

А может, Надя в душе была тайной язычницей и не могла примириться со столь грубым осквернением? Хотя в детстве, похоже, все немного язычники.

Детство ушло, тело стало почти взрослым, но разве меньше от этого нужно ему тепла и света? Солнце – это ярко мерцающие косицы весенних ручьев, это тяжелые теплые июльские вишни на ветках, это коричневый крупный речной песок, прилипающий к мокрым ногам, это маленькие, звенящие цикадами ночи летом и ослепительные снежные бабы зимой… Солнце – это самое большое, самое радостное и самое надежное, что есть у человека! Если оно даже и закатится, на день, на неделю спрячется в облаках, то все равно наступит момент – и оно вернется!

И вдруг – желтый карлик!

Надя была, наверное, единственным посетителем за всю историю существования планетария, который лил горькие слезы по поводу данного научного факта. Она ничего не могла с собой поделать! Голос лектора то взмывал под купол, то опадал к подножию кафедры, публика шуршала бумажками, кашляла, шепталась… Включенные созвездия плыли сначала в одну сторону, потом, словно вспугнутые овцы, в другую; над креслами занималась пурпурная заря, светлело; казалось, сейчас зазвонят будильники и, как было у них на Панорамной улице, потрескивая проводами, тяжело потянутся из парка троллейбусы.

Надя рыдала над желтым карликом. Может, так оно и есть и, выйдя из дверей планетария, она увидит над головой вместо солнца оскудевший тусклый диск, похожий на стертый пятак? Мир стремительно терял свою надежность. Он становился жалким, незащищенным, и тепло его было на исходе.

Может, Рябова, Федор Иванович с Ниной, Люська, Шошин и тысячи других людей знали об этом? Оттого и поступали, как им заблагорассудится, не ущемляя своих прихотей, не тратя сил на других – а вдруг на себя не хватит! Медный хмурый карлик висел над ними. А теперь он повис и над Надей.

12

Мамина записная книжка всегда лежала в коричневой сумке. Надя перерыла всю сумку, даже просунула руку под распоровшуюся подкладку. Куда же могла эта книжка деться?

Надя старалась не шуметь: было уже около часа ночи. Мама спала, но беспокойно – ворочалась, вздыхала во сне. Неужели книжка потерялась? Или мама забыла ее на работе?.. И главное, не спросишь у нее об этом!

В записной книжке Надя хотела найти рабочий телефон Шошина. Адреса там, конечно, нет: какой дурак в такой ситуации станет давать адрес, по которому проживает его законная семья! А не могла ли мама с ее сверхинтуицией специально спрятать эту книжку? Да вряд ли, думает Надя. Она поискала в хозяйственной сумке, в пальто и плаще. Тихонько вошла в комнату и скользнула рукой в карман маминого халата, но там лежали только маникюрные ножницы и катушка ниток. В коридоре она еще раз выдвинула из тумбочки ящик, в котором хранились квитанции, приехавшие со старой квартиры поздравительные открытки… Стоп! Здесь должны быть две открытки от Шошина! Мама получила их в прошлом году, когда Шошин долго не появлялся: одна – поздравление с Восьмым марта, а другая – с днем рождения. Надя стала перебирать пачку, скопившуюся за несколько лет. Маме писали в основном пациенты, они присылали свои поздравления и пожелания на больницу, но мама всегда приносила их домой.

На конвертах, в которые были вложены шо-шинские открытки, обратного адреса конечно же не было. Стояли только цифры индекса и закорючка вместо фамилии. Надя пригляделась к штемпелю и прочитала: «Мечено». Шошин жил за городом.

Утром Надя проводила маму на работу. А сама, надев вместо формы джинсы и куртку, вытряхнув из сумки учебники, отправилась на Комсомольскую площадь, чтоб ехать на станцию Мечено.

На вокзале была субботняя толчея. Люди с поклажей бежали наперерез друг другу: нигде так не ценятся минуты и секунды, как здесь. И если в метро Надя держалась уверенно и спокойно, то, покрутившись несколько минут у железнодорожной схемы, затем у табло и касс, вдруг внутренне как бы поддалась общей спешке, заразившись ею, как гриппом. Она заторопилась так, что попала не в ту электричку и лишь в последнее мгновение успела соскочить на перрон и вырвать сумку из резинового прикуса дверей.

Еще вчера Надя и не думала никуда ехать. Всего лишь хотела позвонить Шошину на работу. А сейчас она распаренно и нервно мечется по вокзалу, запрыгивая не в те поезда, ошалело выскакивая из них, натыкаясь с разбегу на чужие рюкзаки, и вообще производит, наверное, впечатление человека, которому сообщили, что у него сгорел дом.