Текст книги "Моя навсегда"

Глава 8
Я люблю сказки. Что с того, что я в них не верю?

Невозможное было невозможно, что бы ни говорила реклама кроссовок. Для меня Ласточкин-старший был самым красивым, самым удивительным мужчиной из всех, кого я знала. Банально, как банально. Так нормальные девочки влюбляются в знаменитых артистов.

Я же даже не поняла, что произошло. Доехала до Шаболовки и только там поняла, что просто не в состоянии сейчас столкнуться с Митей. Не потому что соврала и встретилась с его отцом, которого он ненавидит, а потому, что Митя невольно бы напомнил мне его. Взгляд – и я бы разрыдалась и распалась на молекулы и атомы, аннигилировала.

Я уехала к матери.

Было уже очень поздно, когда я добралась до Солнечногорска. Я могла приехать гораздо раньше, если бы не встала у «Речного вокзала» не в ту очередь – вечерами около остановок выстраивались длинные змеи из усталых людей, настолько одинаковых, словно все они были клонами. Люди набились в автобус, как шпроты в банку, и я не нашла в себе сил сидеть, уступив место изможденной женщине с двумя сумками. И почему я не поехала на электричке?

– Девушка, садитесь, вот же свободно! – сказала мне женщина, которой я уступила место.

Голос женщины был полон сочувствия, что и понятно, ведь я стояла, скрючившись и повиснув на поручне. Спина затекла, но боль казалась какой-то далекой, словно я была под наркозом. Я не понимала, как я буду просто жить дальше.

Увидев меня, мама перепугалась. А чего ждать, когда твое чадо появляется глубоким вечером на пороге с лицом пепельного цвета и без вещей?

– Что случилось? – спросила она, схватившись за сердце.

– Ничего не случилось, ничего, – поспешила заверить я.

Но мама не поверила, и тогда я добавила то, что всегда успокаивает, – сказала, что это «личное».

Мама кивнула и побежала заваривать чай из выращенного во дворе шиповника. Она терпеть не могла «продажных чаев», ни черных, ни зеленых, и вечно собирала травки и растения – как заправская ведьма. В результате чай всегда получался вкусным и каким-то в самом деле волшебным.

Удивительно: я пила мамин чай, но не чувствовала вкуса. Я хотела плакать, но глаза оставались сухими. Позже я сидела под душем на дне нашей пожелтевшей от времени ванны, подставляла открытые глаза под теплые струи и представляла, что это слезы. Что все мое лицо залито слезами. Я закрывала лицо руками, я, как ребенок, играла в горе. Страдала и наслаждалась этим страданием.

Мама поймала меня в коридоре, затащила на свою узенькую постель, обняла и спросила:

– И кто он?

– Он меня не любит, – ответила я. – Так что какая разница?

– Тебя невозможно не любить, – ответила мама с уверенностью судьи Верховного суда. Не хватало только молоточком ударить – по моей голове.

– Он считает меня очень хорошей девушкой.

– Уже неплохо.

– Он никогда не посмотрит на меня, мам!

И я заплакала по-настоящему, со вкусом и теплотой разделенного горя.

Мама гладила меня по голове, по плечам, ее нежные пальцы словно снимали с меня наговор, и засыпая, я разнежилась под ее любовью.

Позже, ночью, заплаканная и усталая, я перебирала наш разговор в голове, как монахи перебирают четки. Вспоминала слова и искала в них скрытый смысл. Дмитрий Евгеньевич благословил меня на жизнь со своим сыном, никакого другого смысла не было.

Я уснула, злая и обиженная на весь свет. Мне снилось, что я убегаю от огромной волны. Я смотрела на людей, которые лежали на шезлонгах, подставляя солнцу загорелые лица в темных очках, трясла за плечи девушек, загоравших топлес, кричала, но меня не слышали. Потом я увидела, как поднялась огромная темно-серая волна и заслонила собой горизонт. Все повскакивали, побежали врассыпную – но было-то уже поздно, волна подхватывала людей и подкидывала их вверх, как будто играла в пинг-понг. Я ждала удара, знала: я окажусь в самом центре, и гадала, сколько времени смогу продержаться под водой, прежде чем легкие заполнятся темно-серой соленой влагой.

Утром Митька позвонил моей маме домой. Сказать, что моя мама удивилась, – это ничего не сказать. Она слышала его голос впервые в жизни. Мы еще ни разу не пересекали эту линию, не вступали в контакты с родственниками-инопланетянами, жившими на планетах нашего прошлого.

– А кто ее спрашивает? – услышала я мамин голос, проснулась от нелепой мысли, что Дмитрий Евгеньевич меня нашел, и рывком села в кровати.

Мама стояла у дивана, рядом с тумбочкой, где стоял наш старенький телефон, и смотрела на меня с подозрением.

– Митя? Какой Митя?

– Мама! – возмутилась я и тут же бросилась к ней.

– Почему я должна его знать, ты никогда мне его не представляла, ты нас так и не познакомила, – заворчала мама, нехотя отдавая мне трубку.

– Что случилось? – не сказал, крикнул Митя. – С ума сошла? Ты хотя бы могла предупредить?

– Ты что, за меня волновался? – улыбнулась я. – Серьезно? Из-за того, что я не ночевала дома?

– Я знаешь, чего только не передумал! – продолжал бушевать он.

Я забралась за спинку дивана и принялась болтать ногами.

– Расскажи.

– Что рассказать? – зло спросил он.

– Что ты обо мне подумал? – спокойно продолжила я.

– Иди ты к черту, – чуть остыл Митька. – Я уже собирался в больницы звонить, в морги.

– И чего бы я там делала? Думаешь, у меня есть друзья в больницах и моргах? – Внезапно я вспомнила, что его отец как раз работает в больнице. В Кардиоцентре. Ох.

– Почему ты вдруг решила поехать домой? Особенно так, с бухты-барахты?

– Бухта-барахта, какое странное слово. Я, может, по маме соскучилась. А ты вообще никогда меня ни о чем не предупреждаешь, хочешь – приходишь, хочешь – не приходишь. Баб водишь. А я, значит, должна отчитываться? Говорила я тебе, что ты – мой мусульманский муж. В таком случае, где мои подарки? Где мои золотые цепи, где моя клетка?

– С тобой все в порядке? – спросил он спокойнее.

– Со мной все НЕ в порядке, но тебе нечего опасаться. Правда. Я, наверное, должна была тебе позвонить, но как-то не подумала, что мы уже перешли к этой стадии отношений. В конце концов, не так уж долго мы знакомы. Кстати, ты не знаешь, сегодня будет снег?

– Снег с дождем.

– Вот черт. Я уже вчера вся промокла. Мам, ты найдешь мне сухую обувь, а? – крикнула я.

Митька пробормотал что-то про то, как же я его бешу, и отключился.

– Я тоже тебя люблю, – ответила я пустой трубке.

Мама смотрела на меня с осуждением и каким-то скрытым сочувствием, как смотрят на алкоголика, который вообще-то неплохой человек, и из него мог бы выйти толк – но не выйдет, никаких надежд.

– Это ведь не он? – спросила она.

Я помотала головой.

– Скажешь хоть кто?

– Не могу, мам.

– Почему?

– Не моя тайна. – Я закатила глаза. – Кроме того, мне просто нужно все пережить, потому что это – тупик. Коммунистический тупик. Ничего не будет, понимаешь? Какой смысл тебя в это вмешивать?

– Ладно, как скажешь, – кивнула мама, и мы пошли завтракать.

Впервые в истории мы были не мать и дочь, а две женщины. Все изменилось. Мы словно сидели в одном окопе, пригибаясь от выстрелов и надеясь дожить до конца войны. Мы хотели не победить, а выжить.

– Почему так больно? Почему я не могу просто взять и выбросить его из головы? – спросила я.

Мама медленно помешивала сахар в чашке с чаем из трав и ягод Завидовского леса. Сбор этого года.

– Природа, дочка. Купидон стреляет наугад, и ему все равно, что с нами будет дальше.

– Купидон – это сказка, а то, что я чувствую, – суровая реальность. Я думать ни о чем не могу. Как я должна учиться?

– Ты должна учиться, чтобы тебе стало легче. Шаг за шагом. Ты уверена, что между вами ничего не может случиться? Может, ты преувеличиваешь? Вдруг завтра он позвонит тебе и скажет, что хочет встретиться. И ты пропадешь на полгода, будешь только звонить мне, и глаза твои будут гореть как у наркомана.

– У тебя так было? – спросила я.

Мама поджала губы и принялась помешивать чайной ложкой сахар так интенсивно, что я испугалась за чашку. Мы почти не говорили о моем отце. Я знала, для нее это до сих пор – больной вопрос, отчасти оттого, что отец жил тут же, в нашем городке, где все знали всех и обо всем. И делать вид, что ничего не было, требовало огромных усилий от всех. Я положила руку на ее локоть, остановила ложку.

– Мне вообще не нравится это чувство. Я бы многое отдала, чтобы его не испытывать.

– Это потому что он не ответил тебе тем же, – прошептала мама. – Если бы ответил, ты бы все отдала за то, чтоб это никогда не кончалось. Только проблема в том, что всегда обязательно кончается. Как я сказала, природа жестока.

– Ученые говорят, это инстинкты. Мы выбираем сердцем, а мозги отключаются и практически не работают.

– Ученые, – с пренебрежением бросила мама. – Будешь сырники? Если не будешь, я тебе заверну, возьмешь с собой в Москву. Ты на Новый год-то хоть приедешь? Или этот ночной визит можно засчитать как выполнение дочернего долга?

– А ты никогда не хотела снова выйти замуж?

– Фактически я и в тот раз не вышла замуж, – напомнила мне мама, а затем покачала головой. – Когда родилась ты, мне стало как-то все равно. Я, конечно, встречалась с кое-кем. Несколько раз даже влюблялась.

– Серьезно? – выдохнула я.

– Несерьезно, – улыбнулась она. – Так ты приедешь на Новый год? Мы с девочками собираемся у тети Зои, будем караоке петь и желания загадывать.

– У меня одно желание, – вздохнула я. – И оно не сбудется, так что нечего и загадывать. Я приеду.

– Обещаешь? – хмыкнула мама с недоверием.

Я пообещала – от всего сердца, искренне, как только могла.

Мама на всякий случай не поверила – и оказалась права. Я не приехала на Новый год. Я вечно нарушала обещания.

Глава 9
Женщины хотят любви, а мужчины победы

Когда тебе восемнадцать, сорок два года – это много. И кто бы ни говорил, что он не замечает разницу в возрасте, он солжет. Но тот, кто скажет, что эта разница фатальна, что она делает людей несовместимыми, словно они из разных материй – словно птицы и камни, – тоже ошибутся. Возраст – величина относительная, как время рядом с огромной тяжелой горячей звездой. Время замедляется, а жар испепеляет и забирает, втягивает в себя без остатка.

Дмитрий Евгеньевич пришел ко мне в институт тридцать первого декабря. Жестоко – но деканат решил так: раз у всей страны сегодня рабочий день, то и у студентов он станет рабочим. Зачетным, экзаменационным. Зубрили прямо в последний день старого года.

Мы стояли посреди холла и лопали доставшийся нам на халяву шоколад. Мы – это я и моя неизменная подруга по несчастью Женя, теперь к тому же секретарь учебного отдела нашего факультета по совместительству. Совместительство приносило ей стабильность и уверенность в студенческом будущем, а ближе к Новому году – шоколад в неограниченных количествах, поэтому мой рот был набит взятко-шоколадом.

Дмитрий Евгеньевич прошел по коридору, остановился около информационного стенда и стал сосредоточенно вчитываться в какие-то объявления, держа в руках пальто и стопку каких-то бумаг. На нем был темно-синий, почти черный костюм, сидевший как на кинозвезде, и галстук, и ботинки начищены так, словно Москва не утопала в грязной соленой жиже. Ласточкин смотрелся так органично и естественно, что я вдруг решила, что он тут вообще оказался по какому-то другому поводу, никак не связанному со мной. Может быть, лекцию читать пришел? Выступать на конференции с докладом? Приглашен в качестве гостя – у нас в Высшей школе очень любили приводить знаменитых людей – и теперь ищет номер своей аудитории. Правда, какой идиот назначит лекцию на тридцать первое декабря? Или может быть, в Высшей школе открыли факультет хирургии? Факультатив.

В любом случае я вцепилась в Женину руку и, как мой брошенный мальчик, всем телом нырнула за угол, утянув подругу за собой. При этом я яростно жевала, пытаясь освободить рот от вязкого шоколада. Будь прокляты студенты с несданными хвостами! Я не хотела, чтобы Дмитрий Евгеньевич заметил меня раньше, чем я справлюсь со своими чувствами, раньше, чем доем шоколад.

Женя посмотрела на меня, как психиатр на буйного пациента.

– Ты здорова? Чуть руку мне не оторвала.

– Слушай, проверь, там действительно стоит мужчина… ну, просто посмотри, кто там стоит у окна напротив учебной части?

– Зачем? – тут же заинтересовалась Женя. – А кто он?

– Конь в пальто. Посмотришь или нет? – разозлилась я.

Женька выглянула и вернулась.

– Пальто в руках держит. И кто это? – спросила меня она.

– Стоит! – огорчилась я. – Бумажки читает?

– Да. Препод, что ли? И чего он будет вести? А ты когда успела накосячить?

– Ничего я не косячила, – прошипела я, прижимаясь к стене спиной и затылком.

Я словно пыталась исчезнуть. Мозг зашкаливало от напряжения. Я понимала: есть шанс, что он пришел, чтобы увидеть меня. Почему он не позвонил? Может быть, он звонил, но я в последние несколько дней почти не была дома, закрывала хвосты, досдавала зачеты, пропадала в институте и заодно избегала Митьки, чтобы не спалиться, – я ведь все еще чувствовала этот изматывающий жар и изнурительную потребность каждую минуту думать о его отце. Не хотела быть пойманной на еще одном нарушенном обещании.

Если его отец и звонил мне домой, он бы не дозвонился. Ну и что? Это же не повод приходить в институт!

– Интересно, в таком случае, кто это? – Женька посмотрела на меня внимательнее, затем снова вынырнула из-за угла и обратно. Теперь ее глаза горели. – Он что… с тобой? А ты – с ним? Вы что, это?

– Ты изъясняешься как неандерталец.

– Наукой вообще не установлено, обладали ли неандертальцы навыками речи.

– Есть предположение, что обладали.

– А он для тебя не староват? Ему лет тридцать пять, не меньше. – Женя снова выглянула. – Симпатичный, конечно, дядечка. Высокий. Где взяла?

– Сорок два, – ответила я.

– Что – сорок два? А, сорок два, – повторила Женя. – Нормально. Тихоня ты. А я думала, что ты со своим байкером только притворяешься, что дружишь.

– А я с ним и не дружу. У нас с ним взаимовыгодное сотрудничество, – пожала плечами я. – Скажи, он не ушел?

– Тебя это огорчит или обрадует? – спросила Женя, после того, как снова выглянула на поверхность. Мой болтливый перископ. – Сорок два. Это сколько у вас разница? Нет сомнений, что он тебе годится в отцы, но я вот подумала: может, он тебе и в деды годится?

– Иди ты знаешь куда? – прошипела я, стараясь дышать, как положено дышать при панической атаке.

Нужно было выбираться из укрытия, но ноги не слушались. Я не могла принять решение, хотя еще несколько минут назад собиралась заставить себя все забыть и начать снова жить нормальной жизнью. Или хотя бы просто жить.

– Двадцать четыре года. Между вами двадцать четыре года разницы, вау! Обалдеть. Как в романах. Он тебе наследство оставит, а ты ему – стакан воды.

– Иди ты в баню! И в дедушки мне он не годится.

– А жаль! – расхохоталась Женька. – В Дедушки Морозы. Он богатый? Он на тебя деньги тратит? Нет, не тратит, я бы заметила. Он жадный? Он женат? Где вы познакомились? Возраст – это, конечно, ерунда. Если уж на то пошло, знаешь, сколько звезд есть такого возраста и все о них мечтают?

– Замолчи, пожалуйста, а? – Я не знала ответа ни на один ее вопрос.

– Роберту Дауни-младшему, кажется, как раз под сорок. Я бы ради него на край света пошла. Джордж Клуни. Это только верхушка списка. Владимир Машков. Вообще секс-символ. Соколов из «Маленькой Веры». Впрочем, он мне не особенно нравится, слишком какой-то смазливый. Вообще не люблю блондинов. Только брюнеты.

– А что насчет рыжих? – спросила я, просто не зная, как еще отвлечь Женю.

– А что насчет их? Я вообще никаких рыжих не знаю, кроме этого – из «Иванушек», но он вообще-то страшный.

– Значит, с ним бы ты не стала, – спросила я. – А с остальными – стала бы. Со всеми сразу или по очереди?

– Сонька, ты чего? – сощурилась Женя.

Я развернулась, вышла из-за угла, и двинулась навстречу Дмитрию Евгеньевичу. Решение было принято скорее от злости, чем под влиянием разума. Подошла вплотную, остановилась и дождалась, пока он меня заметит.

Он поднял голову. Голубые глаза смотрели рассеянно, словно он меня не узнавал, и я снова отчаянно подумала, что он тут по какому-то другому поводу. Затем Дмитрий Евгеньевич улыбнулся – эмоция узнавания.

– София Олеговна! А я вас искал.

– Да ну? Неужели? А я бы и не подумала. Ну, в таком случае, вы меня нашли. Вот она я, перед вами. Как поживаете?

– Нормально, спасибо. А вы?

– А я – аномально, – бросила я сухо. – Вы про сына хотели узнать? Он в порядке, кушает хорошо, спит тоже. Иногда даже в одиночестве. Сегодня завтракал яичницей с сыром. Он, кстати, вообще довольно хорошо питается. Овощи и фрукты, правда, редко. Зато одевается тепло, в соответствии с погодными условиями. В близких отношениях с «хорошими девушками», правда, пока замечен не был, но если такое произойдет, я могу вам телеграфировать. Вы мне только дайте номер вашего телеграфа. У вас же есть телеграф?

Женька стояла чуть поодаль, за моей спиной, и рот ее не закрывался. Я же стояла вполоборота, выпрямившись как струна, и старалась не думать, какой мешковатый на мне свитер и что на левой его половине огромное пятно от кофе. Пятна от кофе были на всей моей одежде, Митька говорил, что я оставляла их как автографы.

Ласточкин посмотрел в сторону, на Женю, и задумчиво поднес пальцы к губам. Затем тряхнул головой и посмотрел на меня с вызовом.

– Что-то еще?

– Температуру ему я не мерила. Боялась вызвать подозрения. Говорят, есть такие приборы, которые измеряют температуру на расстоянии. Если вы мне такой прибор раздобудете, я вам и температуру смогу передавать.

– И что мне теперь с этим делать? – спросил он.

– С чем? – опешила я. – С температурой?

– С тем, что я вас явно чем-то задел и обидел, хотя и в мыслях не держал, – сказал он так просто, что совершенно меня обезоружил.

Разве можно вот так брать и говорить, что думаешь? Это противозаконно. Сквозь злость проступили страх и паника. Я не справлюсь, нужно было бежать, зачем я к нему вышла? Как сохранить гордость, когда я с трудом могу дышать даже в бумажный пакет.

– Зачем вы пришли? – спросила я.

Вопрос стоил мне всех моих сил, а к ответу я оказалась не готова.

– Я не знаю, – сказал он и замолчал.

Мы стояли и молчали; мое сердце выпрыгивало из груди, а он казался спокойным и безмятежным. Впрочем, я не знала, как выгляжу со стороны.

– Вы не знаете?

– Я искал предлог. Если бы вы что-то у меня забыли, я бы этим воспользовался, но вы ничего не оставили, кроме фантиков от шоколадок, София Олеговна. Я думал сделать вид, что хочу снова что-то разузнать про Диму, но нет.

– Вы больше не хотите, чтобы я родила вам внука? – спросила я.

Женька позади меня закашлялась так, словно подавилась услышанным. Мы оба, не сговариваясь, повернулись к ней, она замотала головой, все еще кашляя, и убежала на безопасное расстояние.

Мы переглянулись и расхохотались. Затем он сделал шаг мне навстречу. Близко, сантиметров десять, не больше. Вблизи его возраст заметнее, но – вот странное дело – ему идет. Не думаю, что он понравился бы мне так сильно в возрасте его сына. Думаю, показался бы ненадежным, ветреным и слишком красивым. Это были двадцать четыре очка в мою пользу. Что, кстати, ерунда и самообман. Дмитрий Евгеньевич и сегодня наверняка не знает отбоя от поклонниц любых возрастов. Таких, как я, у него – в каждом порту. В каждом кардиоцентре.

Я посмотрела ему в глаза, и его улыбка рассеялась, как туман под солнцем.

– От вас пахнет шоколадом, – заметил он и тут же смутился. – Иногда я говорю полные глупости. Вы не должны обращать на это внимания.

– Да, и никогда не должна верить тому, что вы говорите. Или говорю я. Или придавать всему этому слишком большое значение, – добавила я, выдерживая его взгляд.

– Я не думал, что найду вас, – сказал он вдруг. И раньше, чем я смогла что-то ответить, добавил, что имел в виду институт: – Новый год же.

– Но вы нашли. Чего вы хотели?

– Я хотел пожелать вам счастья в Новом году. Верите?

– Даже не собираюсь начинать вам верить. Вы знаете, что старше меня на двадцать четыре года?

– Тот факт, что вы знаете об этом с математической точностью, говорит, что вы думали обо мне, – заметил он, и его голубые глаза блеснули.

– Тот факт, что вы стоите в моем институте в самом умопомрачительном костюме, что я видела в жизни, говорит о том, что вы думали обо мне.

– Кажется, мы оба пойманы с поличным, – грустно признался он.

– Ой, только не нужно бесполезных сожалений. Ваша грусть наигранна. Я вам, как Станиславский, не верю.

– Для своих лет вы слишком умны и остры на язык, – заметил он.

– Для своих лет. Я предчувствую, что эту фразу я еще не раз услышу, причем не только от вас.

– Когда вы говорите «вы», я чувствую каждый из этих двадцати четырех лет, как будто тащу их на спине, как верблюд свой горб.

– Дмитрий Евгеньевич, вот чего у вас точно нет, так это горба, – усмехнулась я, и он тоже засмеялся.

– Все-таки это так официально…. Может быть, я могу перейти с вами на… просто Софи? – спросил он вдруг.

Я вдруг поняла, о чем говорила мама. Тело вдруг стало таким легким, почти невесомым, и меня вдруг потянуло туда, в тепло, в адский жар. Меня притягивало солнце. Гравитация неминуема, ее законами держится вся вселенная. Бесконечность мертвых камней – и мы с ним, два человека, родившихся с разницей в двадцать четыре года, притянувшихся друг к другу.

– Я скажу, когда придет время, – заверила я, – Дмитрий Евгеньевич.

– Вы делаете это нарочно, чтобы меня позлить, София Олеговна? – сжал губы он.

– Вы, кажется, предлагали мне ужин?

– Мне кажется, это было не сегодня, но если уж на то пошло, да, предлагал. Вы хотите сегодня поужинать со мной?

– Я сегодня занята, у меня дела.

Я прикусила губу и еле заметно улыбнулась. Дмитрий Евгеньевич протянул мне бумаги. Хоть и недоумевая, я забрала их – куча листов с медицинским текстом – и освободила ему руки. Дмитрий Евгеньевич снял пиджак, развязал галстук и оставил болтаться на шее незатянутым, затем закатал рукава рубашки и забрал бумаги обратно.

– Жарко тут. Не понимаю, зачем так топить? – Он вел себя так буднично, словно мы знаем друг друга миллион лет.

– Они же не могут перестраивать систему каждый раз, когда потеплеет, а потом похолодает. У нас же теплеет и холодает по три раза на дню, – сказала я с возмущением, подыгрывая ему.

– У тебя тут есть где посидеть? Сколько еще тебе нужно времени, чтобы закончить свои дела, Софи? – спросил он и посмотрел на меня с вызовом.

Я подумала: а ведь он пришел сюда только из-за меня. Если он уйдет, он может уже больше не вернуться. Снова удар в живот. Такого я не перенесу. Я обманываю Митю. Наплевать. Наплевать на всё.

– Столовая. Там можно посидеть. Только стул обязательно протриТЕ, а то вероятность вляпаться во что-то – один к двум, – ответила я, нажимая на на «вы». – Я приду, как только смогу, Дмитрий Евгеньевич. У меня, в конце концов, сессия. Если уж связались со студенткой, терпиТЕ.

– Связался со студенткой, – повторил он и вдруг улыбнулся такой откровенной сияющей улыбкой, что я чуть не бросила все и не убежала с ним прямо в ту минуту.