Текст книги "Шестая брамфатура. Или Сфирот Турхельшнауба"

«Красная Капелла»

– А вон Венера ближе всего к Солнцу… На ней жарко, как в духовке. До перестройки на нее спутники восемнадцать раз летали.

Белгруевич мечтательно перечислял планеты солнечной системы. Оборудование клуба воспроизводило на потолке ночное небо, как в планетарии, с упором на достижения советского космоса. Каждый из троих друзей лежал сейчас в легких синтетических плавках в яйцеобразной прозрачной шлюпке, наполненной приятным для кожи теплым и плотным соляным раствором. Тело словно парило в невесомости. Шлюпка при этом скользила по искусственным волнам небольшого бассейна, покрытого мраком. Это удовольствие называлось «флоатинг-бар». Нажимая на экран, можно было заказать напитки, которые приносил тихо жужжащий дрон. А беседовать можно было по интеркому.

Турхельшнауба охватила эйфория. Он только что попробовал фирменный коктейль «Космос». Хорошо, что они пришли сюда, в этот затерянный в переулках Москвы клубный рай. В клубе было три салона: кроме флоатинг-бара, еще кальянный зал с восточной музыкой и «Красная капелла» – театр современного перформанса.

– Осточертела мне работа, – признался Сергеев.

– Почему? – поинтересовался Белгруевич.

– То и жди – посадят. А пока не посадили, сплошные конфликты на почве денег.

– Есть правило: зона роста находится за пределами зоны комфорта, – поучал Белгруевич.

– Не замечаю ни роста, ни комфорта, – настаивал Сергеев.

– Мне кажется, при Брежневе были все счастливы, – произнес задумчиво Турхельшнауб. – Тогда работа людей не угнетала. Платили мало, но и делать ничего не надо было вообще. Вот если бы создать такую установку, чтобы помолиться – и вернуть прошлое… Бычки в томате покушать…

– Ну ты загнул, Веня! Бычки в томате! – возмутился Сергеев. – В совке религию извели под корень, а ему бычки снятся.

– Ты не совсем прав, Олежик, – возразил Белгруевич. – Я слышал, что научный атеизм был отвлекающим маневром. Помнишь музей истории религии и атеизма в Казанском соборе в Ленинграде? Это было для отвода глаз. А с обрядами экспериментировали: поклонялись Вечному огню, например. А Мавзолей для чего построили? Это же тоже своего рода религия: вождь умер, а тело его живет.

– Не тело, а дело… Гриша, ты загибаешь, – отмахнулся Турхельшнауб.

– Мы проиграли холодную войну Америке, – вставил свое слово Сергеев. – Всю страну продали оптом за пепси-колу. Помните, еще когда «Скорпионз» приехали петь про ветер перемен?

– Вы мне лучше скажите, кто эти люди в черных пальто, что приходят арестовывать народ?

– О, это интереснейшая история, – начал Белгруевич. – Наш завхоз Петр Абрамович на той неделе слышал байку. Оказывается, мировая еврейская закулиса воспользовалась нашей ситуацией, занесла кому надо… и внедрилась в спецслужбы.

– Ну, понеслась звезда по кочкам, – перебил Турхельшнауб. – Опять евреи виноваты?

– Зря смеешься. Знаете, как их шапки называются? Это штраймл, шьется из меха лисы и высокосортного фетра.

– Понятное дело, америкосы виноваты. – Не унимался Сергеев. – Затрахали они весь мир. У них ведь как? Каждой твари по паре, в том числе и в спецслужбах: и черные, и азиаты, и масоны, и даже рептилоиды, а теперь вот – евреи…

– А почему они в бахилах ходят? – спросил Турхельшнауб.

– Испачкаться не хотят. Их так и называют в народе: «Синие бахилы». Масонская секта!

– Друзья, вот как бы нам найти верный способ, чтобы больше не работать? – задал любимый вопрос Турхельшнауб.

– Вопрос вопросов, – мечтательно произнес Сергеев. – Может в религию податься?

– Например, в какую? – удивился Белгруевич.

– Буддизм конечно! Бац – и мгновенно просветлился. И вдуть не запрещается, я сам читал. Истинному буддисту рекомендуется трахать все, что движется, и пить, все, что горит, – пояснял Сергеев.

– Разве там нет грехов? – спросил Турхельшнауб.

– Во всех буддийских сутрах талдычат: мужики, не подавляйте в себе страсти, а осознавайте их и трансформируйте в пробужденное сознание. – Воодушевленно пояснил Сергеев. – Правда на этом пути легко сбиться в сторону… Малейшая ошибка приведет в дурдом, – добавил он, подумав немного.

– Нет, – возразил Турхельшнауб, – к лешему, мне как-то ближе наше родное православие. Там проще: и делать-то ничего не надо, кроме как покаяться вовремя. Опять-таки и свинину есть можно, только не в пост.

– Вы оба неправы, – заплетающимся голосом нашептывал Белгруевич в интерком. – Учение каббалы нельзя вот так походя, на нетрезвую голову сбрасывать со счетов. Каббала опирается на священную книгу иудеев – Тору. А Тора на что опирается? На зороастризм…

– Уж не поэтому ли его выбрал наш друг Игнаша? – спросил Турхельшнауб.

– Именно поэтому! – Белгруевич икнул.

– Игнат – хитрейшая бестия. Умудрился угодить богатому родственнику, да еще и религию выбрал в духе времени.

– Вот бы нам так! – мечтательно произнес Турхельшнауб.

– Со временем и мы куда-нибудь воцерквимся. – сказал Сергеев. – А сейчас давайте засадим по коктейлю, помедитируем и переместимся в «Красную капеллу». Говорят, там сегодня дают новый спектакль.

Друзья выключили интеркомы и нажали на кнопки сеанса аудио-гипноза. Дверцы верхней части шлюпки автоматически закрылись, на внутреннем экране кабинки замелькали пестрые узоры. Турхельшнауб погрузился в ритм древней музыки, нарушаемый лишь приятным женским голосом, отдающим команды расслабления:

– Мысли удаляются от вас, а в вашей правой ступне возникает легкое покалывание…

Он чувствовал, как где-то у головы плавает пустой стакан от коктейля и щекочет ему щеку. Нестерпимо хотелось почесаться, но было лень. Он потерял ощущение ног и рук, завис в соляном растворе без единого движения, как безжизненный предмет.

– Тепло проникает в ваше тело… Ваши веки наливаются свинцовой тяжестью…

В центре лба, между глаз, появилось легкое давление. Он подумал, что на лоб кто-то положил теплый воздушный шарик. Веки и вправду отяжелели. Давление на лоб все росло и росло… И вдруг – пух! Буквально на секунду он отвлекся, и преграда лба не смогла удержать ритмическую музыку. Он открыл глаза, и мелькающие рисунки птицами ворвались внутрь головы. Они мгновенно заменили собой содержимое ума: мысли и чувства. Ему стало страшно: а что, если он исчезнет?

– Вы находитесь в приятном прохладном месте, и ступеньки ведут вас все дальше и дальше вниз, в сказочный лабиринт. Вот перед вами первая ступенька…

Испуг сменился удовольствием. Веня ощутил какую-то древнюю скрытую зону внутри головы, ее вековую накопившуюся нестерпимую усталость; она, как верблюд в пустыне, несла на себе огромную тяжесть. Он позволил ей отпустить эту тяжесть, позволил ей остановиться и пить из источника энергию. В ответ из зоны полились потоки невыразимого покоя и благодарности.

– Вторая ступенька…

Оказывается, можно думать, когда ум спит. Вот сюрприз! Только теперь мысли живут отдельно от ума. Вон они плывут, как разноцветные мыльные пузыри. Стоит захотеть – и они все полопаются.

– Третья ступенька…

Как забавно! Эмоции тоже стали пузырьками: выбирай любую и играй. Что бы сейчас почувствовать? Можно, например, страх. Вот он, мой страх, плывет, как дельфин. Забавно.

– Четвертая ступенька…

Женский голос в динамиках принялся шептать успокаивающие слова, лишенные смысла, потом загудел удаляющимся эхом. Вслушиваться уже не было необходимости. Время перестало существовать. Он куда-то воспарил, но куда? Какая-то пустота внутри пустоты, но чертовски приятно…

– Осторожно, здесь ступенька.

Неожиданно он понял, что шлюпка давно причалила к терминалу. Официантка поддерживала его за руку и вела в раздевалку. Сергеев и Белгруевич уже оделись.

Он присмотрелся к друзьям. Судя по их виду, они не испытывали во время сеанса ничего необычного. Вероятно, гипноз подействовал так сильно лишь на него одного. Сергеев предвкушал дальнейшие развлечения, а Белгруевич хандрил. Вся компания отправилась в «Красную капеллу». Турхельшнауб плелся позади, не веря, что драгоценное состояние сознания не улетучилось, и боясь его растерять.

Театральный салон походил на цирк: круглая, ярко освещенная арена, вокруг удобные красные скамейки натуральной кожи, без подлокотников и спинок, восходящие рядами в полную темноту. Посетители свободно входили в зал или покидали его во время действия, рассаживаясь кто где хотел. Сергеев предложил друзьям сесть в первый ряд. На арене располагался небольшой оркестр: две виолончели, контрабас, три скрипки, флейты, фортепьяно. Играли в тот вечер нежную мелодичную музыку Вивальди.

По мере исполнения концерта на сцену по одному выходили люди, одетые в шинели красноармейцев времен гражданской войны. У них были строгие лица, а в руках они держали винтовки с примкнутыми штыками. Один из них принес барабан, в который он начал потихоньку стучать, нарушая стройную игру оркестра. Затем вошел еще один «красноармеец» с трубой в руке. Он принялся дудеть в трубу, и новая мелодия окончательно расстроила игру оркестра. В довершении сцены в зал вошел человек, похожий на комиссара, облаченный во все черное: кожанку, галифе и рубашку. Он громко произнес:

– Среди оркестрантов находится агент иностранной разведки!

Зал ахнул от неожиданности. Оркестранты начали пятиться в испуге. Человек в коже приказал:

– Попрошу все оркестрантов раздеться. Мы узнаем предателя по передатчику, который он носит на своем теле.

Музыканты – изящные дамы в открытых вечерних платьях и двое стройных мужчин во фраках – сложив инструменты, начали покорно, предмет за предметом, снимать с себя одежду. Дамы, стыдливо опуская глаза в пол, сдвигали с плеч лямки платья, высвобождали грудь. Тонкая ткань падала к ногам, оставляя исполнительниц в нижнем белье, чулках и туфлях. Но и эти предметы туалета постепенно исчезали под строгими взглядами «комиссара», зорко следившего за оркестрантами. Мужчины, стесняясь, неловко снимали фрачные жакеты, расстегивали пуговицы рубашек, скидывали их на пол. Раздевание продолжалось. В итоге весь оркестр представал любопытным глазам публики совершенно обнаженным. У одной из оркестранток, высокой брюнетки, игравшей на скрипке, действительно к бедру был прикреплен на резинках какой-то прибор.

– Вот она! – крикнул человек в коже, показывая рукой на брюнетку.

Двое «красноармейцев» подбежали к брюнетке и схватили ее за руки. Третий выхватил откуда-то из-под шинели плетку и с размаху стеганул несчастную по спине. Раздался душераздирающий крик.

– Расстрелять ее! – приказал «комиссар».

«Красноармейцы» передернули затворы ружей. Барабанщик забил дробь, а трубач вывел какую-то очень тревожную ноту. Свет в зале погас, замелькали беспорядочные огни прожекторов, они прыгали по сцене и в конце концов остановились на брюнетке, которую больше не удерживали за руки. Та вскрикнула и бросилась бежать к зрителям. Раздались громкие выстрелы. Брюнетка, едва добежав до первого ряда, упала прямо на колени изумленного Гриши Белгруевича. Зажегся свет. Зал затрясся от аплодисментов.

Артисты перформанса кланялись публике. Какие-то две дамы в пестрых платьях несли цветы человеку в кожаной куртке. Шептали, что его роль исполнял известный артист. Брюнетка, так и оставшаяся обнаженной, с довольным видом сидела на коленях у Гриши и улыбалась. Сергеев в буквальном смысле пускал слюну с тем неописуемым выражением лица, что возникает только у ребенка. Белгруевич изобразил брезгливую гримасу, размышляя, по-видимому, о возможности подцепить ненароком какую-нибудь вирусную инфекцию.

Неожиданно для себя самого Турхельшнауб встал с места и, не прощаясь с друзьями, пошел к выходу. Вряд ли Сергеев и Белгруевич, целиком поглощенные происходящим, заметили его исчезновение. Причиной ухода было озарение, снизошедшее на него прямо в зале. Откровение казалось сногсшибательным, но увы, оно было невыразимо, и помочь не могли ни слова, ни мысли. Оставалось только вздыхать, улыбаться блаженной улыбкой и петь старую советскую песенку:

 
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет,
Той девушке, которую люблю…
 

Напевая, Турхельшнауб вышел на улицу и побрел без цели по февральскому морозу. Была уже середина ночи. На темной, вымощенной плиткой улице он вдруг встретил остатки той самой демонстрации, про которую рассказывал таксист. Люди, видимо старались выразить патриотические чувства кто как мог. Впереди шла группа представителей рабочего класса. Некоторые были в черных робах, другие – в синих комбинезонах. В руках у них был транспарант: «Любим родину!». Затем брели люди разных возрастов, одетые в военную форму разных эпох: от царской армии до наших дней. На груди у них весели коллекционные ордена и медали. Над ними развевался плакат: «Можем повторить!» В конце шагали женщины пенсионного возраста в теплых пальто и серых шерстяных платках, припорошенных пургой. Их развернутый на всю площадь лозунг гласил: «Все веселей и радостней жить!» Они тихо пели какую-то старую боевую песню. Замыкали парад колонны новейших мусоровозов – гордости мэрии.

У Турхельшнауба нестерпимо зачесался левый глаз, пришлось снять перчатку, достать бумажный носовой платок и протереть набежавшие слезы. Когда глаз его пришел в норму, демонстрация уже прошла мимо. Только какой-то бледный юродивый дистрофик в грязной шинельке железнодорожника плелся позади уходящей за поворот колонны огромных мусоровозов. Из-под шинельки торчали голые волосатые ноги без штанов, обутые в белые женские фигурные коньки.

Улица опустела, Веня спустился в метро и сел в последний вагон поезда, направлявшегося к дому. По мере продвижения к спальным районам пассажиры выходили из вагона. Турхельшнауб с изумлением заметил, что на дальней скамейке продолжает спать новоявленный бомж Алексей Припрыжкин. Вене захотелось подойти к нему поближе, чтобы убедиться, что это именно он и есть. От Леши теперь уже не так сильно пахло, как утром, как будто тот успел за день помыться и приодеться. А может быть, всему виной была эйфория, сменившая утреннюю хандру? Леша, как бы почувствовав внимание, приоткрыл один глаз, улыбнулся и произнес что-то неразборчивое.

Последний вагон

Веня оглянулся по сторонам, вагон почти пустовал. Оставалось только несколько пассажиров. Поезд только что миновал станцию «Спортивная». Слева, за торцевым окном вагона, внезапно мелькнула чья-то фигура. Минута – и кудрявые волосы на голове Вени встали дыбом. Сразу за стеклом, в пролете, на вагонной сцепке, стоял подозрительный господин в черном пальто и цилиндрической меховой шапке. Он нервно задергался, потом наклонился вниз, очевидно, поправляя что-то в механизмах сцепки. Сразу стало ясно: он разъединил состав. Поезд вместе с субъектом в пальто плавно удалялся прямо на глазах, оставляя последний вагон в темном тоннеле катиться по инерции.

В это же мгновение Веню вдруг осенило: все немногочисленные пассажиры, оставшиеся в вагоне, оказались, по внимательном рассмотрении, военными. Об этом свидетельствовала их одежда. Ближе всего к Вене стоял, держась за поручень, седой полковник в парадном мундире. В левой руке он держал чемоданчик. Рядом с полковником на сиденье расположился низкорослый парень в гражданской желтой куртке, но в брюках военного покроя и офицерских ботинках. Еще дальше сидел высокий плечистый мужик в спортивных штанах и кителе майора. На голове его красовалась фуражка с кокардой. Наконец, чуть поодаль стоял бледный субъект в плаще с погонами капитана. «Офицеры, мать их!» Турхельшнауб испугался, инстинктивно отодвинулся подальше и глянул на Припрыжкина.

Бывший сокурсник пошевелился, перешел из лежачего положения в сидячее и внимательно взглянул на Вениамина. Огромные добрые глаза его смотрели осмысленно, можно сказать, понимающе и по-доброму.

– Привет, – произнес он вымученным, печальным голосом.

– Привет. Ты что, весь день в вагоне спишь?

– Я еду в Шестую брамфатуру, фотографировать буду, да и вообще, – сказал Припрыжкин как-то неопределенно. – Там ко мне уже привыкли, скучают без меня.

– Какая еще брамфатура? – опешил Веня, он подумал, что его приятель сошел с ума.

Вагон, катившийся по инерции, замедлил ход и остановился посреди тоннеля, тускло освещенного люминесцентными лампами. Наступила тишина, стало душно. Полковник присел на скамейку рядом с парнем в желтой куртке, они о чем-то пошептались между собой. Потом полковник достал из чемоданчика термос и бутерброды, завернутые в газету, и начал раздавать припасы коллегам. Четыре офицера выглядели старомодно, словно вышли с экрана сериала про времена Советского Союза. В современной армии покрой и цвет формы давно сменился. «Откуда эти офицеры взялись, и что они делают в метро?» Турхельшнауб в недоумении вертел головой.

– Так ты в первый раз, что ли, едешь? – улыбнулся Припрыжкин.

– В каком смысле первый раз? Я по этой ветке метро каждый день с работы возвращаюсь.

– Ха, так ты не догадываешься? – Припрыжкина веселило недоумение собеседника. – Представляете, – сказал он громко, на весь вагон, – он еще не знает, куда мы едем.

Военные обернулись и посмотрели в их сторону. Полковник с бутербродами в руках подошел поближе.

– Ну что ж, дело хорошее, дело правильное. Вы не волнуйтесь только, – обратился полковник к Турхельшнаубу, – вот, угощайтесь пока. – Он протянул газету с бутербродами. – Ждать недолго осталось. Сейчас нас подцепят и потащат к воротам.

– Кто нас подцепит и куда потащат?! – Турхельшнауб не мог ничего понять, но машинально, на нервах взял один бутерброд и сунул в рот. Бутерброд оказался с докторской колбасой.

– А ведь он должен был бы знать лучше нас, вот ведь какая ирония судьбы! – заметил философским тоном Припрыжкин. – Ведь фамилия его Турхельшнауб.

– Турхельшнауб!!! – полковник вытянулся от изумления. – Уж не главного ли инженера будете вы сынок?

– Ну да, отец служил главным инженером в «Метрострое», возглавлял управление. Я, впрочем, о нем мало знаю, он умер, когда мне было шесть лет, – сказал окончательно сбитый с толку Вениамин.

– Это сын товарища Турхельшнауба! – воскликнул полковник, и трое его коллег заинтересованно подтянулись к месту, где происходила беседа.

– Неужели? – спросил худощавый бледный офицерик в гражданской желтой куртке. – При этом вы первый раз к нам?

– Первый раз, представляете! – продолжал изумляться Припрыжкин.

– Ну ладно, не смущайте парня, – вмешался полковник. – Сейчас приедем, сядем как люди, накроем на стол и побеседуем по душам. Потрясающий случай, а? А у нас, небось, и «лимонная» припасена. Федор, ты не все еще выжрал?

– Да нет, осталось маленько, – радостно загудел Федор – плечистый и румяный дядя в кителе майора и тренировочных штанах «Адидас» с тремя красными полосками, напоминавшими генеральские лампасы.

– Но позвольте, мне завтра на работу!

– Какой забавный! О работе беспокоится, надо же! – умилялся полковник. – А ты давно с ним знаком, Леша? – обратился он к Припрыжкину. – Как его имя и отчество?

– Да так же, учились вместе в институте, теологию зубрили… Зовут его Вениамин Осипович, – пояснил Припрыжкин.

– Теологию? – удивился полковник. – Это что ж за наука-то такая? В наше время пустую болтовню не разводили.

– Почти как философия, но обосновывающая возможность познания качеств божественного бытия, – уточнил Припрыжкин.

– Дело хорошее, – одобрил полковник, – но и о ракетной науке забывать не стоит. Ракетное-то мастерство как сейчас изучают, с прохладцей, небось? Баллистику, ядерную реакцию взрыва, радиус поражения?

– Изучают, – подтвердил Припрыжкин, – но не так глубоко, как раньше. Троечников развелось много.

– Стыдно, – сказал полковник. – Радиус поражения знать на тройку стыдно. А ну как ты сам окажешься внутри радиуса поражения, милок? Как тебе твоя тройка там поможет? То-то и оно! Мы в наше время знали предмет только на отлично. Других оценок и не ставили тогда, а сразу отчисляли в резерв и гнали на пересылку в Магадан. Я до сих пор кое-что помню: если вспышка справа, нужно упасть налево и прикрыть телом автомат. Ну да ладно, сейчас не о том. А где же наш дорогой сын товарища Турхельшнауба работает?

– В банке я работаю, в кредитно-финансовом учреждении.

– Что за зверь такой – кредитно-финансовое учреждение? – удивился полковник.

Турхельшнауб старался быть вежливым, но у него возникло ощущение, что военный либо спятил, либо катастрофически отстал от времени. «А ведь с виду не старый еще», – подумал он.

– Да пустяки, – ответил за товарища Припрыжкин, – у них там дыра в капитале и санация намечается.

– Ну а руководство-то в курсе? – спросил полковник, хитро подмигнув.

– Конечно, в курсе.

– Тогда нормально, тогда прокатит, – одобрил полковник. – Главное, чтобы для родины польза была, а про пользу начальство ведает, на то оно и начальство. Каждое начальство от Бога. А мы, понимаешь, закисли под землей, как грибы в сметане. Смена за сменой, дежурство за дежурством. Телевизор и тот смотришь вполглаза. Программу «Время» обязательно, а вот фигурное катание – по настроению. Ну, вы и сами знаете, как оно бывает. А вот и приехали за нами.

Турхельшнауб посмотрел в торцевое окно и увидел, как к вагону подкатил допотопный, весь в ржавых разводах локомотив со срезанной крышей. В кабине локомотива, за стеклом, просматривались два человека, одетых почему-то в белые медицинские халаты и круглые шапочки, какие надевали хирурги в старых фильмах. Плотный старикан-рабочий с седой бородой, в новенькой синей телогрейке и шапке-ушанке бодро выпрыгнул из двери локомотива и принялся прицеплять подкатившее механическое чудовище к вагону. Вскоре старикан забрался назад, на открытую платформу, и маленький состав двинулся задом наперед.

Можно было догадаться, что они сворачивают в боковое ответвление тоннеля: развилка промелькнула в окне справа. Свет померк на минуту, затем состав остановился, и послышался скрежет железа. После паузы вагоны медленно тронулись, и в окнах показалось нечто вроде промежуточного тамбура, отделенного с двух сторон раздвижными воротами. Как только вагон пересек контрольное пространство, первые ворота автоматически зарылись, издавая тот самый скрежет, что раздавался немного раньше. Привычные кабели на стене закончились, после тамбура тоннель представлял собой гладкую бетонную трубу с редкими вкраплениями тусклых светильников. Рельсы были утоплены в пол. Маленький поезд с гудением набирал скорость.

Промелькнула за окном угрюмая темная остановка, непохожая на роскошные залы станций пассажирского метро. Показались бетонные стены в черных потеках и желтоватых соляных разводах – никакой отделки. В стенах черными пятнами выделялись многочисленные ржавые железные двери, ведущие неизвестно куда. Что особенно поражало воображение, в конце широкой платформы примостились старые микроавтобусы. Турхельшнауб успел их разглядеть: кофейного цвета «рафик» с коричневой полосой вдоль борта и два зеленых круглых «уазика», прозванных в народе «буханками». На таких машинах ездили технические службы когда-то давно, когда он был ребенком. Краем глаза удалось рассмотреть выведенное по трафарету черной краской на стене название: «Стремная». «Ничего себе названьице», – подумал Турхельшнауб.

Офицеры беззаботно жевали бутерброды в полном молчании. Очевидно, они не были новичками в тоннелях, и пейзажи за окном интересовали их как прошлогодний снег. Турхельшнауб немного успокоился и решил подождать с расспросами до подходящего случая. На второй станции, с названием «Раменки-2», вагоны остановились. Худосочный обладатель желтой куртки, с фигурой юноши и старческим лицом, подцепил отверткой скрытый рычаг и открыл двери вагона вручную. Вся компания пассажиров вышла из вагона на платформу, а локомотив со странной врачебной командой на борту, отцепившись, укатил по тоннелю в обратном направлении.

Было тихо, слышалось, как где-то капает вода. На полу громоздились деревянные контейнеры высотой в человеческий рост. Доска на контейнерах была качественной, струганой, но почерневшей от времени, испещренной погрузочными знаками. Кое-где среди ящиков стояли наполовину распакованные черные агрегаты, похожие на токарные станки или лодочные моторы. Гуськом, вслед за полковником, мужчины протиснулись между контейнерами и приблизились к железной двери в бетонной стене платформы. По полу ручьями струилась грязная вода, и Турхельшнауб почувствовал, как промокли ноги в изящных офисных ботинках.

Нужная дверь отличалась неудобным расположением – без стремянки было не забраться. Кроме того, на двери не было заметно ни ручки, ни замочной скважины. Впрочем, ни чего этого не понадобилось: полковник, кряхтя и морщась, подтащил откуда-то сбоку, из ниши в бетоне, три мешка с песком и уложил их друг на друга наподобие импровизированного крылечка, затем, поднявшись на мешки, изо всей силы стукнул кулаком в дверь. Железо брякнуло, и образовалась щель буквально в сантиметр толщиной. Полковник вынул из кармана пассатижи и, ухватив край двери, потянул на себя и открыл ее сильнее, достаточно для того, чтобы просунуть руки. Остальное было делом техники.

– Дрянные у нас запорчики, – прокомментировал полковник. – Все пишу заявки в группу слесарей-ремонтников, чтобы ручку прибить и замок вставить, да никто не реагирует. Но случайный человек сюда не войдет. Почему? А случайных людей в Шестой брамфатуре просто нет. Ха-ха-ха! – Полковник расхохотался так, что чуть не свалился с мешков.

Один за другим путники вскарабкались внутрь. Турхельшнауб рассмотрел в темноте довольно обширный зал с высоким потолком и множеством дополнительных дверей, над каждой из которых горела красная лампа в аккуратной металлической решеточке. Вдоль стен стояли деревянные лавки, выкрашенные когда-то давно в защитный цвет, но вылинявшие, облупившиеся. Воняло керосином и сыростью. Помещение напоминало заброшенное бомбоубежище.

Мужчины вошли в дверь отсека под номером шесть и оказались в комнате, похожей на раздевалку в бассейне или спортзале: ряды шкафчиков вдоль стен, деревянный старый стол посередине, лавочки вокруг стола. На столе стоял маленький пузатый телевизор старого образца, с кинескопом. На пожелтевших газетных листах громоздились вскрытые консервные банки с остатками тушенки. Стены, выкрашенные в противный темно-коричневый похоронный оттенок, навевали тоску. Пол был кафельный, замызганный, почерневший. Обстановка – и стены, и шкафчики, и светильники – обветшала, потрескалась и покрылась плесенью от сырости.

– Ну что, тут и побеседуем, введем сына товарища Турхельшнауба в курс дела, так сказать, и приготовим к дальнейшим событиям, – сказал полковник и сел за стол.

Офицеры вешали куртки в шкафы и рассаживались вдоль стола. Добродушный и жизнерадостный майор Федор тащил откуда-то ящик с бутылками лимонной водки. По этикеткам на бутылках можно было предположить, что водка выпущена в советское время. Турхельшнауб, как и все, снял пальто, повесил в шкафчик на крючок и присел к столу. Майор подавал граненые стаканы, полковник открывал дополнительные банки с консервами, бледный капитан резал черный хлеб, а малютка со старческим лицом, лейтенант, ставил алюминиевый чайник на обгоревшую до угольной черноты электрическую горелку.

– Но я же так завтра на работу не попаду, – вяло возразил Турхельшнауб, глядя на приготовления к пиршеству.

При этих словах все присутствовавшие рассмеялись. Громче всех хохотал Припрыжкин, парня прямо сгибало от смеха.

– Не попадешь, точно, но ты не нервничай, товарищ Вениамин Осипович, постепенно мы тебе поясним, в чем суть дела, а в чем сути дела нет, – сказал полковник и добавил: – Сиди, друг Вениамин, и не ерзай, не фордыбачься. Если честно, мы давно ждали пришествия к нам человечка сверху. Просьбы отсылали лет пять назад, согласования ждали. Федор, давай, разливай по первой, без «лимонной» нельзя продолжить, – обратился он к майору. – Ты же еще, Вениамин Осипович, не пробовал нашей «лимонной». Ты думаешь, ее на лимонах настаивают? Нет, брат, она немного желтоватая, это да. Там спецраствор, а в нем йод и другие лекарства, как медики решили. Так надо, понимаешь, радиация тут пробивает местами. Мы давно, правда, не мерили, но знаем, что она подскакивает, а «лимонная» как рукой снимает. Каждые полтора часа по стакану – остальное как душе угодно, можешь хоть бутылку выжрать. Стакан от радиации – будь добр, хочу не хочу. Старый обычай. Водки много, не тужи. С шестьдесят первого года заложили запас до две тысячи тридцать седьмого, вместе со свиной тушенкой. Только запас тот рассчитан на пятнадцать тысяч человек, а нас всего полтора десятка здесь кукует. Мы да бригада слесарей-ремонтников. Вдобавок два доктора-бедолаги прибились – случайно застряли. Понял? Хлебушек бери свежий, мы его сами выпекаем в печи крематория. Ты же знаешь, при каждом ядерном бомбоубежище есть небольшой крематорий.

– Ты пей, пей, Веня, это праздник, что ты сюда попал. Место здесь философское, но ты и сам скоро поймешь. – Припрыжкин лез чокаться со стаканом желтоватой водки. – Ты думаешь, я последнее время в Индии путешествовал? Как бы не так! Плевал я на вонючую Индию. Штат Кашмир! Не смешите мои тапки! В Индии, кроме малярии и поноса, нечего ловить. Я там, наверху, врал про Индию, чтобы меня в дурдом не упрятали. Меня, правда, все равно упрятали, но я сбежал. Понимаешь, я в подземелье случайно оказался. Выбрасывает меня иногда в дурдом, хоть плачь, но я всегда возвращаюсь. Я наловчился фотографировать на пленку. Настоящие фотографии печатаю, как в былые времена, не цифровые. Здесь тихо и простое счастье прячется прямо за стенами.

Турхельшнауб выпил залпом стакан водки, пахнувшей микстурой от кашля, голова у него закружилась, он ничего не понимал из происходящего. Ему казалось, что он застрял в сломанной машине времени, отправившей его не в прошлое, нет, но в какое-то поврежденное настоящее. Турхельшнауб твердо решил не уходить, не разобравшись что к чему.

Между тем полковник что-то зашептал лейтенанту-крошке на ухо, и тот, порывшись за шкафчиками, извлек прямоугольный кусок фанеры в рамке и поднес Турхельшнаубу. Сверху доски была надпись красной краской: «Доска почета», а ниже – мелким чертежным шрифтом: «Победители социалистического соревнования и передовики производства». На доске изображалось Красное знамя с серпом и молотом, белый вождь пролетариата в профиль, и ниже висели старые черно-белые портреты самих передовиков и победителей: строгих мужчин в черных костюмах. Снизу, под портретами, были аккуратно выведены чернилами имена, фамилии, должности. Правая нижняя фотография показалась Турхельшнаубу знакомой. Черт возьми, ведь на ней его отец! Именно такой портрет со дня похорон висел в спальне у мамы: увеличенная копия маленькой карточки с документа. Другого варианта не нашли из-за секретности и спешки. Да, это его отец! Подпись под портретом гласила: «Иванов Н. П., начальник энергетического управления „Объекта 6Б“».