Текст книги "Танец Арлекина"

ГЛАВА 40
ТИКАЮЩИЕ ЧАСЫ

Тик! Тик!

Первое, что услышал Джем, очнувшись, оказалось опять-таки тиканье часов. В каждую из аккуратно прибранных комнаток Цветущего Домика доносился стук деталей механизма часов. Это тиканье слышала сидевшая в гостиной досточтимая Воксвелл, слышал в своем кабинете ее супруг, слышала старушка служанка, вытиравшая пыль. Часы отмеряли пульс домика, они всех вовлекали в стихию времени. Зачастую обитатели домика не замечали тиканья часов, пропускали мимо ушей и печальное «бонг!», которым часы сопровождали наступление очередной пятнадцатой и каждой пятой внутри пятнадцатой. И все же часы всегда были с ними, а они знали, что внутри часов есть потайная пружина, которая разворачивалась один раз в луну с такой точностью, словно за каждым тиканьем стояла сдерживаемая сила – сдерживаемая, но способная вырваться наружу в ярости. Эта сила, наверное, была похожа на могущество бога Агониса, каждое мгновение пульсировавшее в жизни всего мира.

Тик! Тик!

А потом послышались голоса:

– Источник света, услышь наши молитвы! Взгляни на нас с высот своих, узри это измученное дитя и смилуйся над ним. Помоги нам, о милосердный, когда мы станем избавлять дитя ото зла, когда мы принесем его, слабого и униженного, на алтарь суда твоего. Дай нам, о Всемогущий, силы в вере нашей, ибо мы готовы исполнить свой божеский долг. Да славится господь наш и госпожа вовеки.

– Да славится господь наш и госпожа вовеки!

Первый голос – негромкий, гнусавый баритон – принадлежал Воксвеллу. Женщины вторили ему покорным дуэтом.

Джем очнулся, но лежал, плотно сжав веки. Что-то давило ему на веки – вероятно, тяжелые монеты. Рот у него был забит какой-то неповоротливой гадостью.

Где он?

Потом он вспомнил где. Страх пронзил юношу, словно острый клинок. Он бы закричал, но не мог. Он бы вскочил, но и этого не мог. Что-то держало его. Из тумана выплыли отрывочные воспоминания. Его несли по узкой лестнице в небольшую белую комнату. Теперь ему завязали рот, чем-то накрыли глаза и привязали к жесткому столу. Он чувствовал цепкие, жаркие ремни. Кожа его покрылась пупырышками, он замерз. Потом… потом Джем вспомнил, как чьи-то грубые, торопливые руки рвали на нем одежду.

Его раздели донага!

– Мальчишка просыпается, Натаниан, – послышался голос тощей женщины – равнодушный, далекий.

– Гм, да.

Грубые руки лекаря ощупали бедра Джема, потом пах. Послышался вздох.

– Все гораздо хуже, чем я думал. Зло распространилось. Боюсь, что надрез под коленями не поможет…

– Досточтимые, не надо! – раздался дрожащий голос Умбекки.

– Не надо бояться, моя добрая госпожа. Боль будет краткой. Потом я остановлю кровотечение прижиганием. Потом наложу успокаивающую мазь… а вы лучше подумайте о той праведной жизни, какая ожидает этого страдальца впоследствии!

Джем ухитрился закричать, несмотря на кляп.

– Молчи, порождение мрака! – рявкнул Воксвелл, и Джем получил пощечину. А он… он даже моргнуть не смог. Даже отвернуться не мог – голова его тоже была привязана к столу.

А потом противные слюнявые губы лекаря возникли у самого уха Джема, Однако теперь голос Воксвелла был полон сострадания.

– Ты становишься мужчиной, Джемани-бастард. Но какой из тебя получится мужчина? Деформация твоего тела от конечностей распространяется на все твое тело. Зло поглощает тебя целиком. О дитя, мы уже видели признаки распространения этого зла! Видели твою любовь к безбожникам – к изменнику Торвестеру, к презренному мерзкому карлику, мы видели и твои глупые попытки обрести способность передвигаться противоестественным путем – словно в твоих силах перебороть волю бога Агониса! Даже теперь ты пытаешься сопротивляться и тем самым показываешь, как цепко держат тебя путы Зла! Только в том случае, если мы изгоним из тебя зло, ты познаешь сострадание Источника Света…

Джем пытался вырваться, но связали его крепко.

– О нет, бастард. О нет. Полагаю, тебе стоит еще немного поспать, – холодно рассмеялся Воксвелл, а Джем снова уловил гадкий резкий запах, исходивший от носового платка лекаря.

«Нет! – хотелось кричать Джему. – Нет!» Но из его пересохшего, заткнутого кляпом рта мог вырваться только глухой звериный вой. На этот раз, пока сознание еще не покинуло его, он почувствовал, что на него брызнули какой-то прохладной жидкостью, что лекарь повернулся к женщинам и произнес ясным, спокойным голосом:

– Пойдемте, добрые женщины, оставим его пока. Очистительное снадобье должно совершить свою задачу. Юноша еще совсем дитя, однако, зло так глубоко проникло в него. Даже сейчас, когда бастард пребывает на пороге новой жизни, зло в нем борется с добром, исходящим от нас! Пусть полежит здесь до утра. А мы приступим к делу с первыми лучами солнца. Служанка, а где мой точильный камень? Нужно будет поострее заточить нож.

«Нужно будет поострее заточить нож».

Тело Джема превратилось в бесчувственную массу между связывающими его ремнями. Теперь его било в чудовищном ознобе, но при этом с него ручьями стекал пот. Боль и холод кололи Джема, словно иголками, и струйки пота казались бесцветной кровью.

Хлопнула дверь.

Он остался один.

Чувства Джема затуманились и перепутались, однако на этот раз он не поддался сонному зелью. Возможно, страх заставил его сопротивляться, а возможно, на этот раз он вдохнул не так много злокозненных испарений от носового платка лекаря. Сознание то покидало юношу, то возвращалось к нему. Он ощущал холод всей кожей, он чувствовал, как, подобно ледяным змеям, с его боков стекают струйки жидкости. «Очистительное снадобье», – сказал Воксвелл. Во мраке медленно тикали часы, за окном громко ухала сова. Джем ощутил, что кожу начало покалывать.

А потом она словно загорелась.

О, как ему хотелось, чтобы руки у него были развязаны!

Часы издали очередное «бонг!», сообщив о том, что миновала еще одна пятая на долгом, мучительном пути до рассвета. Все звуки казались Джему оглушительно громкими, они отдавались эхом в его черепной коробке, казавшейся пустой, словно пещера. Время от времени юноша как бы погружался в эти звуки, уплывал куда-то вместе с эхом, тонул в нем, но потом начинал бороться, выныривал на поверхность.

Он пытался думать.

Но что он мог придумать?

«С первыми лучами солнца мы примемся за дело».

Джем напрягся и прислушался к доносившимся снизу голосам. Поначалу слышались бормотания – скорее всего внизу молились. Теперь оттуда неслись приглушенные рыдания.

Теперь там все стихло. Легли спать?

Легкий ветерок шелестел листвой, посвистывал у окна. Едва слышно задребезжало стекло в оконной раме, ветер проник в комнату и, словно змея, обвил обнаженные ноги и руки Джема.

Джему стало зябко.

Тик.

Тик!

Потом, по всей вероятности, он ненадолго впал в забытье, потому что очнулся от того, что чья-то рука нежно гладила его волосы.

Нежно.

Очень нежно.

Джем дернулся всем телом. Уже? Уже?!!

– Ч-ш-ш, Джем. Джем. То был голос тетки Умбекки.

– О Джем, дай мне посмотреть на тебя.

Нет, не монеты лежали на веках у Джема, его глаза были закрыты повязкой. Чья-то рука потянула за узел, повязка спала, и Джем увидел озабоченное лицо своей тетки, озаренное свечой. В комнате было темно. Может быть, она опомнилась? Может быть, пришла, чтобы освободить его? Джем издал нечленораздельный звук сквозь кляп, но тетка и не подумала вынуть его.

– Ч-ш-ш-ш, – повторила она и снова погладила волосы Джема. – Тише, тише, ты напуган, мой милый? Не бойся, не волнуйся, скоро все кончится. – По голосу чувствовалось, что тетка желает ему добра. Голос утешал, баюкал Джема. – Когда я была маленькой девочкой, мне довелось пережить ужасную боль. Мне пришлось гораздо тяжелее, чем тебе, Джем. У меня болело внутри, в животе. Лекарь сказал, что необходима операция. Как же мне было страшно! Мама тогда еще была жива, и как же я умоляла ее! «Мамочка, пожалуйста, – кричала я, – не давай ему разрезать меня!»

Последние слова Умбекка произнесла, по-детски картавя. Вспомнив о своем детстве, толстуха рассмеялась, но тут же покачала головой.

– Какая же я была глупышка. Мне ведь все время было больно, так больно, так у меня болел живот! Но знаешь, Джем, после операции боль прошла. Так что все было на пользу, понимаешь? Вот и тебе станет лучше, мой дорогой. Скоро-скоро.

Глаза Джема были полны неподдельного ужаса.

Но тетка этого не видела. Она ходила вокруг стола, время от времени прикасаясь к дрожавшему Джему пальцами. Она говорила, но, похоже, больше сама с собой, нежели с Джемом.

– Понимаешь, мой милый, иного выхода нет. А все из-за того, кто ты такой, Джем. Ты никогда не задумывался о том, кто ты такой? У других детей есть и отец, и мать. Ты не думал о том, почему у тебя нет отца, Джем? «Джем-бастард» – так тебя зовут. Но ведь это значит только то, что ты – бастард, но что такое «бастард»? Это означает, что твоя мать – шлюха, Джем! Грязная шлюха!

Голос Умбекки неожиданно зазвучал громче. Ее трясло от гнева. Со свечи, которую толстуха сжимала в руке, капал воск.

Капли горячего воска упали на голень Джема. Он сморщился от боли. Его искореженная нога дернулась. Она была живая!

Но, значит, она всегда была живая. Только изуродованная.

Глаза Джема наполнились слезами. Он поморгал, прогнал слезы, снова увидел темный силуэт в пламени свечи. Низкий сводчатый потолок, окно со ставнями, огромный железный Круг Агониса на стене над головой, в нише.

Это был алтарь.

Умбекка отвернулась от юноши. Голос ее продолжал звучать тихо, нежно, но казалось, в нем скопилась готовая пролиться горечь и желчь.

– Это было во времена Осады. Эта шлюха отдалась простому солдату. Простому солдату! Вот почему ты такой, какой ты есть, Джем! Твои изуродованные ноги – знак того, что ты бастард, ублюдок. Когда ты родился, Джем, в тебя было брошено семя. То было семя Зла. Это семя теперь нужно вырвать с корнем и уничтожить.

Умбекка обернулась к Джему. Ее пухлое лицо зарделось. Она снова принялась гладить Джема по голове, но Джем в ужасе сжался. Пальцы Умбекки бегали по его ногам, бедрам, между ног.

Юноша весь дрожал.

Его тошнило.

– Ты становишься мужчиной, Джем. Но впереди тебя ждут только муки и разочарования, Джем. Но скоро все будет хорошо! Скоро Зло будет вырвано из твоего сердца! И ты будешь сидеть на стуле рядом со мной, как сидел, когда был маленький. Помнишь, как мы с тобой несли стражу около храма, Джем? Как мы были счастливы тогда? Мы снова будем счастливы! Мы будем жить с тобой, посвятив всю свою жизнь богу! Пройдет время, и ты станешь лучом божественного света для этой несчастной деревни. О, этому суждено случиться. Все пройдет, и все будет хорошо, Джем. Джем!

Умбекка, рыдая, повалилась на грудь к юноше. Джем чуть не задохнулся. Свеча в руке у тетки угрожающе наклонилась к его лбу. Джем крепко зажмурился.

Как он ненавидел свою тетку! Он верил ее обману, а, поверив, полюбил ее. Каким же он был глупцом! Если бы юноша сейчас мог вырваться из своих пут, он бы отхлестал Умбекку по щекам, он бы убил ее и не пожалел об этом. Вся его жизнь после ухода Варнавы сейчас казалась Джему шелухой, сором, носимым ветром.

Тихонько скрипнула дверь. В комнату скользнула темная фигура.

– Умбекка! – проворковал Воксвелл. – Ты же знаешь, что мальчишка должен быть подвергнут очищению. Пойдем. Пойдем отсюда. Ночь темна. Пусть последний раз поспит греховным сном. Оставь его.

– О Натаниан, верно ли мы поступаем?

– Добрая моя госпожа. Тихо! Чш-ш-ш-ш!

Умбекка позволила лекарю заключить себя в объятия, и они застыли, обнявшись, в алтаре – пожалуй, несколько дольше, чем допускали приличия. Затем Воксвелл увел Умбекку из комнаты.

Джем снова остался один.

Он глубоко вздохнул. Глаза ему не завязали, но без свечки в комнате царил почти непроницаемый мрак. Нынешняя ночь была ночью Чернолуния. За окном тоже было темно – ни зги не видно.

«Бонг!»

Это часы в прихожей пробили очередную пятую. Приятный басовитый звон прозвучал, словно колокол проклятия. Сколько еще раз прозвонят часы до наступления рассвета? Слезы, которые он пытался сдержать, хлынули из глаз и ручьями потекли по его щекам.

Джем был в полном отчаянии. Он был скован, связан по рукам и ногам и понимал, что это и есть начало его новой жизни, что эта жизнь будет такой, как сейчас. Он верил, что он не просто калека, а теперь он будет калекой – только калекой, и больше никем.

Все кончено.

Все было кончено.

Если бы Джем хотел умереть, он бы умер в это мгновение. Он был готов на все, лишь бы только не жить такой жизнью, которую уготовила для него Умбекка. Он не желал становиться безногим инвалидом, лишенным возможности передвигаться на «мерзких деревяшках», как называл его костыли Воксвелл.

Горячечная ночь тянулась. Джема то колотило в ознобе, то жгло огнем лихорадки. Он лежал и считал удары часов – вернее, принимался считать, а потом сбивался со счета.

Снова начинал считать.

Нет, бесполезно.

Это всегда было бесполезно. Время остановилось? Через какое-то время Джему показалось, будто окутывавший его мрак немного рассеялся. Это ему только показалось, но страх снова нанес ему ножевой удар.

А потом на лестнице послышались чьи-то шаги, ступени заскрипели.

Шаги были легки, и поначалу Джем решил убедить себя в том, что шаги ему послышались. Просто ступени скрипнули сами по себе, а может, и не ступени, а стропила где-то еще в доме.

Но тут отворилась дверь.

Джем вздрогнул. Почувствовал боль и давление в паху. На самом деле это давление давно мучило его, а теперь… оно вдруг пропало. По бедрам Джема растеклась горячая жидкость. Джему стало стыдно, но он ничего не смог поделать. Он лежал на спине и плакал.

Его час пробил.

Нет, не пробил!

На этот раз у того, кто склонился над Джемом, не было свечки. Тьма немного поредела, но Джем с трудом мог разглядеть незнакомца.

Он ждал, что теперь все произойдет быстро, но время тянулось и тянулось – не быстрее, чем смена мрака предутренними сумерками. Неуклюже, медленно освобождала Джема от пут досточтимая Воксвелл – то была она. Она ходила вокруг стола медленно, словно во сне, останавливалась, замирала на месте при каждом скрипе половицы. В такие мгновения она даже дышать переставала, и Джем гадал: жива ли она? Он не сводил глаз с жены лекаря и думал о том, что его освобождение на самом деле никакое не освобождение, а просто некий этап приготовления к жестокой операции. Но как только досточтимая Воксвелл освободила его руки, Джем поднял их и выхватил изо рта кляп.

– Зачем? – хрипло проговорил он – Зачем вы делаете это?

Но вместо оформленных слов изо рта его вырвалось мычание.

И тут он все понял.

Как только был отстегнут последний ремень, досточтимая Воксвелл поспешно отступила к двери. На пороге она обернулась, посмотрела на Джема глазами, полными сострадания, и в предрассветном сумраке Джем увидел то, чего не увидел раньше, днем. Видимо, досточтимая Воксвелл научилась прятать свое увечье от посторонних глаз, но теперь она решила показать его Джему. Женщина подняла вверх руки. Левая – рука как рука, худенькая, бледная. Это ею досточтимая Воксвелл развязывала ремни.

А правая… правая заканчивалась обрубком, культей.

Она ушла.

Джем в изумлении опустился на холодный влажный стол.

Но только на краткий миг. Он тут же резко поднялся. Потер руки, ноги. Он был свободен, но свободен относительно. Идти он не мог – у него не было костылей. Он лежал на столе в комнате под крышей, в домике, стоявшем очень далеко от замка. В отчаянии Джем устремил взгляд к окну.

«С первыми лучами солнца мы примемся за дело».

Время неумолимо приближалось.

Еще чуть-чуть, и…

Взгляд Джема метнулся от окна к двери. В любое мгновение по ступеням уверенно поднимется гадкий лекарь. И в руке у него будет топор!

Нет, это не должно случиться! Не должно!

Потом Джем толком не мог вспомнить, как он скатился со стола на пол, как дополз до окна, он ни о чем не думал, он весь превратился в клубок мышц. Чего он больше хотел – немедленно умереть или все же спастись, он и сам не смог бы ответить.

Джем распахнул створки окна и выбросился наружу.

ГЛАВА 41
НОЧНАЯ СТРАЖА

– Что это за звук? Морвен вздохнул.

– Да ничего такого. Сова.

– Сова – это тебе не ничего.

– Сова – ничего особенного. Молчание.

Морвен ждал. Он мог бы сосчитать мгновения. Точно! Он был прав.

– Это как же, интересно? – протянул Крам. – Сова…

Морвен шикнул на него и шепотом проговорил:

– Кто? Отличная шутка.

Интересно, Крам понял или нет? Конечно, не понял.

– У совы крылья есть, – упорствовал он. – Она летать умеет.

– Угу. И еще она может до смерти напугать добровольца Крама, – пробормотал Морвен.

– Ничего я не напугался.

– Ладно. Все равно. Сержанту Банчу это интересно или нет? Нет, ему это ни капельки не интересно. Ты что, пойдешь к нему докладывать про эту свою сову? Нет, не пойдешь. А он чего, сейчас же помчится в палатку к командору? Чего-то мне так не кажется. Мы чего тут с тобой делаем? Красоты природы наблюдаем или чего? Мы с тобой, Крам, дозорные. Вот потому, Крам, любезный, сова для нас ровным счетом ничего не значит.

Морвен, до крайности довольный собой, ухмыльнулся. «Вот с таких маленьких побед все и начинается», – подумал он.

Трагедия!

Тощий очкарик Плез Морвен до начала последних беспорядков в Зеназе был студентом агондонского университета, но поскольку Морвен не изучал ничего такого государственно важного (он был историком, посвятившим себя Эпохе Расцвета), он был обязан пойти на военную службу. «Поменять книжки, – как ему тогда сказали, – на мушкет».

Камзол на мундир.

И выполнить свой долг перед страной и королем.

Морвен до сих пор считал случившееся сущей чепухой. На самом деле он даже сочинил некоторое количество блистающих остроумием писем, причем юмор этих писем был настолько тонок, что должен был, по идее, остаться непонятным тупоголовому сержанту Банчу, который, как в том не сомневался Морвен, исполнял при командоре Вильдропе обязанности военного цензора. Банч! Тупоголовый ублюдок! О, как приятно было Морвену осознавать, что интеллектуально он на голову выше всех, с кем ему здесь приходилось общаться. Эта мысль только и грела его.

Только при встречах с командором Вильдропом Морвена начинали грызть тягостные сомнения в своем полном и бесповоротном интеллектуальном превосходстве над окружающими. С этим человеком ему бы не хотелось встречаться на узкой дорожке! Власть портит людей. Это точно. Такова была ноша Джнеландлроса, третьего из театралов Телла – одного из шедевров первых лет послерасцветного времени, или эпохи Телла.

Подбросив в руке заряженный мушкет, Морвен на несколько мгновений задумался о гении Телла, которому удалось возвести агонистский гекзаметр на недостижимые высоты. Как искренне возмущен был в свое время Морвен, когда однажды в сезон Джавандры профессор Мерколь, обернувшись от окна и сжимая в руке стекло тиралоса, вздохнул так, словно ему было нестерпимо скучно, и назвал Великую Цзуру в пятнадцатой песне «очевидной»! Подумать только – очевидной! Напыщенный старый дурак! Этот усохший педант не узнал бы гения, если бы даже тот оказался в одной комнате вместе с ним.

Крам тем временем припомнил очередную детскую сказочку – на сей раз про сову. Морвен считал, что слушать напарника вовсе не обязан.

– Морвен, – окликнул его Крам через какое-то время, – ты меня слушаешь или нет?

Морвен промолчал.

Крам обиженно умолк и уставился в темноту. Перед глазами дозорных лежала проселочная дорога – темная и пустынная. Только их масляный фонарь и горел одинокой свечой в ночном мраке.

Крам пытался объяснить Морвену, что такое совы. А Морвен и в ус не дул и слушать не желал. А ведь крик совы в ночь Чернолуния – это дурное предзнаменование. Крик совы в Чернолуние означал, что в самом воздухе рассыпаны злые чары. Ну, то есть не обязательно, но возможно. Могло, конечно, и ничего не случиться, но все-таки эту примету знали все.

Бедняга Морвен. Порой Краму было ужасно жаль его. Ну, ничегошеньки не знал этот парень!

Крам зевнул.

Позади, на поляне, тихо и мирно спал лагерь. Все спали – даже, наверное, командор Вильдроп.

Ох, поспать бы! Когда Крам был мальчишкой, как же он радовался, если мимо маршировали солдаты! Он был готов шагать следом за ними, он бы радовался и гордился тем, что он – солдат! Но тогда он не знал того, что знал теперь. Муштра и марши – день за днем, а потом – ночная стража, как сегодня. А красивые мундиры надевали только по большим праздникам.

Крам потопал на месте.

Холодно как!

И это – в сезон Терона!

Широкоплечий крестьянин Крам родом был из Варля, самой южной агонистской провинции. В деревне был настоящий траур, когда явились армейские и принялись набирать добровольцев. Наверное – так теперь думал Крам, – дома все горевали, узнав о том, что его направили в Тарн. Да, войско шагало в Тарн – а уж где он, этот Тарн, кто его знает? Крам знал только, что идут они туда… что туда они идут… что они идут туда…

И в один прекрасный день придут.

Ага, и тогда он уже станет стариком с бородой до самой земли.

Рекрут Ольх, умевший потешно шевелить ушами, сказал, что в тех краях не земля под ногами, а самый что ни на есть лед. А солдат Роттс сказал, что там прямо в небе – белые горы. Крам уж и не знал, кому верить – ни то, ни другое он и представить был не в силах. То, что он мерз по ночам, – это факт. И чем дальше они уходили, тем холоднее становилось.

– Вот бы сейчас домой, в Варль, в свою кровать, – мечтательно проговорил Крам.

Морвен поежился. Варль! Невыносимый акцент Крама жутко раздражал Морвена. Морвен хотел было высказаться в убийственном тоне на предмет культуры этой захолустной колонии, но поскольку, насколько ему было известно, такого понятия, как «культура», в Варле не существовало в принципе, он ограничился замечанием такого рода:

– И чтобы мамочка тебе одеялко подоткнула?

Мог бы, конечно, и чего получше придумать – но уж что сказал, то сказал.

У Крама губы задрожали.

– Нет, ошибаешься. Я бы хотел в кровати со шлюхой поваляться.

Ага! Вот только этого Морвену и надо было, чтобы развить беседу.

– В кровати! – фыркнул он. – Да ваши шлюхи в кровати валяться не любительницы. Стоя, у стенки – вот что им подавай.

Эта сальность ужасно нравилась Морвену. Он уже не раз ею пользовался. «Ваши шлюхи». Да, здорово. Четко сказано. Только так и мог сказать человек из высшего общества. А то, что сам Морвен ни со шлюхами, ни с женщинами вообще никаких контактов не имел, в расчет не шло.

Он не сомневался, что и у его напарника такого опыта не было.

– Между прочим, платят нам с тобой одинаково, – буркнул Крам через какое-то время.

О господи. Ну, совсем как маленький терьер, время от времени нападающий на старую домашнюю туфлю, не желавшую ему зла.

– Ну, меня ведь сюда не силой притащили, – язвительно отозвался Морвен. – Не напоили допьяна и не приволокли в бессознательном состоянии.

Крам заносчиво фыркнул:

– Подумаешь. Я не в первый раз так надрался.

– Нет?

– Нет! – Крам распалялся все сильнее.

– Прекрати толкаться! – Морвен терпеть не мог насилия. Но Крам вдруг ни с того ни с сего отвлекся.

– Ты слышал?

– Что? – и Морвен одернул мундир. – Нет, я не слышал ничего, кроме грубостей заносчивого крестьянина, у которого совершенно отсутствует чувство юмора, и…

– Да тише ты! Кто-то тут есть.

– Что ли, опять твоя сова?

– Нет.

За вязами по другую сторону дороги лежало поле, где паслись лошади. Время от времени тишину ночи нарушало то фырканье, то негромкое ржание, но на подобные звуки дозорные вовсе не обязаны были обращать внимание. Ничего эти звуки не значили.

И все-таки Крам что-то услышал.

Что-то. Или кого-то.

– Морвен! – прошептал Крам.

Морвен молчал. Он выпрямился и старательно всматривался в темноту.

– А?

– Как думаешь? Может, стоит поглядеть, чего там такое? Ну, то есть не вместе, а кто-то один – ты или я…

– М-м-м. – И Морвен небрежно махнул рукой в сторону вязов. Жест вышел отточенным и изящным, вполне подобающим человеку, обладающему умственным превосходством над надоедливым напарником из простонародья. Мыслил Морвен примерно так: если Краму было невтерпеж действовать – он не будет ему препятствовать, а вот он, Морвен, со своей стороны будет делать то, к чему их призывал сержант Банч – то есть стоять по струнке и смотреть в оба. Вот если бы предстояло действовать умно, тонко – с чем бы Крам, естественно, не справился, вот тогда бы он, Морвен, всенепременно взял дело на себя. А пока… Морвен жестом дал понять, что не желает беспокоиться по пустякам.

Крам шмыгнул носом, шагнул и в нерешительности остановился.

«Иди же», – снова сказали ему изящные пальцы Морвена.

Крам в нерешительности оглядывался по сторонам, прищуривался, вглядывался во мрак. Еще темнее стало, что ли? Он потянулся за фонарем. Пригнулся, откинул поля шляпы. Осторожно, бесшумно ступил Крам на дорогу. Ноги у него дрожали. Он не без труда поднял другую ногу, подержал в воздухе и поставил.

Дорога была каменистая. Сейчас он перенесет вес на эту ногу, и камни ка-ак хрустнут!

– У-хуууу!

Сова!

– Ой! – вскрикнул Крам и опустился на корточки.

– Крам?

– Ох, я, кажись, ногу подвернул. Морвен тяжело вздохнул и шагнул к дороге.

– Морвен!

Морвен опустил глаза. Крам держал его крепко.

– Мою ногу отпусти, слышишь? – сердито прошипел Морвен. Крам дрожал.

– Сова.

– Я слышал. А теперь отпусти меня.

– Морвен? Она три раза ухнула.

– Да. И что?

– А вдруг это дурной знак?

– Какой еще… – взорвался было Морвен.

– Тише, ты!

Морвен вырвался. Убрал спусковой крючок с предохранителя.

– Стой, кто идет?! – требовательно произнес он в темноту самым торжественным, хорошо поставленным голосом университетского студента.

Кто-то вскрикнул. Через деревья на дорогу вырвалась огромная бледная фигура.

Крам завопил. Морвен принялся палить из мушкета.

Послышался глухой удар.

Все было кончено.

Или почти кончено.

Белый скакун умчался по дороге во тьму. Встал на дыбы и сбросил своего всадника на дорогу.

– Ты его убил! – голосом, полным ужаса, произнес Крам. Он вскочил на ноги, забыв о подвернутой лодыжке. Они с Морвеном поспешили к убитому конокраду.

Человек лежал на дороге лицом вниз.

– Чего делать-то будем?

– Понятия не имею, – ошарашенно ответил Морвен. Как ни странно, в это самое мгновение он размышлял о великой Цезуре!

– Эй, вы! Что там у вас происходит?

Это был сержант Банч. Одной рукой он заправлял в штаны рубаху, в другой держал фонарь. Ему такой славный сон снился – ему снилась одна дама из небольшого городка в Варби… В общем, сержанту было не до шуток. Если его разбудили из-за какого-нибудь пустяка, он этих шутников под трибунал подведет.

Между тем сержант мгновенно очнулся и приступил к делу.

– Коня догнать! – рявкнул он Краму. – Эй, ты! Стой здесь, ни с места! – одернул он рванувшегося за Крамом Морвена. – Следи за ним. Обыскать. Он может быть вооружен.

– Я д-д-думаю, он м-м-мертв, с-сержант.

– Заткнись.

Фонарь осветил распростертое на дороге тело. Конокрад оказался длинным, тощим парнем в потрепанной шляпе и лохмотьях, но, когда сержант перевернул его на спину, оказалось, что под грязными тряпками у воришки яркий, разноцветный костюм!

– Арлекин! – прошептал Морвен. Неужели он убил его?

А потом произошло вот что.

Сержант сорвал с арлекина шляпу. Как ни странно, перед ним и Морвеном предстало молодое, но усталое лицо. А потом… потом сержанту и солдату показалось, что лицо как бы мерцает и тает в свете фонаря. Сверкнули фальшивые бриллианты на груди у шута, и вдруг арлекин исчез, и осталась на дороге только шляпа с дыркой от мушкетной пули в тулье да кучка лохмотьев.

Морвен выдохнул:

– Невероятно!

Сержант Банч злобно зыркнул на него:

– Эй, чего бормочешь! Ступай на свой пост!

А сам сержант Банч предпринял не слишком удачную попытку досмотреть снившийся ему сон. Ничего у него не вышло. Проворочавшись с боку на бок несколько пятых подряд, толстый сержант снова разжег фонарь и принялся тупо разглядывать найденные на дороге шляпу и лохмотья. Лохмотья как лохмотья – грязные, драные. Сержант подумал, не сжечь ли их, но что-то заставило его разглядеть лохмотья более внимательно.

Он вывернул карманы куртки и обнаружил там две вещи. Зеленую тростниковую дудочку – что-то вроде свистка. Сержант поднес дудочку к губам, дунул. Дудочка запела негромко, высоким тоном. Сержант швырнул ее на землю и растоптал. Ваганская пакость. А еще… еще сержант обнаружил лист бумаги – страничку из книги. Бумага была дорогая, кремового цвета, гладкая, листок был аккуратно сложен. Сержант Банч развернул листок. Записка? Всего четыре слова, написанные изящным мягким почерком. Писала явно женщина.

«Тор, я тебя люблю».

Сержант выгнул бровь и задумался о том, будет ли это…