Текст книги "Выдох"

Само собой, Дебора записала тот вечер, и благодаря ее видео я смог использовать распознающую программу и идентифицировать всех, кто сидел напротив нас.

После первых успешных попыток я столкнулся с неудачами, что было неудивительно, учитывая пробелы в моем лайфлоге. Однако за час просмотра событий прошлого «Ремем» в целом проявил себя впечатляюще.

Наконец я решил, что пришло время проверить «Ремем» на событиях, несших бо́льшую эмоциональную окраску. Мои нынешние отношения с Николь казались мне достаточно крепкими, чтобы без опаски вернуться к ссорам периода ее юности. Я решил, что начну со спора, который хорошо помню, а от него двинусь назад.

Я мысленно произнес: Тот раз, когда Николь крикнула мне: «Она ушла из-за тебя».

Окно показало кухню дома, где прошло детство Николь. Запись была с точки зрения Николь, и я стоял перед плитой. Было ясно, что мы ссоримся.

«Она ушла из-за тебя! Ты ее прогнала! Ты тоже можешь уходить, мне плевать! Мне уж точно будет лучше без вас обеих!»

Слова были теми самыми, что я запомнил, однако произнесла их не Николь.

Их произнес я.

Первой моей мыслью было, что это подделка, что Николь отредактировала видео, чтобы сделать свои слова моими. Должно быть, она заметила мой запрос на доступ к ее лайфлогу и сделала это, чтобы проучить меня. А может, она сотворила эту запись для друзей, чтобы подкрепить свои рассказы обо мне. Но почему она по-прежнему злится на меня и зачем так поступила? Разве мы не оставили это в прошлом?

Я начал просматривать видео, выискивая несоответствия, которые свидетельствовали бы о редактуре. Дальше на записи Николь выбегала из дома, как я и запомнил, то есть здесь несоответствий не было. Я отмотал видео назад и вновь стал просматривать саму ссору.

Сперва я рассердился, рассердился на Николь, которая потратила столько усилий, чтобы сотворить эту ложь, потому что предшествующие события на видео полностью соответствовали тому, что это я накричал на нее. Затем некоторые мои слова начали казаться тошнотворно знакомыми: жалобы на то, что меня вновь вызвали в школу из-за ее плохого поведения, обвинения в том, что она водится с дурной компанией. Но ведь я говорил все это по какой-то другой причине? Я выражал свою озабоченность, а не ругал Николь. Очевидно, она воспользовалась тем, что я сказал в иной ситуации, чтобы придать своему лживому видео правдоподобности. Ведь это единственное возможное объяснение?

Я велел «Ремему» проверить водяные знаки видео, и он сообщил, что запись не редактировали. Я увидел, что он предложил исправить мой поисковый запрос: заменить «Николь крикнула мне» на «я крикнул Николь». Должно быть, исправление отобразилось одновременно с результатом первого поиска, но я этого не заметил. Я с отвращением и яростью закрыл программу. Хотел было найти информацию о подделке цифровых водяных знаков, чтобы доказать, что видео сфабриковано, однако остановил себя, понимая, что это бесполезно.

Я мог бы поклясться на Библии – на чем угодно, – что это Николь обвинила меня в том, что ее мать ушла. Воспоминание об этой ссоре было таким же четким, как любое другое воспоминание, но это была не единственная причина, по которой я сомневался в записи; я знал, что, несмотря на все мои недостатки и несовершенства, никогда бы не сказал подобного своему ребенку.

Однако цифровое видео доказывало, что именно это я и сказал. И хотя с тех пор я изменился, моя связь с тем прежним человеком сохранилась.

Еще более красноречивым был тот факт, что на протяжении многих лет я успешно скрывал правду от самого себя. Раньше я отмечал, что подробности, которые мы запоминаем, отражают нашу личность. Что говорит обо мне приписывание моих слов Николь?

Я запомнил ту ссору как поворотный момент в своей жизни. Я воображал историю искупления и самосовершенствования, в которой был героическим отцом-одиночкой, принявшим вызов. Но в действительности… что? Какие заслуги в последовавших событиях я мог приписать себе?

Я снова запустил «Ремем» и начал смотреть запись выпускного Николь в колледже. Ее я сделал сам, поэтому видел лицо Николь, и она казалась искренне счастливой в моей копании. Быть может, она столь хорошо скрывала свои чувства, что я их не замечал? А если наши отношения действительно улучшились, как это случилось? Очевидно, четырнадцать лет назад я был намного худшим отцом, чем полагал; хотелось бы сделать вывод, что я исправился и стал таким, как сейчас, но теперь я не мог доверять своему мнению. Питала ли Николь ко мне теплые чувства?

Я не собирался использовать «Ремем» для ответа на этот вопрос; мне требовалось обратиться к первоисточнику. Я позвонил Николь и оставил сообщение: я хотел поговорить с ней и спрашивал, могу ли заехать сегодня вечером.

* * *

Несколько лет спустя Сабе начал посещать встречи всех старейшин клана Шангев. Он объяснил Джиджинги, что европейцы больше не желали вести дела с таким количеством старейшин и потребовали разделить всех тиви на восемь групп, или септов. Сабе и другие старейшины должны были решить, с кем объединится клан Шангев. Хотя присутствия писца не требовалось, Джиджинги хотелось послушать их рассуждения, и он попросил Сабе взять его с собой. Сабе согласился.

Джиджинги никогда не видел столько старейшин разом; одни были спокойными и почтенными, как Сабе, другие – громкими и говорливыми. Они спорили несколько часов кряду.

Вечером после возвращения Джиджинги Мозби спросил, как все прошло. Джиджинги вздохнул.

– Они дерутся, как дикие кошки, даже когда не кричат.

– Как ты думаешь, с кем следует объединиться Сабе?

– Нам следует объединиться с теми кланами, с которыми у нас больше родственных связей; такова традиция тиви. А поскольку Шангев был сыном Куанде, наш клан должен объединиться с кланом Куанде, который живет на юге.

– Разумно, – согласился Мозби. – Тогда о чем спор?

– Не все члены клана Шангев живут рядом друг с другом. Некоторые живут на западных пажитях, рядом с кланом Джехиры, и их старейшины дружат со старейшинами Джехиры. Они хотят, чтобы клан Шангев объединился с кланом Джехиры, поскольку в таком септе у них будет больше влияния.

– Ясно. – Мозби задумался. – А могут западные шангев и южные шангев присоединиться к разным септам?

Джиджинги покачал головой.

– У всех шангев был один отец, и потому мы должны держаться вместе. Все старейшины с этим согласны.

– Но если родословная имеет такое значение, почему старейшины с запада говорят, что клану Шангев следует объединиться с кланом Джехиры?

– В этом и состоит причина спора. Старейшины с запада утверждают, что Шангев был сыном Джехиры.

– Погоди, вы не знаете, кем были родители Шангева?

– Конечно, знаем! Сабе может перечислить его предков до самого Тива. Старейшины с запада лишь делают вид, будто Шангев был сыном Джехиры, потому что им выгодно объединиться с кланом Джехиры.

– Но разве ваши старейшины не выиграют, если клан Шангев объединится с кланом Куанде?

– Да, но Шангев был сыном Куанде. – Тут Джиджинги понял, на что намекал Мозби. – Ты думаешь, что это наши старейшины обманывают!

– Вовсе нет. Просто мне кажется, что у обеих сторон есть одинаково веские аргументы, и невозможно решить, кто прав.

– Прав Сабе.

– Разумеется, – сказал Мозби. – Но как заставить других это признать? В стране, откуда я родом, многие люди записывают свою родословную на бумаге. Так мы можем точно отследить наших предков, на много поколений в прошлое.

– Да, я видел родословные в твоей Библии, от Авраама к Адаму.

– Верно. Но люди записывают свои родословные не только в Библии. Когда они хотят выяснить, от кого произошли, они могут посоветоваться с бумагой. Если бы у вас была бумага, другим старейшинам пришлось бы признать, что Сабе прав.

Джиджинги согласился, что это правильное замечание. Если бы только клан Шангев много лет назад пользовался бумагой. Затем ему в голову пришла мысль.

– Когда европейцы впервые пришли к тиви?

– Точно не знаю. Думаю, не меньше сорока лет назад.

– Как по-твоему, они могли записать что-нибудь о родословной клана Шангев, когда только прибыли?

Мозби задумался.

– Может быть. Администрация точно ведет много записей. Если что-то есть, оно хранится в правительственном учреждении в Кацина-Але.

Грузовик отвозил товары в Кацина-Алу по автомобильной дороге каждые пять дней, когда работал рынок. Следующий раз будет послезавтра. Если отправиться в путь завтра утром, Джиджинги успеет добраться до автомобильной дороги, чтобы его подвезли.

– Как по-твоему, они позволят мне взглянуть на них?

– Все может пройти легче, если с тобой будет европеец, – с улыбкой ответил Мозби. – Покатаемся?

* * *

Николь открыла дверь своей квартиры и пригласила меня войти. Ей явно было интересно, зачем я пришел.

– Так о чем ты хотел поговорить?

Я не знал, как начать.

– Это покажется тебе странным.

– Ладно, – сказала она.

Я рассказал ей, как просматривал свой обрывочный лайфлог при помощи «Ремема» и увидел ссору, которая произошла, когда ей было шестнадцать, и закончилась тем, что я на нее накричал, а она ушла из дома.

– Ты помнишь тот день?

– Конечно, помню. – Она выглядела смущенной, не понимающей, к чему я клоню.

– Я тоже его помню, по крайней мере, я так считал. Но помню иначе. В моих воспоминаниях ты сказала мне это.

– Сказала что?

– Я помню, как ты говоришь, что я могу уходить, тебе плевать, и что тебе будет лучше без нас обоих.

Николь долго смотрела на меня.

– Значит, так ты вспоминал тот день все эти годы?

– Да, до сегодняшнего дня.

– Это было бы почти забавно, если бы не было так грустно.

Я испытал тошноту.

– Мне так жаль. Не могу выразить, как мне жаль.

– Жаль, что ты это сказал, или жаль, что воображал, будто это сказала я?

– И то и другое.

– Поделом тебе! Знаешь, что я тогда почувствовала?

– Представить не могу. Я чувствовал себя ужасно, когда считал, что ты сказала это мне.

– Вот только про себя ты это выдумал. А со мной это случилось на самом деле. – Она изумленно покачала головой. – Как это типично.

Она меня задела.

– Типично? Правда?

– Конечно, – ответила Николь. – Ты всегда ведешь себя как жертва, будто ты хороший парень и заслуживаешь лучшего обращения.

– Тебя послушать, так я псих.

– Не псих. Всего лишь слепец и эгоист.

Я немного рассердился.

– Я пытаюсь извиниться.

– Ну разумеется. Ведь ты у нас главный герой.

– Нет, ты права. Прости. – Я дождался, пока Николь жестом велит мне продолжать. – Думаю, я… действительно слепец и эгоист. Мне так трудно это признать, потому что я считал, будто избавился от заблуждений и справился с этим.

Она нахмурилась.

– Что?

Я рассказал ей, что думал, будто изменился как отец и восстановил наши отношения, которые достигли кульминации в миг единения на ее выпускном в колледже. Николь не насмехалась в открытую, однако выражение ее лица заставило меня умолкнуть; очевидно, я себя позорил.

– Ты по-прежнему ненавидела меня на выпускном? – спросил я. – Я полностью придумал, что мы с тобой тогда ладили?

– Нет, на выпускном мы ладили. Но не потому, что ты чудесным образом превратился в хорошего отца.

– А почему же?

Николь помедлила, сделала глубокий вдох и произнесла:

– В колледже я начала ходить к психотерапевту. – Снова помедлила. – Она буквально спасла мне жизнь.

Моей первой мыслью было: Зачем Николь понадобился психотерапевт? Я отогнал ее и сказал:

– Я не знал, что ты ходила к психотерапевту.

– Конечно, не знал. Тебе я бы сообщила об этом в последнюю очередь. Как бы там ни было, к последнему курсу она убедила меня, что лучше на тебя не сердиться. Вот почему мы с тобой так мило пообщались на выпускном.

Значит, я действительно сочинил историю, имевшую мало общего с реальностью. Всю работу проделала Николь; я же не сделал ничего.

– Похоже, я совсем тебя не знаю.

Она пожала плечами.

– Знаешь настолько, насколько нужно.

Это тоже меня задело, но я не мог жаловаться.

– Ты заслуживаешь лучшего, – сказал я.

Николь отрывисто, печально усмехнулась.

– Знаешь, в молодости я часто мечтала о том, как ты мне это скажешь. Но теперь… это ведь ничего не исправит, верно?

Я понял, что надеялся: она простит меня здесь и сейчас, и все будет хорошо. Но потребуется нечто большее, чем извинение, чтобы восстановить наши отношения.

Мне пришла в голову мысль.

– Я не могу изменить свои прошлые поступки, но могу хотя бы перестать делать вид, будто не совершал их. Я воспользуюсь «Ремемом», чтобы составить свой правдивый портрет, провести нечто вроде личной инвентаризации.

Николь посмотрела на меня, оценивая мою искренность.

– Ладно, – сказала она. – Но давай сразу договоримся: ты не будешь прибегать ко мне всякий раз, когда тебе станет стыдно за то, что ты обращался со мной по-свински. Я много трудилась, чтобы оставить это позади, и не собираюсь вновь переживать эти события лишь ради того, чтобы тебе полегчало.

– Конечно. – Я видел, что она расстроена. – И я вновь огорчил тебя, напомнив обо всем этом. Прости.

– Все в порядке, отец. Я ценю то, что ты пытаешься сделать. Просто… давай на некоторое время прервемся, хорошо?

– Хорошо. – Я направился к двери, потом остановился. – Я только хотел спросить… если я могу как-то загладить свою вину…

– Загладить? – недоверчиво переспросила она. – Даже не знаю. Просто будь потактичней, идет?

Именно это я и пытаюсь сделать.

* * *

В правительственном учреждении действительно нашлись бумаги сорокалетней давности, то, что европейцы называли оценочными отчетами, и присутствия Мозби оказалось достаточно, чтобы взглянуть на них. Они были написаны на европейском языке, который Джиджинги не мог прочесть, но включали схемы с родословными различных кланов. Джиджинги без особого труда смог отыскать имена тиви на этих схемах, и Мозби подтвердил его правоту. Старейшины с западных угодий были правы, а Сабе ошибался: Шангев был сыном Джехиры, а не Куанде.

Один из людей в правительственном учреждении согласился сделать копию нужной страницы, чтобы Джиджинги мог забрать ее с собой. Мозби решил задержаться в Кацина-Але, чтобы навестить местных миссионеров, но Джиджинги сразу отправился домой. На обратном пути он волновался, как ребенок, и жалел, что не может доехать на грузовике до самой деревни и вместо этого придется идти пешком от автомобильной дороги. Добравшись до поселения, Джиджинги отправился на поиски Сабе.

Он нашел старейшину на тропе к соседней ферме; соседи остановили Сабе, чтобы тот разрешил спор, как распределить козлят. Наконец соседи остались довольны, и Сабе пошел дальше. Джиджинги зашагал рядом с ним.

– С возвращением, – сказал Сабе.

– Сабе, я был в Кацина-Але.

– А. Зачем ты туда ездил?

Джиджинги показал ему бумагу.

– Это было написано много лет назад, когда европейцы впервые пришли сюда. Они беседовали со старейшинами клана Шангев, и, рассказывая историю клана, те старейшины сказали, что Шангев был сыном Джехиры.

Сабе отреагировал мягко.

– С кем беседовали европейцы?

Джиджинги посмотрел на бумагу.

– С Батуром и Йоркиахой.

– Я их помню, – кивнул Сабе. – Они были мудрыми людьми. Они не могли такое сказать.

Джиджинги указал на слова на бумаге.

– Но сказали!

– Быть может, ты неправильно читаешь.

– Правильно! Я умею читать.

Сабе пожал плечами.

– Зачем ты принес эту бумагу сюда?

– Она говорит важные вещи. Мы действительно должны объединиться с кланом Джехиры.

– Думаешь, клану следует довериться твоему мнению в этом вопросе?

– Я не прошу клан довериться моему мнению. Я прошу довериться людям, которые были старейшинами, когда ты был молод.

– Это правильно. Но этих людей здесь нет. Есть только бумага.

– Бумага говорит, что бы они сказали, если бы были здесь.

– Неужели? Человек может говорить разные вещи. Если бы Батур и Йоркиаха были здесь, они бы согласились, что нам следует объединиться с кланом Куанде.

– Как бы они могли согласиться, если Шангев был сыном Джехиры? – Джиджинги показал на бумагу. – Джехира – наш ближайший родич.

Сабе остановился и повернулся к Джиджинги.

– Бумага не может решить вопрос родства. Ты писец, потому что Майшо из клана Куанде предупредил меня о мальчишках из миссионерской школы. Майшо не помогал бы нам, если бы не наш общий отец. Твое положение и есть доказательство близости наших кланов, но ты об этом забываешь. Ты ищешь на бумаге то, что и так должен знать, вот здесь. – Сабе постучал Джиджинги по груди. – Ты так долго смотрел на бумагу, что забыл, каково это – быть тиви?

Джиджинги открыл было рот, чтобы возразить, но понял, что Сабе прав. Обучаясь письму, он начал думать как европеец. Начал доверять написанному на бумаге больше, чем словам людей, а это было не в обычаях тиви.

Оценочный отчет европейцев был vough; он был строгим и точным, но для решения вопроса этого недостаточно. Выбор клана для объединения должен был быть верным для общины; должен был быть mimi. Только старейшины могли определить, что есть mimi; их обязанностью было решать, что будет лучше для клана Шангев. Просить Сабе довериться бумаге было равносильно просьбе поступить вопреки тому, что он считал верным.

– Ты прав, Сабе, – сказал Джиджинги. – Прости меня. Ты старейшина, и я заблуждался, предположив, что бумага может знать больше тебя.

Сабе кивнул и снова тронулся в путь.

– Ты можешь поступать, как пожелаешь, но, думаю, показав эту бумагу остальным, ты принесешь больше вреда, чем пользы.

Джиджинги задумался. Без сомнения, старейшины с западных ферм скажут, что оценочный отчет подкрепляет их мнение, и это затянет спор, который и так уже длится слишком долго. Более того, это подтолкнет тиви считать бумагу источником истины, станет очередным ручейком, размывающим старые традиции. Джиджинги не видел в этом ничего хорошего.

– Согласен, – сказал он. – Я больше никому ее не покажу.

Сабе кивнул.

Джиджинги вернулся в свою хижину, размышляя о случившемся. Он не ходил в миссионерскую школу, но все равно начал думать как европеец; привыкнув писать в своих тетрадях, он, сам того не подозревая, перестал уважать старейшин. Он признавал, что письмо помогло ему мыслить более четко, но это не повод верить бумаге, а не людям.

Будучи писцом, он записывал решения Сабе на суде клана в книге. Но ему не требовалось вести другие тетради, те, в которых он записывал свои мысли. Он использует их в качестве растопки для кухонного очага.

* * *

Обычно мы так не думаем, но письменность – это технология, а значит, мыслительный процесс грамотного человека зависит от технологий. Став жадными читателями, мы также стали когнитивными киборгами, и это привело к серьезным последствиям.

Прежде чем культура начнет использовать письменность, пока знания передаются исключительно в устной речи, она может с легкостью править собственную историю. Непреднамеренно, но неизбежно; по всему миру барды и гриоты подгоняют материал под своих слушателей – и тем самым постепенно приспособляют прошлое под нужды настоящего. Идея о том, что отчеты о прошлом не должны меняться, есть продукт преклонения грамотных культур перед письменным словом. Антропологи скажут вам, что словесные культуры понимают прошлое иначе; для них история не должна быть точной, она должна подтверждать представление сообщества о самом себе. Поэтому нельзя говорить, что их истории ненадежны; их истории выполняют свое предназначение.

Каждый из нас представляет собой личную словесную культуру. Мы переписываем наше прошлое для своих целей и подкрепляем историю, которую рассказываем о себе. Мы все с нашими воспоминаниями виновны в виггистской интерпретации наших личных историй и видим в себе бывших шаги к блистательным себе настоящим.

Однако та эра подходит к концу. «Ремем» – лишь первый из нового поколения протезов памяти, и, по мере роста популярности этой продукции, мы станем заменять наши податливые органические воспоминания совершенными цифровыми архивами. У нас будут записи того, что мы делали на самом деле, а не истории, сложившиеся в результате многочисленных повторений. В своем сознании каждый из нас превратится из словесной культуры в культуру письменную.

Я вполне могу заявить, что письменные культуры состоятельней словесных, но моя предвзятость очевидна, ведь я пишу эти слова, а не говорю их вам. Поэтому я скажу, что мне проще оценить преимущества грамотности и сложнее осознать, чего она нам стоила. Грамотность побуждает культуру придавать большее значение документации и меньшее – личному опыту, и в целом, на мой взгляд, преимущества перевешивают недостатки. Письменные свидетельства подвержены всевозможным ошибкам, и их интерпретация может быть разной, но слова на бумаге хотя бы остаются неизменными, и в этом их большое достоинство.

Когда дело касается личных воспоминаний, я оказываюсь по ту сторону границы. Как человек, чья личность построена на органической памяти, я боюсь перспективы лишиться субъективности наших воспоминаний о событиях. Прежде я думал, что возможность рассказывать о себе истории ценна для людей – ценна в личностном плане, а не в культурном, – но я продукт своего времени, а времена меняются. Мы не можем предотвратить переход на цифровую память, точно так же, как словесные культуры не могут остановить наступление письменности. Мне лишь остается искать в этом что-то хорошее.

И, думаю, я нашел истинное достоинство цифровой памяти. Суть не в том, чтобы доказать свою правоту, а в том, чтобы признать свое заблуждение.

Все мы заблуждались по различным поводам, все были жестокими и лгали – и забыли большинство таких случаев. И это означает, что в действительности мы не знаем самих себя. О какой личной проницательности может идти речь, если я не могу доверять собственной памяти? А вы можете? Вероятно, вы думаете, что, пускай ваша память и небезупречна, вам никогда не доводилось участвовать в ревизионизме такого масштаба, в каком оказался замешан я. Но я тоже был в этом уверен – и ошибался. Вы можете сказать: «Знаю, я не идеал. Я совершал ошибки». Я же отвечу, что вы совершили больше ошибок, чем полагаете, что некоторые из ключевых представлений, на которых зиждется ваше представление о самих себе, – ложь. Поработайте с «Ремемом» – и сами убедитесь.

Однако я рекомендую «Ремем» не ради позорных напоминаний о вашем прошлом, а ради того, чтобы они не потребовались вам в будущем. Органическая память позволила мне сочинить приукрашенную историю о моих родительских талантах, но, перейдя на память цифровую, я надеюсь не дать этому повториться. Я не услышу правду о своем поведении от другого человека и не стану защищаться; эта правда не станет личным шоком и не заставит меня пересмотреть свои взгляды. С «Ремемом», который предоставляет только неприкрашенные факты, мое представление о самом себе никогда не отклонится далеко от истины.

С цифровой памятью мы по-прежнему будем рассказывать истории о себе. Как я уже говорил, мы сделаны из историй, и этого не изменишь. Однако цифровая память превратит эти истории из басен, выпячивающих наши лучшие поступки и замалчивающих худшие, в рассказы, которые, я надеюсь, будут подтверждать наше несовершенство и сделают нас более терпимыми к чужим недостаткам.

Николь тоже начала пользоваться «Ремемом» и обнаружила, что ее воспоминания содержат ошибки. Это не заставило ее простить мое к ней отношение – и не должно было, поскольку ее проступки незначительны в сравнении с моими, – но смягчило ее гнев на мою забывчивость, поскольку она поняла: мы все этим страдаем. И, вынужден признать, именно такой сценарий описывала Эрика Майерс, когда говорила о влиянии «Ремема» на отношения.

Это не означает, что я перестал замечать недостатки цифровой памяти – их немало, и люди должны о них знать. Просто я больше не считаю, что могу объективно рассуждать на эту тему. Я забросил статью о протезировании памяти, которую собирался написать, и передал результаты своих расследований коллеге, а та написала отличную заметку о преимуществах и недостатках программы, беспристрастный текст, лишенный самоанализа и тревоги, которыми были бы проникнуты мои слова. Вместо тех слов я написал эти.

Мой рассказ о тиви основан на реальных фактах, но не точен. В 1941 году действительно имел место спор, с кем должен объединиться клан Шангев, поводом к которому стали различные мнения о родословной основателя клана, и административные записи действительно подтвердили, что представления старейшин о генеалогии со временем изменились. Однако многие детали я придумал. Реальные события были намного более запутанными и менее драматичными, как это обычно и бывает, и потому я позволил себе сделать историю более занимательной. Я рассказал ее, чтобы защитить истину, и понимаю очевидное противоречие.

Что до моей ссоры с Николь, я постарался изложить ее как можно точнее. Я записываю все подряд с тех пор, как начал работать над этим проектом, и неоднократно сверялся с записями, когда писал этот текст. Однако, выбирая, какие детали включить, а какие опустить, я, вероятно, только что сочинил очередную историю. Вопреки моим попыткам быть объективным, не польстил ли я себе этим описанием? Не исказил ли события, чтобы они лучше укладывались в рамки исповеди? Единственный способ судить – это сравнить мой отчет с оригинальными записями, и потому я сделал то, чего, как полагал, никогда не сделаю: с позволения Николь обеспечил открытый доступ к своему лайфлогу, такому, какой он есть. Смотрите видео и решайте сами.

И если вам покажется, что я был не вполне честен, скажите мне. Я хочу знать.