Текст книги "33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!"

Борис Мессерер
Охотничий номер

Личный опыт

В середине шестидесятых я часто ездил в Ленинград, завел там много друзей, выстраивалась уже своя история взаимоотношений. Быть может, самый замечательный сюжет восходит ко времени нашего с Левой Збарским приезда в Ленинград в августе 1967 года. Двое друзей-художников, ведущих в Москве довольно беспорядочный образ жизни, решились на определенный творческий акт: сделать рисунки, а может быть, и живопись, посвященные этому городу. Мне всегда хотелось рисовать городские пейзажи Ленинграда. К тому же впереди маячила большая художественная выставка, а еще мы надеялись, что эта поездка будет неким шагом, знаменующим новый этап нашего творчества.

Почему я говорю “нашего”? Мы с Левой от длительного общения друг с другом и оттого, что много работали вместе, выработали сходный стиль и манеру рисования. К этому времени мы выполнили ряд крупных работ в области книжной графики: иллюстрации к книге балетного критика Николая Эльяша “Поэзия танца”, оригинальное оформление и цветные рисунки для книги “Советский цирк”. И начинали работать над оформлением советского павильона Всемирной выставки EXPO-70, которая должна была пройти в Японии.

Итак, погрузив в “Волгу” Збарского всё необходимое художественное оборудование, мы выехали в Ленинград. Предполагали остановиться в гостинице “Европейская”, заручившись рекомендательным письмом, в котором содержалась просьба предоставить нам недорогой двухместный номер.

Расстояние от Москвы до Ленинграда преодолели успешно, и вот, оставив машину у входа в гостиницу, мы уже в “Европейской”. Портье был любезен и сказал, что с удовольствием выполнит просьбу, содержащуюся в письме, кроме одного, – стоимости номера. Дальше я приведу цифры, которые повергнут современного читателя в восторг или шок. Мы просили о двухместном номере стоимостью два рубля пятьдесят копеек в сутки. На это величественный портье сказал, что есть лишь люксовый номер в бельэтаже, предназначавшийся не приехавшему в срок мэру города Гавра. Стоимость его семь рублей пятьдесят копеек в сутки. Удар по нашему финансовому плану был чрезвычайно чувствительный, но мы его выдержали и согласились.

Когда мы вошли в номер, то были поражены богатством обстановки. Это был так называемый “Охотничий” номер – один из самых роскошных в гостинице. Особенность его убранства заключалась в обилии картин на охотничьи сюжеты в тяжелых золотых рамах, а также бронзовых скульптурных изображений медведей, державших в лапах лампы со старинными абажурами. Все пепельницы были тоже чрезвычайно массивные, в виде различных зверей. На стенах торчали оленьи головы с рогами и висели шкуры животных.

Такие же шкуры лежали на полу. Довершали общую картину чучела фазанов и вальдшнепов с распущенными хвостами на шкафах. Здесь мэр города Гавра должен был наконец обрести спокойствие и душевное равновесие.

* * *

Мы относились к задуманному делу достаточно серьезно и для работы предусмотрели аренду мастерской в здании Ленинградского союза художников, располагавшегося в старинном особняке, один фасад которого выходил на Большую Морскую (тогда улица Герцена), а другой – на канал Грибоедова.

Распорядок дня сложился сам собой: утром после завтрака в гостинице мы садились в машину и ехали на канал Грибоедова, переодевались в рабочую одежду, брали мольберты и планшеты и ехали “на натуру”, предварительно позвонив Толе Найману и сказав, где будем находиться.

Днем мы с Левой упорно трудились, а неизменно приходивший Толя Найман был душой нашей маленькой компании. По завершении трудов шли обедать в ту же “Европейскую”, предварительно переодевшись и завезя наши творческие достижения – рисунки и холсты – и художественное оборудование – мольберты, этюдники, краски, кисти – в арендованную мастерскую.

Вечером мы позволяли себе короткий отдых, а дальше… Коль скоро в нашем ведении находилась такая большая площадь, то и гостей мы приглашали немало. Слух о нашем приезде и открытом образе жизни в самом притягательном месте Питера способствовал росту славы этих вечеринок, и здесь за эти дни перебывал весь Ленинград.

Часто навещал нас Валя Доррер. Его мастерская находилась за углом гостиницы “Европейская”, в доме 3 – историческом здании на площади Искусств. Этот дом ныне с одной стороны занимает Михайловский театр (бывший МАЛЕГОТ), а с другой когда-то располагалось кабаре “Бродячая собака”, где бывали почти все поэты Серебряного века.

Кафе с тем же названием находится теперь там же, но со входом с улицы. А в старую “Бродячую собаку” нужно было входить именно через подъезд, расположенный в подворотне. По сторонам его стояли дорические колонны, и подъезд имел весьма торжественный вид. Но в шестидесятые годы он был в совершенном запустении и служил только входом в дом.

У Доррера была романтическая внешность. Длинные, пушистые ресницы придавали его взгляду сходство с девичьим, а выражение взгляда было кротким и доверчивым. Он был довольно высок, худощав и строен. Немного хромал – последствие полиомиелита, который он перенес во время блокады, – одна нога была одета в специальный ортопедический башмак. Валера был неимоверно влюбчив и влюблялся по нескольку раз в день, как правило, оставляя свои романы незавершенными. Вот это пребывание во влюбленном состоянии было самой характерной его чертой.

Мастерская его была настоящим чудом, особенно в восприятии молодых художников-москвичей. Чтобы попасть в нее, надо было войти в легендарный подъезд, подняться без лифта на шестой этаж и правильно выбрать звонок из бесчисленного множества похожих. Квартира была коммунальная. В огромной комнате, принадлежавшей Дорреру, вдоль стены поднималась лестница, ведущая на антресоль, с которой через окно можно было проникнуть на крышу здания, чтобы полюбоваться замечательными старинными трубами и оригинальными дымоходами. Они располагались так, что городской пейзаж открывался зрителю с разных сторон и все возникавшие виды были прекрасны.

В то время Доррер был чрезвычайно популярен как театральный художник. Каждые пять минут раздавался телефонный звонок, и какой-то, порой неведомый, режиссер предлагал совместную работу над новым спектаклем.

Сам дом Валеры, сама его мастерская были притягательны. Возможность выпить рюмку водки с маэстро тоже много значила: друзья Валеры и постоянно звонившие ему режиссеры это прекрасно знали и пользовались этим. Такое обилие друзей и приглашений по работе многое путало в голове Валеры. Возможность остаться одному или хотя бы отказаться от встреч была нереальна. Это заставляло его работать на износ, зачастую повторяя самого себя. Кроме того, у Валеры никогда не было денег. Виной тому были, конечно, и его характер, и те чрезвычайно низкие расценки, которые существовали в то время в театрах за труд художника-постановщика. Однако он ухитрялся вести широкий образ жизни, проводя время в артистических компаниях или в ресторанах и забегаловках.

Я всегда находил в работах Доррера для театра некую изюминку, присущую ему одному, что делало эти работы самобытными, оригинальными и всегда узнаваемыми по авторскому почерку. В те редчайшие минуты, когда мы с ним всё-таки оставались одни, Валера открывал огромный сундук, стоявший при входе в мастерскую, извлекал оттуда массу каких-то вещей и предметов, пока не докапывался до самого дна и не доставал очень маленькие, написанные маслом холстики, снятые с подрамников, с изображением городских пейзажей Ленинграда. Я ими восхищался – мне были близки эти импрессионистические порывы и идея художественной независимости от театра.

Валера жил в мастерской вместе с женой Викой и собакой. Вика была актрисой и должна была бы знать нравы театрально-богемной среды, но она была женщиной сурового характера и старалась держать Валеру в некой узде. Да, наверное, с ним и нельзя было иначе, но из этого ничего не выходило. Собака была замечательная, имела свой характер, и, когда Валера указывал ей на кого-то из гостей и говорил: “Это режиссер”, она начинала угрожающе рычать и безумно лаять. Эта фраза была равнозначна команде “фас!”. Но в итоге всё обходилось благополучно и гости продолжали предаваться питейным утехам.

Валера пил много и быстро пьянел. И моей всегдашней заботой было следить за ним и приводить домой, где меня обычно ждал неприятный разговор с Викой, как будто я был инициатором его пьянства, а не скромным заступником.

Возвращаясь к вечерам в нашем гостиничном номере, я вспоминаю и других моих друзей, которые находились тогда рядом. Это, конечно, Евгений Рейн – неотъемлемая часть Ленинграда, ближайший друг Бродского, человек блестящего остроумия и эрудиции, знающий буквально всё и вся (правда, в те годы бытовала фраза: “Рейн знает всё, но не точно!”).

Рейн общался с Бродским больше всех и даже во времена “железного занавеса” переписывался с ним. Будучи замечательным поэтом, в нашем кругу он получил шутливое прозвище “учитель Бродского”, потому что в одном из интервью Иосиф сказал, что учился у Рейна.

В нашем “Охотничьем” номере бывал и Роман Каплан. Он был известен тем, что, работая экскурсоводом в Эрмитаже, однажды водил по залам знаменитого американского дирижера, пианиста и композитора Леонарда Бернстайна. Бернстайн исполнял не только классику, он был страстным пропагандистом авангардных идей в музыке. Во время одного из своих выступлений в Московской консерватории, дирижируя оркестром, исполнил “Рапсодию в стиле блюз” Д. Гершвина, которая “не рекомендовалась” к исполнению в СССР, а после аплодисментов, к великому восторгу публики, повторил ее еще раз на бис. Я был на этом выступлении и хорошо помню настроение вечера. На следующий день вышла газета “Советская культура” со статьей, озаглавленной: “Хорошо, но не всё, мистер Бернстайн!” В статье хвалили его исполнительское мастерство, но ругали за проявленное своеволие.

Конечно, во время экскурсии, кроме рассказа о картинах, Каплан говорил с Бернстайном и о политике. Они расстались друзьями, и Бернстайн подарил Роману какой-то особенный сувенирный американский серебряный доллар, который Роман потом носил на шее на специальной бархотке и доверительно показывал друзьям.

Роман, как и Евгений Рейн, был близким другом Бродского, а в дальнейшем и моим другом. Судьба готовила ему замечательное приключение – стать хозяином нью-йоркского русского ресторана “Самовар”, Бродский был его партнером.

Среди наших гостей в “Европейской” были известные кинорежиссеры: Владимир Венгеров, приходивший с женой, красавицей Галей, Илья Авербах, удивительно тонкий и обаятельный человек, чьи фильмы с трудом преодолевали цензуру, и он мучительно продирался через периодически наступавшее безденежье. Он был так очарователен и мил, что все его трудности казались нереальными. С ним бывала его жена, всегда для меня загадочная Наталия Рязанцева. Приходили художники: Миша Беломлинский с женой Викой, тоже красавицей, писавшей очень толстые романы, которые мы не в силах были прочесть; Гарик Ковенчук – известная питерская личность, большой, веселый человек; Глеб Богомолов – художник-авангардист, отец Александра Невзорова, исповедовавший совершенно иные взгляды в искусстве, чем потом его сын. Кроме того, нашими гостями были актрисы и балерины ленинградских театров. В номер можно было заказать всё что угодно. И проводить время как угодно. Выпивку мы сервировали на подносах, которые ставили на пол, и потягивали вино, лежа на шкурах и куря сигары.

Позднее я много раз слышал от ленинградцев восторженные отзывы об наших “эдемских вечерах”. Время было мрачное, наш приезд и образ жизни будоражили людей.

Евгений Рейн через годы напишет:

Борису Мессереру

 
С вершины чердака такая даль,
Всё то, что прожили,
Фасады и проспекты Петербурга.
В просторном номере уютный кавардак,
Вино, и хлеб, и дым,
Все молоды и живы.
Календарей осенняя листва так опадает…
 

Дмитрий Макаров
Бассейн для Улисса

Рассказ

Мой знакомый собирает истории нелепых смертей, которые нередко венчают собой нелепые жизни. Среди любимых – жизнь и смерть коммивояжера из Невады.

Пятидесятидвухлетний торговец подержанной электроникой, он много лет зарабатывал на бассейн, который в пустыне – роскошь и отличный способ пустить пыль в глаза. Или, вернее, брызнуть водой. Жена его пилила, дети пилили: “Милый, бассейн! Папа, хотим бассейн!”

Он работал на износ, колесил по западу, забирался далеко на юг. Много раз был близок к цели, но сами понимаете: колледж сына, ремонт машины, теща внезапно ногу сломала… Всё же в один прекрасный день необходимая сумма была собрана. Хватало даже на совершенно новый бассейн, только установка выходила дороговато. И вдруг удача: неподалеку разорился мотель “Корсика”, и его решили распродать. В том числе продавали бассейн – продолговатую ванну в форме боба почти пятиметровой длины. В этой самой ванне и погиб наш мистер Улисс. То есть Уоллес, конечно, но уж очень велик соблазн его переименовать.

Заявился он как-то из вояжа без предупреждения посреди ночи, выпил как следует и решил освежиться. Скинул одежду и прыг-скок, нырок бомбочкой…

Вот только не было в бассейне воды.

Жена в его отсутствие заказала чистку.

* * *

Легко представить себе этого американского Улисса, жизнь которого протекала в бесконечном странствии между островами мотелей. Да они же и называются как острова: “Капри”, “Сицилия”, “Крит”, “Сардиния”, “Майорка”. И при каждом таком невзрачном домике в один-два этажа сверкал драгоценным камнем в ночи подсвеченный бассейн – словно кусочек моря, необходимая часть эпоса про Улисса. Только Улисс античный плутал между островами, Улисс американский – между бассейнами.

Если бы вы только читали рекламные проспекты этих мотелей! Вот, например:

Хватит мечтать о Капри! “Капри” ждет вас! Тридцать долларов в ночь за восхитительный завтрак, экзотический сад, итальянский кофе и упоительную влагу бассейна…” И на первой полосе – он сам, лицо и сердце мотеля, сбывшаяся мечта для того, кто после долгой дороги и не самого успешного дня (бог торговли тоже злился на мистера Улисса) приезжает в это захолустье из захолустий: пять домов, супермаркет, парковка и мотель “Капри”.

Мотель – не для командировочных. Он для бездомных… Бездомный коммивояжер, бездомная – сбежавшая от родителей с каким-то ковбоем ученица колледжа…

Потный мексиканец на ресепшен – у него ружье на стойке и оскал вместо улыбки – ничего ни у кого не спрашивает, выдает ключи, приносит несъедобный ужин и фляжку текилы, оставляет на столике номер местной Калипсо по кличке Бархатная Ручка.

Он инструктирует: “Бассейн за парковкой. Постояльцев сейчас всего трое, так что мы его не открываем. Ключ возьмешь у меня. Полотенце – полдоллара. Туалет там не работает, если что. В номере всё делай…”

Сколько таких разговоров было за двадцать лет пути? Сколько мотелей, сколько бассейнов между парковкой и помойкой… Но бассейны эти, быть может, дарили Улиссу ощущение дома, обещание, что мечта его в итоге осуществится.

А он мечтал, как, навсегда вернувшись домой, будет вальяжно разоблачаться, говорить жене “хороший нынче день, Лопе” и радостно плюхаться в собственный бассейн. Так же, как делал много раз во время долгого и трудного пути: шлеп-шлеп, прыг-скок и бомбочкой…

Так и произошло.

Американский улисс

 
улисс
(пишу его с маленькой буквы) —
старый лис,
которого колеса кормят,
специалист
по пудре, лапше и клюкве…
 
 
без особых примет, улыбчивый,
на щеках румянец;
у него ирландские, польские, русские корни.
а значит, он истинный американец.
 
 
сколько добра у него в багажнике —
отвертки, колготки, компьютеры, ретро-порно,
но даже торговли бог на него прогневан,
и редко бывает густо в его бумажнике,
но улисс возражает: удача всегда рукотворна,
и едет в штат, в котором он прежде не был…
 
 
двадцать лет или больше он в этом
“доходном” деле,
и уже полагает жена, что он просто помер,
он в пути: дороги, мотели, дороги, мотели —
жесткое ложе, бутылка текилы, чипсы…
а ночью в его постучится в номер
десятидолларовая калипсо.
 
 
на “сицилии”, на “ибице”, на “майорке”…
острова! и при каждом немного “моря”:
бассейн – вода с добавлением хлорки…
 
 
но тому, кто со всеми богами в ссоре,
выпадает обычно лишь наблюдать печально,
как облаков поутру розовеют нити,
как ветер привычно качает пальму
и табличку: “пожалуйста, извините,
но в мотеле «Волшебный Крит»
бассейн на этот сезон закрыт…”
 

Соня Тарханова
Императрица живота моего

Личный опыт

– В Мерано! – сказала мама, оглядев меня при выходе из школы. – Доктор Шено тебя поправит. Да и мне тоже пора.

И внимательно посмотрела внутрь себя. Я этот ее взгляд знаю. Мама зациклена на еде и диетах. Как она говорит, в русской медицине это называется как болезнь – “пищевое расстройство”. В западной – и это ее успокаивает food issues, пищевые заморочки. Она у меня замороченная.

Ест она не так уж много, но постоянно говорит о еде. Всё время анализирует свои обеды и ужины, составляет списки продуктов, изучает ресторанную критику и считает калории.

Непременная часть ее жизни – поездка в Мерано. В знаменитое спа, похудательный дворец в Италии.

Я бы поняла, если бы худеть отправлялись в Антарктиду. Но “худеть” и “Италия”? Одно с другим не сочетается. В Италию едут, чтобы наслаждаться прекрасным – пейзажами, архитектурой, музеями и, конечно, самой вкусной на свете едой. А отправляться туда, чтобы худеть, – ну уж, извините.

Мама объясняет, что худеют там не для того, чтобы так и ходить, как щепка, а чтобы можно было с чистой совестью есть дальше.

Если нас с ней приговорят к смертной казни, то мы совершенно изведемся, выбирая последнее желание. Паста или стейк? Мороженое ванильное или шоколадное? Хлеб белый или бородинский? Впрочем, я не знаю, бесконечен ли выбор? Можно ли попросить русскую селедку под шубой? (Это я теоретически спрашиваю, потому что от нее одной можно сразу умереть.) А торт наполеон? Салат оливье? Черную икру с блинами?

И вот – Мерано! Теперь и до меня добрались?

Мама была непреклонна: там не только красиво, но и вкусно. Мучиться не будешь. Славно проведем время друг с другом. И будем много гулять по горам и вдоль речки. Ты ведь знаешь, что это был любимый курорт австрийской императрицы Сиси? Там есть даже тропка Сиси. Что? Ты не знаешь, кто такая Сиси?! И ничего нет смешного в этом имени.

– Не позорь меня, пожалуйста. Иди изучи вопрос. Есть несколько фильмов, есть разные книги. Заодно посмотри на Роми Шнайдер. Что? Кто такая Роми Шнайдер? Боже, я никчемная мать, моя дочь – серая, как заяц.

Я пошла изучать вопрос. Старый сериал “Сиси” с Роми Шнайдер оказался конфетной сказкой для девочек, а она сама – куклой с пухлыми щеками и широко посаженными глазами, немного похожей на Наташу Водянову.

– Посмотри “Людвига” Висконти, – крикнула с кухни мама, занятая приготовлением вкусной и полезной каши. – Там тоже Роми Шнайдер играет Сиси, только много лет спустя.

Промотав бесконечно длинного “Людвига” до сцен с Роми Шнайдер, я удивилась, что у нее там совсем другое лицо – похудевшее, усталое, умное, с грустными глазами – и куда более красивое. Ясно. Побывала в Мерано.

Palace Merano – Espace Henri Chenot и вправду оказался совсем не страшным, похожим на дворец, а не на больницу. Прелестный городок Мерано пах не столько пастой с помидорами, сколько сосисками, Австрия тут явно победила Италию. Столовая была роскошная, выходящая в прекрасный сад. Еду приносили на серебряных подносах. И было очень странно, что за столом все сидели в белых махровых халатах.

Лица у пациентов “Шено” были напряженные, как будто люди приехали исполнять важнейшую миссию. Вид на сад и горы явно интересовал их меньше, чем вид на свои тарелки.

Мама немедленно обрела ровно такое же выражение лица – сосредоточенное на исчезновении телесных граммов. Никто не приехал сюда отдыхать. Все приехали работать над собой.

Мне работать не хотелось. Хотелось отдохнуть. Я знаю, что я не худая и в модельные размеры не влезаю. Но тратить драгоценные каникулы на то, чтобы с озабоченным лицом считать калории и тридцать раз прожевывать свои листочки салата, казалось мне абсурдным.

К тому же сам доктор Шено, краснолицый, веселый и вовсе не худой, который принял меня в своем кабинете, сказал, чтобы я особо не усердствовала с его строгой диетой. Отнеслась бы к ней, как теперь говорят, “без фанатизма”. Советовал просто задумываться над тем, что я ем. Не тащить в рот всякую гадость, как это делают большинство подростков, еще не потерявших невинность в отношениях с собственным телом. Это я как раз знаю. Но он не объяснил главного: как не страдать от того, что ты знаешь, как надо, но не можешь, как надо.

А еще доктор Шено велел побольше гулять вдоль речки и по горам. “У нас тут есть тропка Сиси. Видели уже? Очень советую, красивый маршрут”.

И он тоже, выходит, гнал меня тропой императрицы. Я встала на нее и пошла.

После обеда (скудного, но красивого и вкусного, даже с какими-то цельнозерновыми макаронами) мама ушла на очередной массаж космическими электродами, а я отправилась искать эту самую тропку. Вышла из отеля, перешла дорогу и сразу оказалась в скверике перед белой статуей женщины. Женщина сидела в кресле, положив книгу на колени и чуть склонив голову в короне набок. Я подошла ближе и прочитала: Elisabeth. Ну конечно, это она, знаменитая Сиси, которую так звали только друзья. А была она на самом деле Елизавета Баварская.

Поза каменной Елизаветы должна была бы выражать покой и слияние с природой – горы, деревья, птички поют… Но она сидела так неестественно прямо, что казалась напряженной, как будто проглотила железный прут. У императрицы была карикатурно узкая талия. Смотреть на нее было почему-то неприятно.

Я немного походила вдоль речки – долго гулять не хотелось, голова кружилась от непривычного голода. На обратном пути снова прошла мимо статуи и снова с неприязнью посмотрела на спичечную талию Сиси. Попробовала представить: каково это – всегда быть утянутой в корсет? Наверное, это помогает не сутулиться, держать спину прямо. Наверное, это не дает тебе расслабиться. А что делать, если хочется расслабиться? И что это за талия такая? Пусть даже в корсете? Художественная гипербола? Ее, наверное, специально здесь поставили, чтобы пациенты доктора Шено ходили мимо и худели на глазах?

Я вернулась в номер, набрала в гугле “талия Сиси”. Однако! Талия пятьдесят сантиметров при росте сто семьдесят два, вес – сорок пять килограммов. Волосы до колен. Как такое возможно? Если бы она была современной супермоделью, я понимаю. Но в середине позапрошлого века такие параметры?! Откуда она взялась, что было у нее в голове?

Я стала искать дальше. Вбила в поиск “диета Сиси”. О господи! Она почти ничего не ела. Ежедневно свежее парное молоко (доктор Шено бы не одобрил, лактоза!). За ней возили коров и коз. Почти никакой твердой пищи, самое твердое – сорбеты (что доктор Шено по этому поводу думает?). Бульоны, апельсиновый сок, сырые яйца в большом количестве и… о боже, сок сырой телятины. Это еще что? Кровь? Она кровь пила? – О, я видела в венском музее ее соковыжималку для мясного сока! – сказала мне мама за ужином. – Это не совсем кровь, это именно сок розового цвета. В него добавляли специй и наливали ей в графин за обедом вместо вина. А еще она каждый день делала маски из сырого мяса, представляешь?

Нет, не представляю. Меня тошнило от одной мысли о такой диете. И кто ее изобрел? Какой-нибудь доктор Шено, живший сто пятьдесят лет назад?

Удивительно, как всё то, что мы сегодня считаем вредным и нездоровым, казалось целебным и чудодейственным. Хотя про красивых женщин иногда говорят: “кровь с молоком”. Наверное, Сиси решила эту метафору превратить в эликсир – витальные соки, еще не остывшие от воспоминания о жаркой живой жизни. Тут уже один шаг до венгерской графини Батори, которая купалась в крови девственниц, чтобы сохранить молодость и красоту.

Ночью мне приснился сон. Я гуляла вдоль речки в Мерано, было уже темно, вокруг никого не было. Я увидела фигуру, сидевшую на скамейке у моста. Она была не белой, а черной, но я ее сразу узнала по неестественно прямой спине и по невыносимо тонкой талии. Она что-то держала на коленях. Сначала я подумала, что это открытая книга, как у статуи в скверике. Подошла ближе и увидела, что это симпатичный маленький кролик, которого императрица задумчиво поглаживает. А потом она так же задумчиво вынула из своего платья перочинный нож, подняла кролика за уши, быстрым движением разрезала ему живот и вывернула почти наизнанку. Он всё еще бился и визжал, а Сиси подняла зверька и погрузила лицо в кровавую плоть. Потом отняла кролика от лица и повернулась ко мне – кровавая маска с черной струйкой, текущей изо рта.

Я закричала и проснулась: “Меня сейчас вырвет”. Мама тоже проснулась, спросонья сказала: “Ты, наверное, просто голодная, завтра попрошу перевести тебя на нормальную еду”.

Больше я не заснула. Женщина с талией не давала мне покоя. Она была безумна, это точно. Тяжело больна. Сегодня она называлась бы анорексичкой и орторексичкой одновременно (орторексики зациклены на здоровом питании). У нее была мания контроля. Волосы ей мыли коньяком и сырыми яйцами и расчесывали по нескольку часов в день, а все волосинки, которые при этом выпадали, пересчитывали и записывали в специальную тетрадку. В ее комнате стоял допотопный спортивный станок, и она методично занималась каждый день.

А когда путешествовала, эту массивную конструкцию возили за ней повсюду. На ночь она обертывала бедра тряпками, вымоченными в фиалковом и яблочном уксусе, – против целлюлита.

Утром я встретила в коридоре отеля доктора Шено. Он улыбнулся, остановился, спросил, как дела.

– Эта ваша Сиси… – сказала я. – Ее диета – ужасная или полезная? Она же весила всего сорок пять килограммов, значит, диета работала?

– Это работало просто потому, что она почти ничего не ела. Конечно, она худела. Плюс бесконечные занятия спортом, прогулки на воздухе и постоянная забота о себе. Но молоко и мясо сочетать не стоит, от большого количества парного молока разрушаются зубы, слишком много животного белка загрязняет организм, бульон не полезен никому, а сырые яйца даже опасны, тем более в таком количестве. Апельсиновый сок – это, конечно, источник витаминов, но там столько сахара, что лучше есть свежие фрукты.

– А ванны из козьего молока? А сырая телятина на лице?

– Ну, от этого хуже не будет, но я бы лучше посоветовал натуральные масла и кремы. Вы вот хотите спать с куском мяса на лице?

– Не хочу, – сказала я, вспомнив кролика из моего сна.

– Я бы на вашем месте, юная леди, не считал, что ваша человеческая ценность определяется объемом вашей талии, – сказал жрец худобы и пошел дальше по коридору. А я отправилась разбираться с Сиси.

Из того, что я прочла в последние три дня, я поняла, что она, наверное, была самой несчастной женщиной на земле. Ее такой же безумный сын покончил с собой в замке Майерлинг вместе с юной любовницей. А саму Сиси заколол еще один безумец во время ее очередной прогулки. Я вдруг вспомнила, как папа показывал мне это место на женевской набережной возле отеля Бо-Риваж, где мы тогда жили.

Говорят, что корсет Сиси был зашнурован так туго, что рана казалась неопасной. Но когда его расшнуровали, она немедленно истекла кровью и умерла. То есть в каком-то смысле ее талия поспособствовала ее смерти? И даже убила ее?

Впрочем, может, она и хотела умереть – она так мучительно переживала старение и потерю красоты. Ее племянница писала: “Тетушка поклоняется своей красоте, как язычник своему идолу. Созерцание совершенства своего тела приносит ей чувство несказанного удовлетворения”. Как язычник… Точно. Поэтому она и кролика убила. И всех этих коров и коз таскала за собой, чтобы приносить их в жертву своей красоте.

Тропа петляла вдоль цветущих душистых садов. Шла Сиси медленно или быстро? О чем она думала? Замечала ли красоту вокруг себя? Или была слишком погружена в собственную красоту? Позволял ли корсет-клетка вдыхать прозрачный вкусный воздух? Останавливалась ли она сорвать цветок и поймать жука, как я, или неслась вперед, гонимая внутренними демонами? Была ли она одна, или целая вереница придворных и слуг сопровождала ее в этой гонке?

Если бы несчастная императрица жила сейчас, стала бы пациенткой Мерано. Считала бы, что красное мясо – это яд, молоко организм не усваивает, инъекции эффективнее масок, а в кожу головы надо колоть собственную плазму. Ела бы по утрам гречку, яйца сократила бы до двух в неделю, налегала бы на зеленые овощи и травяные чаи. Снималась бы для обложки немецкого Vogue и давала бы интервью о секретах своей фитнес-рутины.

Я наконец добралась до Траутсмандорфа, замка, где всегда останавливалась Сиси. Замок оказался закрыт – выходной. Несколько таких же паломников, как и я, топтались у ворот с потерянными лицами. Я не расстроилась. Почему-то мне не хотелось больше ничего про нее знать.

– Что ты сегодня делала? – спросила мама вечером.

– Просто гуляла.

– А что говорят весы?

– Молчат, я на них не вставала.

– Ну ничего себе! А зачем мы тогда сюда приехали?

– Здесь красиво.

– Ради красоты сюда не ездят. И за природную красоту столько не платят.

Что я могла ей на это ответить? Бедная худая мама с загнанными глазами и тревожным лицом, тебе ли не знать, сколько платят за красоту? Сколько ты уже заплатила и сколько заплатишь еще? Я набралась духа.

– Я очень голодная, – сказала я. – Можно я пойду в город и съем сардельку?

Я давно приметила киоск с сардельками – всего в десяти метрах от тропки Сиси.