Текст книги "Главная роль"

И Режиссёр слышит Раневскую-Раевскую-Лизу и даёт комику в своей пьесе главную роль.

Режиссёр говорит Гогиным голосом, он дарит своей героине роль за ролью, и эхом звучащие строки из дневника получают совсем другое звучание: Раневская (Раевская) – «выявленная» актриса, «допоказанная». В Гогиной пьесе она играет главные роли.

Трагические, противоречивые характеры вырываются из мизансцен, им тесно в Гогиной пьесе.

Лиза чувствует за каждого, сидящего в этой заколдованной комнате, – сбываются желания и наполняются смыслом казалось бы порушенные жизни.

Верочка хлопает сильно крашенными глазами – она сейчас сидит на своём первом в жизни уроке и, наконец, понимает: она, столько лет игравшая главные роли, не состоялась.

И теперь Лариса стоит, прижав руки к груди: и для неё идёт сегодня первый урок: вот как надо играть эту главную роль! Без томного голоса, без жеманства. И глаза закатывать не надо. Тихий голос… и ток, подключённый к каждому из присутствующих!

Напряжение растёт.

Вот Директор опять, вопреки воле Режиссёра, возвращает героиню в эпизодическую роль.

После сыгранных ролей актриса острит так, что всем становится легко и весело.

Неожиданностью – обрыв остроты и тихий голос: «Всё. Кончено. Не хочу в небытие».

С первых реплик пьесы – ветер внутри, как в миг гибели сына. И их с Алесем радуга. Они с Алесем причастны к радуге и звенящему освобождением от туч небу. Она сейчас Раневская, в ней живёт сразу много людей, и всех она может высвободить для жизни.

Да, имя героини Гогиной пьесы не Фаина Раневская. Но кто из сидящих в этой пульсирующей комнате не понимает, о ком идёт речь. И Гогина любовь к ней, Лизе, открывается всем – через маленькие эпизоды, в которых она играет старуху и продавщицу.

К ней больше не оборачиваются, на неё не смотрят, и даже зависти – чувства в театре естественного и привычного – она не ощущает, она ощущает общий пульс слившихся воедино творческих личностей, потрясённых рождением истинного произведения искусства и исповедью Режиссёра перед всеми ними.

И, когда Гоги снова хриплым голосом произносит последнюю фразу своей пьесы: «Спасибо тебе, я очень счастливая. И прости: я никогда не смогу полюбить тебя», – тишина продолжает стучать общим пульсом. Пульс, бешеный, оглушает: если бы их Гоги был режиссёром Раневской, Раневская не ушла бы до срока!

Это её пульс стучит: «Спасибо, Гоги, я очень счастливая!»

Спасибо, Гоги.

Для неё написана эта пьеса. О ней. Гоги – не обычный режиссёр, он не захотел, чтобы она, как Раневская, осталась невостребованной.

Спасибо, Гоги.

– Я хочу сыграть в вашей пьесе комика, которого любит Алина. Можно? – Голос Анатолия перекрикивает стук пульса в тишине.

В первый раз за десятилетие Анатолий обращается к Гоги с просьбой. И Гоги спешит согласиться:

– Конечно, только вы, Анатолий, и сыграете его! Можно расценить ваши слова так, что вы приняли пьесу?

Гоги очень бледен, хотя полтора часа подряд играл за всех своих героев и должен был бы разгорячиться возбуждением, а его словно лихорадка изнурила. Глаза очищенные: только что он исповедовался – не перед священником – перед своими людьми, с которыми работает больше десяти лет, и, наконец, освободился от всех своих комплексов и тайн: вот кто самая большая актриса современности, и это вина режиссёров, они изгнали Раневскую из жизни потому, что оказались мельче её, оказались слепыми.

– Мама, я очень хочу в туалет! – зашептала ей в ухо Аня.

И Лиза вскочила, как девочка, звонко, в тишину, крикнула: «Мы сейчас» и потянула Аню к выходу.

Спасибо, Гоги, сегодня я начинаю жить!

Она не крикнула этих слов. Но, когда за ней и Аней захлопнулась дверь репетиционного зала, тишина за спиной рухнула – снова «осиянно только Слово среди земных тревог…»[8]8
  Николай Гумилёв.


[Закрыть].

Глава десятая

1

Ресторан восходил из замёрзшей воды.

На фасаде – много моря и голубого неба, корабли с алыми и белыми парусами, девушки в купальниках, у входа – высокие вазоны с искусственными цветами.

Внутри цветы из южных стран – высокие пальмы и магнолии. Официантки легко одеты – в жарком лете они бегают перед клиентами.

– Разве думала я, гадала в свои шестнадцать и уж тем более на зоне, что стану завсегдатаем таких роскошных заведений? – Варвара почему-то покраснела, говоря это. – Идём скорее! Коляш наверняка ждёт уже.

– А вы часто встречаетесь? – спросил Алесь.

– Требует.

– Что значит – «требует»?

Она пожала плечами.

Вошли в зал, и сразу к ним кинулся он.

«Он» – это два метра улыбки, робости и радости. Распахнут пиджак с расслабленным галстуком. Сгорбатился перед Варварой, сграбастал её и приподнял к своему лицу.

Никаких слов не надо: этот здоровый мужик «требует» Варвару – чтобы устроить себе праздник.

Алесь неловко топчется рядом, не зная, что делать.

Интересно, Аполлон знаком с этим роскошным созданием Природы?

– Ну, баста, Коляш, мы ж не одни!

Бережно ставит «Коляш» Варвару на землю, поворачивается к Алесю.

– Спасибо за Варежку. Мозги расплавились, кому доверить могу её.

– Ну и что мы стоим в проходе? – запела полуобнажённая официантка. – Николай Николаевич, жульены готовы, и шашлык на подходе.

Теперь понятно, почему Варвара называет своего любовника – Аполлон.

Стол заставлен до сантиметра. Поросёнок, красная, белая рыба, большие миски с чёрной и красной икрой, маринованные грибы, огурцы, маслины… – чего только ни красуется тут!

Папашка любит пустить пыль в глаза, но Николай Николаевич переплюнул его на двести процентов.

– Алесь Леонидович, за вас… вечный слуга ваш.

– Коньяк не пью. И ещё работать сегодня, сейчас только середина дня.

– Не то плеснул? Прости дурака. Исправлюсь. Скажи, что пьёшь! А работа отменяется, сегодня вы свободны. Считай, наша встреча – твоя работа сегодня. Я о тебе навёл справки, Алесь Леонидович, уж простите осторожного бандита. Хрустальный ты у нас. И в школе, и в вузе ни в каких тёмных акциях не замечен. В твоём НИИ особенно тебя нахваливали: идеи сыплешь густым дождём.

Алесь легко принял путаницу из «ты» и «вы». Ему тоже хотелось сказать Николаю «ты», но он не решался.

– Если вы обо мне так хорошо осведомлены, может, о себе подарите информацию: почему называетесь «фраер», за что в места отдалённые угодили, почему не женились на Варваре Родриговне, если сознание теряете при виде неё?

Николай Николаевич захохотал.

– Ты ещё над собой планку поднял! Уж какие слова про тебя Варежка собрала в кучу, сроду от неё столько восклицательных знаков не получал, а в действительности глядишься ещё значительнее. Ни черта не боишься – раз. Ядро видишь прежде оболочки – два. А главное: достоинство своё блюдёшь – три. Давай так. Сперва мы с тобой пожрём, я сегодня без завтрака из дома выкатился, а потом всё как на духу вывалю, уж очень ты мне к душе подошёл.

– Вы мне тоже! – улыбнулся Алесь.

Вася-Аня, лезущая в петлю, Херувим, истязавший плоть своей дочери и уничтожавший её личность, Лиза, сейчас откармливающая Аню, и весь сегодняшний жёсткий, опасный, странный день исчезли. «Бандитом» назвался мужик. А на самом деле совсем свой, впервые в жизни к душе припал. Это Херувим – бандит.

– Ну, значит, взаимная любовь закрутилась между нами! – засмеялся Николай Николаевич и буквально накинулся на еду.

Он так заразительно, так жадно, так вкусно ел и поросёнка, и жульены, и шашлык, что Алесь невольно подпал под этот пир живота: тоже принялся уплетать всё подряд.

А Варвара сидела грустная, ела немного, лишь переводила взгляд с одного на другого.

Совсем непонятно, как она, напоённая любовью Николая Николаевича, могла лечь в койку с Аполлоном, грубым, безграмотным животным?

Лишь сейчас осознал смысл её сегодняшних слов – «рвёт меня от него».

Ещё бы не рвало!

Официантка суетилась перед Николаем Николаевичем, в глаза заглядывала, пододвигала ему блюда, словно все их она сама и приготовила и необходимо ей угостить от души этого доброго, радостного человека.

А когда тот отвалил от стола, она расстроилась: «Может, ещё чего, Николай Николаевич? Может, остренького?!»

– И остренькое, Ирочка, и солёненькое – всё поимел, а теперь создай нам, пожалуйста, условия для интимного разговора. Для него годится горячий кофе, а моей Варежке – её любимое пирожное.

– А вам, Николай Николаевич, а вашему гостю пирожные не нужны?

– Спроси, Ирочка, гостя сама, хочет ли он кофе, пирожных и мороженых?

История, которую рассказал Николай Николаевич, не походила ни на что ординарное.

Он родился в семье профессоров, с четырёх лет читал книги, изучал языки и науки. А в пятнадцать «дёрнул», по его выражению, из семьи. Родителей своих он ненавидел.

– Ханжи они у меня, понимаешь?

Алесь понимает.

– Лгут на каждом шагу, понимаешь? Кроме себя, никого на свете не видят. И меня в упор не видели: о чём думаю, чего хочу. Бунтарь я по натуре. С тем, что не по мне, рву. И попал я в блатной мир, Алесь. Огляделся, за три месяца усвоил все детали и механизмы, как они крутятся вокруг оси! Понял: экзотика. Ось – босс Кузя, пару раз отсидевший и пропитанный законами зоны. Вброд шёл по жизни, всё нипочём. Ему лишь бы навару побольше – очень любил широко кутнуть: пожрать, отдохнуть, раскрутить девочек. И любил, чтобы беспрекословно ему подчинялись. Чуть что, пристреливал без разговору. Время, сам знаешь, какое тогда было: пропал человек, тем более урка, и пропал: никто ни искать, ни плакать не станет. Пачками тогда пропадали. И вот вызвал босс Кузя меня для беседы с глазу на глаз. Сказал, что пригляделся ко мне и не нравится ему моя независимость, должен я быть как все. Ну тут я и выступил: «Навар будешь иметь, босс Кузя, но делаю, что хочу, поперёк слово скажешь, уйду, останешься без навара. Смерти не боюсь. Читай свою выгоду». И он спорить не стал – я в свои пятнадцать уже был в таком виде, как сейчас, а он – щуплый. Бить бы его я не стал, конечно, слабых не бью, но ушёл бы как пить дать. Тут же предложил мне за дополнительную плату койку в своей «берлоге», как называл двухкомнатную квартиру. Признал. Приклеил мне прозвище «фраер» – за то, что свобода для меня прежде всего. И стал я делать свои дела.

История Николая напоминает историю Деточкина, только он не машины угонял, а обчищал квартиры «новых русских». Расплачивался с боссом Кузей, откладывал на жратву и тряпки, остальное возил в детские дома. Всё шло таким путём, пока не появилась Варвара.

Судьба Варвары совсем другая. Отца в глаза не видела, а мать пила, водила мужиков. Один из них захотел изнасиловать её, четырнадцатилетнюю, прямо при матери, пьяной вдрызг, избил, когда начала сопротивляться. Она и схватила в руки молоток. Кинулась к дверям. Мужик было сунулся перехватить её, да она его по плечу и саданула что было силы.

– И надо же, выскочив из дома, моя Варежка угодила прямо в руки босса Кузи – тот валкой походкой шёл из бани. Баню Кузя любил страстно. И молоденьких девочек любил. Так прямо с молотком и подхватил Варежку под белы руки. «Тебя спасать надо, красавица?» – заворковал своим баритоном. Она доверчиво отправилась прямо в его квартиру. А тут я. Увидел и рассудок потерял, пьяный стал. Волосы – волнами, и личность в глазах прописана. Босс Кузя прочь меня гонит, Варежку с молотком за руку к своей тахте волочёт – его добыча, а тут я: «Не тронь!» И началась наша с ней… захлебнулись оба. И длилось это… пока Варежка не забеременела.

Николай Николаевич поперхнулся и замолчал.

Варвара положила свою руку на его, жалобно попросила:

– Ну всё, Коляш. Ну хватит.

Николай Николаевич залпом опрокинул в себя коньяк.

О том, что было дальше, рассказала Варвара. Николай Николаевич привёл её к своим родителям. Сказал – «жена».

А какая жена в шестнадцать?! И почему должны принять? Где болтался столько лет?

– Ну, ясное дело, родители вошли в штопор. «Где взял, туда и веди. Привыкли жить каждый в своей комнате. Зачем приключения на голову с детскими воплями и гулянками в “двушке”?!»

Варвара вздохнула.

– Я готова была быть доброй дочерью. Да я бы обоим ноги мыла! Так и сказала им. А они даже поесть нам не предложили. Ну, сняли мы комнату. А куда деться? Ни образования, ни угла, ни бабок. Ой, учитель, денег! Начала я вместе с Коляшем на нашу будущую жизнь зарабатывать, чтобы ребёнку условия были.

Варвара замолчала.

Алесь сам досказал за неё: попались они, посадили их, а Варвара сделала аборт.

2

В туалете Лиза с Аней встретили Регину.

Та уже довершала свою боевую раскраску. Увидев их, застыла с кистью для наложения теней и лишь переводила взгляд с одной на другую.

– Тётя Риша! – кинулась к ней Аня. – Я в театре побывала! Никогда ничего такого не слышала. Он не давал мне книжек читать, смотреть телевизор. У меня всегда от впечатлений начинается медвежья болезнь. Так нянечка в детском доме называла, когда в уборную посреди чего-нибудь бежишь! – И Аня кинулась в кабинку.

А Лиза уткнулась в сладко пахнущую утреннюю Регину. Хотела сказать: «Спасибо, что заставила слушать пьесу, что пьеса такая…» «Яркая», «гениальная» – слова ходульные. Пьеса – о жизни и смерти.

Регина положила кисточку и обеими руками крепко прижала Лизу к себе. И без слов понимала Регина: пьеса – о ней, Лизе, для Лизы, о Гогиной любви, и главный герой пьесы – любовь. Герой пьесы – Режиссёр – болью исходит от безвременного ухода Раневской, из-за равнодушия тех, от кого зависела её актёрская судьба, и спешит спасти другую Раневскую.

Вернулась Аня, вымыла руки и теперь смотрела на них. Лиза отстранилась от Регины.

– Ты можешь, прошу тебя, сказать Гоги, что я согласна играть главную роль, а сейчас должна уйти. Мне очень стыдно, Риша. Не поверила Гоги сразу, измучила его. Не могу ему в глаза смотреть.

– Не волнуйся, катитесь. Всё объясню в наилучшем виде. Ночь не спала – Гогину пьесу читала, он перевернул меня, такого уровня нигде… – Она всхлипнула. – Он так чувствует тебя! Так написал и тебя, и себя!

– Пожалуйста, Риша, не терзай ты меня. Скажи ему, мы с Аней сначала едем к маме в поликлинику, а потом в планетарий. И если он хочет…

– Хочет, – строго сказала Регина. – Он распределит роли и приедет в планетарий. Жди.

– Я не хочу, чтобы режиссёра играл Гурич, он такой…

Регина засмеялась.

– Режиссёра, Лиза, Гоги сыграет сам. А Гурич – типичный Директор.

– Но Гоги же не артист.

– Был когда-то. Считает – не состоялся, этот комплекс все эти годы живёт. Но Гоги захочет и себе, и тебе доказать… всё-таки не зря столько лет лучший режиссёр страны! И столько больших актёров открыл, увидишь: с этой ролью справится! Ну, бегите скорее.

Увидев Аню, мама порывисто обняла её и обеими руками, как недавно Регина – Лизу, крепко прижала к себе. А когда отпустила, сказала:

– Я твоя бабушка. Ты скоро будешь здорова.

…Мама с гинекологом сыпали латинскими словами, и выражение маминого лица было такое, какое застыло, когда её отцу поставили диагноз «рак».

– Мама, я надеюсь… – всполошилась Лиза.

– Не волнуйся, доченька, не самое… поправим. Процедуры нужны. И небольшая операция… зашить срочно, чтобы не было последствий. Можно амбулаторно, дадим анестезию. Не бойся, Аня, больно не будет.

– Я не боюсь, – Аня переводит взгляд с одной на другую. – Я теперь ничего не боюсь. – И столько страсти прозвучало в её голосе, что Лиза вздрогнула от страха ответственности за девочку.

Когда они подошли к планетарию, Гоги уже стоял у входа. Мальчишка с цветами – в распахнутой дублёнке.

Мороз давно отпустил город, а всё по-зимнему ветрено, а у Гоги – грудь нараспашку.

Робкими, заплетающимися шагами, виноватой школьницей подходила к нему Лиза. Ощущение глубокого неравенства: он – такой писатель, он – такой режиссёр… он – мудрец, легко решивший в своей пьесе вопрос смерти и жизни, подаривший Раневской бессмертие, а она – козявка, а она – девчонка из Щукинского, возомнившая себя большой актрисой и посмевшая выставить ему счёт за свои раздутые обиды. Сейчас она задрала голову к великану и ни жива ни мертва смотрела в его мальчишеское лицо.

– Девочки, это вам! – Он протянул розы ей, гвоздике Ане. – После планетария пойдём обедать.

– Плачу я! – кинулась Лиза в разговор – хоть как-то отблагодарить Гоги! – Вы же знаете, Алесь прислал много денег.

– Вот и держи их крепко, Лиза. Тебе детей кормить, одежду им, игрушки, учебники покупать. На пособие не рассчитывай, Петя говорит – копейки. Обедать приглашаю вас я.

– Каких «детей»?! – удивилась Аня.

Гоги не ответил, продолжал:

– Есть чудесное заведение, называется «Ёлки-палки», дёшево и вкусно и разнообразно. А после обеда поедем к Петру. Он нашёл тебе курсы и, кажется, договорился о доме.

В планетарии прохладно, как всегда под ночным небом. Мужской голос перемещает их со звезды на звезду, с созвездия на созвездие.

– Сириус – самая яркая звезда в южном полушарии, так что видна невооружённым взглядом с земли. Она удалена на 8,6 световых лет от Солнечной системы. Относится к созвездию Большого пса. В 1846 году Бессель установил, что Сириус представляет собой двойную звезду. Обе звезды Сириус находятся в непрерывном движении, вращаются вокруг друг друга, точнее движутся навстречу друг друга по лукообразной дуге…

Лиза ощутила себя бесплотной. Она лишь душа, без тела, не нуждается ни в воздухе, ни в пище, распластавшись, несётся по небу от звезды к звезде. Она в пространстве одна. Ни родителей, ни Гоги, ни Алеся. Её знобит, несмотря на то, что она бесплотна.

Не в силах справиться со страхом, вскакивает с места и несётся прочь: скорее выбраться из пустоты, из озноба!

– Что с тобой, Лиза?

Как за спасательный круг, Лиза хватается за горячую Гогину руку. Но всё равно не может справиться с рваным дыханием, выплёскивает свои ощущения:

– Не хочу жить вечно, не хочу холодного неба и отражённого света. Не хочу сюда со звезды, хочу здесь… только не одной… – Изо всех сил она сжимает Гогину руку.

– Чего же ты так испугалась? Я с тобой. Там же две звезды. Разве ты одна? Прости, Лиза, я думал…

– Что мы с Сириуса, что мы в одном созвездии… – лепечет она, – да, да… может быть… но там так пусто, так холодно. Простите за истерику, сама не понимаю, что со мной случилось. Я совсем не я. Простите меня. Вы такой большой…

– Мама, я понимаю. Одной нельзя. Мама, ты потерпи, ты сейчас согреешься. – Аня принялась растирать её спину, и руки у Ани оказались очень сильными – Лиза чувствовала их через пальто.

– Гоги, простите, я забыла на скамье цветы, – испугалась она. – Пожалуйста, я очень хочу ваши цветы, они… Простите, что не хотела идти в театр. Спасибо за пьесу. Вы мне вернули жизнь.

– Это я заметил, – буркнул растерянно Гоги.

– Я снова живу, – другими словами робко пыталась растолковать ему Лиза. – Благодаря вам начала жить. Просто это потрясение… и поэтому я стала совсем слабая… и поэтому боюсь одна.

Гоги ушёл за цветами. Она продолжала дрожать. Но вот тепло из рук девочки потекло в неё, медленно принялось наполнять клетки и сосуды, и вскоре дрожь прекратилась, а она отчаянно захотела спать. Но Аня всё не отпускала её и держала крепко, как давеча Регина, и как мама держала Аню.

Не надо вечности. Пусть будет обыкновенная жизнь, когда ощущаешь тепло, идущее от тех, кто нужен.

«Ёлки-палки» – это прежде всего горячий чай с мёдом и горячая форель, и сырный салат, и клюквенный морс, и кусок торта. «Ёлки-палки» – это Анины ошарашенные глаза, какие были у неё в театре и в «Шоколаднице», и Анина осторожная жадность: она пробовала всё понемногу, а торт доела до крошки и облизала блюдце.

– Ореховый, – сказал Гоги. – Ещё хочешь?

Аня замотала головой – «нет», «сыта», а глаза всё ещё оставались жадными. Тогда Гоги заказал ей два куска этого торта с собой. И, когда принесли коробку с ними, Аня схватила её в руки, хотя не были ещё допиты морс и чай.

Смотреть, как Аня и Гоги едят, как они взглядывают друг на друга и на неё, ощущать свою согревшуюся и насыщающуюся плоть и в себе держать, чувствовать раскалённую Гогиным голосом живую Раневскую, в Гогиной пьесе живущую полную жизнь со всеми её ролями, зверушками и афоризмами… какая же она богачка! И не нужны никакие слова, потому что и Аня, и Гоги знают, что с ней. По-собачьи заглядывать Гоги в глаза… Спасибо, Гоги, спасибо!

– Знаете, девочки, я никогда не был в «Ёлках-палках», а теперь буду только здесь обедать. В студентах ходил нищий, не до ресторанов, рано семья – каждая копейка на счету. Можно сказать, Аня, я тоже первый раз приобщаюсь.

– Расскажите о своей жизни, – робко просит Аня. – Я совсем не знаю, как нормальные люди живут. – В ней та же жадность к каждому его слову, как и к торту, и так же вспыхивают золотистые крошки в её голубых глазах. Никогда ни у кого не видела Лиза таких глаз.

– Он у нас особенный, а не нормальный, – робко вставила своё слово Лиза. Гоги вспыхнул.

– Мои родители – обыкновенные шкрабы.

– А что это такое?

– Школьные учителя.

Лизе легко. Собравшийся в ней мир – не груз: не давит, не тянет. Снова она студентка «Щуки», и хочется болтать. А девочка ловит каждое слово – о том, что «шкраб» в просторечье «школьный работник» с оттенком пренебрежения, что Лиза очень хотела стать «шкрабом» – «сеять доброе, вечное», в «Щуку» попала случайно, подружка попросила пойти с ней, и вот приняли. Но вдруг Лиза спохватилась и стала извиняться, что перебила Гоги.

А Гоги, довольный, рассмеялся.

– Ну какой ты «шкраб»? Ни к тебе, если бы ты стала учительницей, ни к моим родителям это слово никак не относится. Ученики обожали бы тебя, как обожали моих родителей. Мне пришлось поучиться у обоих. Мама преподавала математику, папа – литературу. Но никак не скажешь про маму, что она – чёрствый сухарь, знающий лишь цифры, в середине урока могла вдруг начать читать Тютчева, Блока… А папа умел любые эмоции урока организовать в строгую систему. Они словно из одной ткани сотканы.

– Я хочу с ними познакомиться! – Лиза на полуслове поперхнулась – такое стало у Гоги неприкаянное лицо. – Ой, простите, пожалуйста!

– Друг за другом в один год – от сердца. Они даже болели одной болезнью – сердечной недостаточностью: уж очень оба эмоциональные! Из-за них я такой. Дома наперегонки стихи, задачи, сцены, каждый день новое открытие… так и рос: надо уметь поставить вопрос, проблему и найти решение.

– Ну а дальше? – заторопила его Аня.

– Хотел быть актёром, играть в пьесах Чехова, Ибсена, Шекспира. Очень хотел сыграть Фирса.

– А кто это? – снова встряла Аня.

– И Лира.

Лиза стала рассказывать Ане о Фирсе и Лире, а внутри звучал Гогин голос: «преданный старик… слуга и король… осторожно, человек… нельзя, чтобы бесхозен был».

В жадные Анины глаза… детали и вишнёвое цветение, судьба Раевской в пьесе и судьба актрисы Раневской! Аню не узнавала – такая она открытая, и смелая, и освобождённая! Из-за Гоги, его пьесы случился в ней этот переворот?

Гоги так же жадно смотрит на неё и улыбается. А когда она смущённо замолкает, вздыхает:

– Актёр из меня не вышел. Актёром надо родиться, как писателем и учителем. Я же бездарен.

– Что такое бездарен? – Анин любопытный голосок.

– Дар – это то, что дарит Бог. Человек «без дара» – значит нет способностей, – говорит Гоги. И вдруг вскакивает. – Ой, девочки, меня Петруша убьёт, он велел не позже четырёх, а сейчас уже начало пятого.

К машине бежали, с места буквально рванули, и всю дорогу Гоги делал поползновения проскочить на жёлтый свет.

Пётр не упрекнул их за опоздание. Он сидел в кабинете мрачный и сосредоточенный.

– Что случилось? – спросил Гоги.

– Не знаю, как вас туда определю. Дом – в отличном состоянии, дворец! А вот бомжей вокруг много. Конечно, они пасутся на полигоне, но кто их знает, что делают после рабочего дня, не заявятся ли в гости, и вооружены ли они? Бомжи есть бомжи. Опасная зона. Ты, Жорка, у меня один друг. И Лиза там будет целый день одна с детьми. За Лизу я теперь тоже отвечаю, так ведь? А это что за барышня? – прервал себя Пётр на полуслове. – Тоже на скамейке в парке нашла? Лиза, можно мы будем на «ты»? Я очень не люблю близким людям «выкать».

– Очень хочу, – благодарно кивнула Лиза и протянула Петру письмо Алеся.

– И шах и мат, ребята. Из Москвы тебе, Лиза, надо бежать немедленно, ясно. Но бомжи и вонь… Что ты молчишь, Жор?

– А какой у нас выбор? – спросила Лиза.

С Петром ей просто. Братишка, свой, похож на Митьку из «Щуки». Парень был подружкой. Обо всём можно говорить, целоваться не лезет, почитает как мужика-друга, откровенен, как девчонка. Жаль, что уехал в свою Сибирь играть в своём Ангарском театре. Первое время письма писал, но в письмах не пошепчешься, как шептались на лекциях и в раздевалке, в письмах не подмигнёшь и не скорчишь рожу. Пётр напоминает Митьку, с ним всё просто, нос не надо пудрить.

– Выбора, похоже, у нас, Лизуш, нет, ты права. Бесплатный только сыр в мышеловке да вот этот дом. И больше ничего бесплатного не бывает. Сигнализацию мы там, конечно, проведём, телефон там имеется, и милицейское отделение не так далеко, всё-таки близкое Подмосковье, но вот как поможет та сигнализация днём, если вы все – в саду-огороде? Ты что молчишь, Жор?

– А что скажу? Если бы для защиты пару амбалов с автоматами Калашникова! Хотя не всяких допустишь, они должны и к Лизе, и к детям неравнодушно относиться, и от них должен быть прок, кроме «Калашникова». Интерес у них должен быть к этому дому. А как же их семьи…

– Вот с этого и начинай. Жёны должны помогать Лизе с детьми.

– С какими детьми? – ветром ворвалось в разговор. – Всё время поминаете о детях!

– Твоя мама организует детский дом.

– Не хочу! Она только моя мама! Не хочу! Хочу быть с вами одна. – И Аня заплакала, затряслась… так горько, что Лиза кинулась к ней, обхватила и стала гладить отчаянно вздрагивающую спину, острые позвонки и торчащие лопатки.

– Что ты?! Что ты? Не плачь, прошу тебя, ну что же ты… я же никуда от тебя не деваюсь!

– Слушай, Петруша, нам нужно срочное удочерение. Ты сказал, Лиза согласна на фиктивный брак. Я – отец, она – мать, Аня – дочь! У Ани срочно должна быть моя фамилия!

– Успокойся, Аня, прошу тебя! – Сами собой текут слёзы, а руки заняты – не вытереть. – Послушай, послушай же! – Лиза отстраняет от себя Аню, пытается поймать её взгляд. – Ты же вышла из детдомовского возраста! Слушай же, а что если мы с тобой вместе пойдём на курсы воспитателей, и ты со мной вместе будешь растить маленьких детей. Тебе ведь жалко брошенных, без родителей…

– Нет, не жалко! – Аня хватает её за руку. – Не хочу никаких детей, ты будешь с ними возиться, на меня не хватит времени! Я хочу, как сегодня в «Ёлках-палках», в планетарии, в театре. Я хочу, чтобы ты только для меня…

– В театре было очень много людей!

– Я была только с тобой. Ты была только со мной. Ты была для меня.

– Ты будешь их всех любить! Мы вместе с тобой будем их всех любить!

– Но ты не будешь любить меня одну! Не хочу. Хочу мы трое… и всё. – Она захлёбывалась, как заболевший грудной ребёнок.

– Полно, Аня! – подошёл к ней Гоги и вдруг легко поднял её на руки и стал качать как маленькую. И она обхватила его за шею и так замерла, даже всхлипывать перестала. – Обещаю тебе, каждый вечер буду тебя так укачивать.

В Петином кабинете было очень тихо.

А Лиза клялась: «Никогда, Аня, не обижу тебя невниманием. Ты – моя первая дочка, Аня, старшенькая. И первую тебя я буду баловать, как Гоги сейчас балует тебя!»

Но вот Гоги поставил Аню на пол, она ухватила и её, и Гоги за руки.

– А когда мы все переедем в новый дом?

Хриплым, чуть дрожащим голосом Пётр поспешил успокоить их:

– Задачу поставил… амбалов попробую найти… документы на брак и удочерение подготовлю, подключу загс. Договорюсь со стариками-соседями – Семёнычами. Ольга и Александр недавно вышли на пенсию, очень хозяйственные. Думаю, согласятся устроить всё в доме. А сейчас, ребята, бегу, опаздываю. Чаем вас может напоить моя Таиса.

– Девочки, хотите чаю? – бодро спросил Гоги.

– Хочу к Грифу, хочу чай дома! – так и не выпустив рук Лизы и Гоги из своих, Аня потянула их к выходу. – А мой торт не испортится в машине?