Текст книги "Лиза из Ламбета. Карусель"

Леди Эдвард Стрингер сказала, что будет счастлива увидеть Бэзила вечером, и Фрэнк, успевший подготовиться за четверть часа, с насмешливым изумлением наблюдал, с какой тщательностью одевается молодой человек. В конце концов, в последний раз осмотрев себя в зеркале, тот повернулся.

– Ты в самом деле замечательно выглядишь, – с иронией заметил доктор.

– Лучше помолчи! – Бэзил покраснел. Но все равно было очевидно, что он не разочарован своим внешним видом.

Они поужинали в весьма респектабельном клубе Фрэнка в окружении деятелей науки, имевших занимательный вид школьников среднего возраста, а потом отправились в Кенсингтон.

Бэзил ненавидел экономию, к которой был вынужден прибегать с тех пор, как женился, и символы богатства в доме леди Эдвард доставляли ему особенное удовольствие. Один напудренный лакей забрал его шляпу, другой – схватил пальто. И после тесной духоты виллы в Барнсе Бэзилу безумно нравилось расхаживать по просторным комнатам с высокими потолками, которые были великолепно меблированы в худшем из викторианских стилей. Леди Эдвард в светлом парике, перекосившемся более, чем обычно, облаченная с потрепанным великолепием и с бриллиантами на увядшей шее, равнодушно поприветствовала его как светская хозяйка и повернулась к следующему гостю. Пройдя вперед, Бэзил лицом к лицу столкнулся с миссис Мюррей.

– О, я так рад вас видеть! – воскликнул он восторженно и удивленно. – Не знал, что вы вернулись. Пойдемте присядем, и вы расскажете мне обо всем, что видели.

– Вздор! Я и слова не пророню. Сначала вы должны поделиться со мной всеми новостями. Я видела, что анонсировали выход вашей книги.

Бэзила поразило, насколько она красива. Он очень часто думал о ней вопреки своей воле, но образ в его голове не был лишен жизнерадостности и неуемной энергии. Скорее, его воображение преувеличило сходство миссис Мюррей с Мадонной Сандро Боттичелли, подчеркивая страстную печаль ее губ и бледный овал томного лица. Сегодня ее живость очаровывала, серые глаза искрились от смеха, а щеки восхитительно розовели. Бэзил смотрел на ее красивые руки, на пальцы, унизанные кольцами, и живописную роскошь платья. Любимый аромат, который едва чувствовался, напоминал об их приятном общении в прошлом, и он вспомнил ее гостиную на Чарлз-стрит, где они так часто сидели, беседуя на самые возвышенные темы. У него щемило сердце, и он знал, что, несмотря на все усилия, любил ее не меньше, чем тем вечером, когда пришел к выводу, что она тоже питает к нему чувства.

– Не верю, что вы хоть чуть-чуть меня слушаете! – возмутилась она.

– Слушаю, – заверил он. – Но ваш голос одурманивает меня. В нем вся музыка Италии. Я не слышал его так долго.

– Когда мы виделись в последний раз? – спросила она, прекрасно помня об этом, но желая услышать его ответ.

– Вы проезжали рядом с Вестминстерским мостом как-то днем в воскресенье, но я не говорил с вами после четверга на той неделе. Я помню плащ, который был тогда на вас. Он у вас еще остался?

– Какая память!

Она беззаботно рассмеялась, но ее глаза засияли от ликования, потому что он, казалось, совсем забыл о ее визите в Барнс, а помнил лишь об их взаимной любви.

– Я часто вспоминаю наши долгие беседы, – признался он. – Если бы не вы, я никогда не написал бы книгу.

– Ах да, это было до того, как вы женились, верно?

Она произнесла это беззаботно, с улыбкой, но явно хотела ранить его. И Бэзил вдруг сильно побледнел, невыразимая боль омрачила его взгляд, а губы задрожали. Миссис Мюррей наблюдала за ним с жестоким любопытством. Иногда в ярости она молилась, чтобы ей представился случай отомстить ему за все муки, которые она испытала, и это было только начало. Теперь она ненавидела Бэзила, говорила она себе, и ненавидела неистово. Тут ей на глаза попался мистер Фарли, известный священник, он улыбался. Как она и ожидала, мистер Фарли подошел к ней.

– Вы получили от меня письмо? – спросила она, протягивая руку.

– Большое спасибо. Я уже написал, что принимаю предложение.

Ее вопрос не был лишен злого умысла, поскольку она хотела, чтобы Бэзил понял: она отправила мистеру Фарли какое-то приглашение. Неохотно более молодой собеседник отошел, и викарий занял вакантное место. Когда Бэзил с болью в сердце уходил, она обратилась к мистеру Фарли с несколько необычной сердечностью.

– Tines![57]57
  Подумать только! (фр.)


[Закрыть] О, целомудренная Лукреция! Как ты вообще сюда попал?

Бэзил вздрогнул, и его лицо вдруг приняло равнодушное и суровое выражение, когда где-то рядом прозвучал насмешливый голос его матери.

– Доктор Харрелл привел меня, – ответил он.

– Он проявил благоразумие, когда привел тебя в скучнейший дом в Лондоне, который также является самым респектабельным. Как Камберуэлл[58]58
  Жилой район в южной части Лондона.


[Закрыть], вы вообще ужинаете?

– Моя жена сейчас в Брайтоне, – ответил Бэзил, чувствуя себя униженным из-за подтрунивания леди Визард.

– Я и не предполагала, что она здесь. А ты в самом деле очень красив. Жаль только, что смешон!

Она кивнула сыну и отправилась дальше. Наконец она подошла к мисс Ли, которая стояла в одиночестве, с удовольствием наблюдая за разномастной толпой.

– Как поживаете? – спросила леди Визард.

– Я и не представляла, что вы меня помните, – ответила собеседница.

– В газетах писали, что вы унаследовали состояние этой противной мисс Дуоррис. Разве вы не сделали открытие, что с тех пор многие вас запомнили? – Она не стала ждать ответа. – Разве вы не друг моего подающего надежды сына? Я только что его видела и представить не могу, за что он меня недолюбливает. Полагаю, он думает, будто я нехорошая женщина, но это не так, правда. У меня нет осознания, что я в своей жизни грешила. Я делала глупости и совершала поступки, о которых сожалею, но это все.

– Весьма удобно заручиться одобрением собственной совести, – пробормотала мисс Ли.

В этот момент лорд де Капит направился к леди Визард, и мисс Ли воспользовалась возможностью подойти к миссис Барлоу-Бассетт, внушительно-помпезной, как всегда. Она беседовала с четой Кастиллион.

– Для меня большое утешение знать, что он такой хороший мальчик, – услышала мисс Ли ее слова. – Он ничего от меня не скрывает, и я могу заверить вас, что у него нет ни единой мысли, которую надо было бы таить от кого бы то ни было.

– Кто этот восхитительный человек? – спросила мисс Ли.

– Я благодарила миссис Кастиллион за то, что она хорошо относится к Реджи. Он как раз в том возрасте, когда влияние великосветской женщины – хорошей женщины – имеет огромное значение.

– Реджинальд просто кладезь добродетелей, – тихо заметила мисс Ли. – А миссис Кастиллион – образец милосердия.

– Вы меня смущаете! – воскликнула хрупкая женщина, засмеявшись, и лишь пудра скрыла алый румянец стыда на ее щеках.

Через некоторое время ей удалось остаться с мисс Ли наедине, и они присели. Миссис Кастиллион держалась так непринужденно и выглядела такой беспечной, что никто и не подумал бы, что она переживает весьма драматические события.

– Должно быть, вы глубоко меня презираете, мисс Ли, – сказала она.

– Почему?

– Я пообещала никогда больше не встречаться с Реджи и представляю, что вы подумали, когда услышали миссис Бассетт.

– По крайней мере это избавило вас от необходимости рассказывать мне небылицы.

– Я не стала бы лгать на этот счет. Мне нужен человек, с которым я могу поговорить откровенно. О, я так несчастна!

Эти слова она произнесла с совершенно невозмутимым выражением лица, и сторонний наблюдатель, не слышавший разговора, мог бы решить, что она рассуждает на самые банальные темы.

– Я старалась изо всех сил. Терпела целый месяц. Но потом больше просто не смогла обходиться без него. Я чувствую себя как героиня одной из расхожих историй, на которую наложили любовные чары, и никакие силы не были способны ей помочь. Полагаю, вы скажете, я глупа, но я думаю, Изольда или Федра, должно быть, ощущали то же самое. У меня нет ни силы воли, ни смелости, и самое худшее, что все это унизительно. У вас есть все причины меня презирать, ведь я сама глубоко себя презираю. И один Бог знает, чем все окончится. Я чувствую: произойдет нечто ужасное. Рано или поздно Пол обязательно узнает, наша семья разрушится, и получится, что я бросила все ради несчастного малодушного труса.

– Не говорите так громко, – сказала мисс Ли, поскольку собеседница немного повысила голос. – Думаете, он женился бы на вас?

– Нет. Он часто повторяет, что не сделал бы этого. Теперь я и сама не вышла бы за него. О, лучше бы я никогда его не видела! Я совершенно ему безразлична. Он знает, что я в его власти, и относится ко мне как к падшей женщине. Я так жестоко наказана!

Ее взгляд блуждал по залу, и она увидела, как Реджи разговаривает с миссис Мюррей.

– Взгляните на него, – сказала она мисс Ли. – Даже сейчас я бы душу продала, чтобы он обнял меня и поцеловал. Несмотря на опасность и несмотря на позор, если бы он только любил меня!

Спокойный и красивый, безупречно одетый, Реджи болтал с непринужденностью сорокалетнего мужчины. Его блестящие темные глаза были прикованы к миссис Мюррей, яркие губы изогнулись в сладострастной улыбке, ясно говорившей о том, что ее красота привлекает его. Миссис Кастиллион наблюдала за парой с ревнивой яростью.

– У нее есть все шансы, – пробормотала она. – Она вдова, она богата, и она моложе меня. Но я и злейшему врагу не пожелаю таких мучений, которые приносит любовь к этому человеку.

– Боже правый! Почему вы не возьмете себя в руки? Вы совсем отказались от мысли порвать с ним?

– Да, – в отчаянии ответила она. – Я больше не хочу бороться. Будь что будет. Пусть все решает судьба. Я не покину его, пока он не выбросит меня, как надоевшую игрушку.

– А как же ваш муж?

– Пол? Пол стоит десяти других. Я и не осознавала, насколько он добр, пока не почувствовала себя такой несчастной.

– Вам хоть чуть-чуть стыдно, что вы так плохо с ним поступаете?

– Я не сплю по ночам из-за того, что думаю об этом. Любой его подарок, любое проявление доброты вызывает во мне мучительный стыд. Но я ничего не могу с этим поделать.

Мисс Ли задумалась.

– Я только что говорила с леди Визард, – произнесла она через минуту. – Полагаю, в Лондоне не найдется человека, которого набожная особа с большей охотой предала бы вечному огню, и все же сама она считает себя достойной женщиной. Я также уверена, что наш общий друг Реджи совершенно не переживает из-за своих поступков. Это заставляет меня предположить, что во всем мире безнравственны только те, у кого есть совесть.

– И вы думаете, у меня есть совесть? – с горечью спросила миссис Кастиллион.

– Очевидно. Я не замечала ее проявлений, пока мы не встретились в Рочестере. Но я полагаю, она всегда существовала в рудиментарном состоянии и ряд событий привел к ее развитию. Смотрите, чтобы она не одержала над вами верх. Я вижу большую опасность, когда смотрю вам в глаза.

– Что вы имеете в виду?

Лицо миссис Кастиллион, несмотря на румяна, было осунувшимся и бледным. Мисс Ли окинула ее проницательным взглядом.

– Вы никогда не думали о том, чтобы признаться во всем супругу?

– О, мисс Ли, мисс Ли, как вы догадались? – В безудержном волнении она потеряла самообладание и в муках заломила руки.

– Осторожнее. Помните: вас все видят.

– Я забыла. – Сделав над собой усилие, она непринужденно улыбнулась. – Это гложет меня день и ночь. Порой, когда Пол особенно нежен со мной, я с трудом удерживаюсь от соблазна. Знаю: однажды я не смогу удержать язык за зубами и расскажу ему все.

За последние шесть месяцев миссис Кастиллион с горечью осознала, что ее красота увядает, и теперь прибегала к более экстравагантным уловкам: цвет волос еще больше отдалился от естественного, она подводила карандашом брови и наносила слишком много краски на щеки. Ее поведение стало еще беспокойнее, так что общаться с ней было довольно неприятно. Она говорила больше обычного и громче, а смеялась визгливее и чаще. А хорошее настроение, которое раньше было обусловлено безразличным отношением к миру в целом, теперь изображалось намеренно – так она пыталась скрыть, возможно даже от самой себя, подавленное состояние души.

Ее жизнь всегда протекала спокойно. Она могла похвастаться богатством, позволявшим удовлетворить любую причуду, восхищением, дававшим ощущение власти, положением в обществе. Но теперь вдруг обнаружила, что ее со всех сторон подстерегают трудности. Обжигающая страсть словно сбила ее с ног, а пробуждение принесло горькое разочарование, когда она поняла, что настала ее очередь страдать. Она не питала иллюзий насчет Реджи. Он был безмерно эгоистичен, равнодушен к ее боли, и она давно обнаружила, что слезы не имеют на него никакого действия. Он постоянно поступал по-своему, а когда она сопротивлялась, говорил ей правду самым жестоким образом: «Если я вам не нравлюсь, катитесь к черту. Вы не единственная женщина на свете».

Но в целом он был весьма добродушен: это было его лучшее качество, и она имела на него некое влияние в том, что касалось его неимоверной любви к удовольствиям. Она всегда могла избежать проявления недовольства с его стороны, сводив его в театр. Он старался вращаться в свете, и приглашение в какой-либо аристократический дом делало его нежным на целую неделю. Но Реджи никогда не разрешал ей диктовать условия, и ее периодические вспышки ревности воспринимались с безразличным цинизмом, который едва не доводил ее до безумия. Кроме того, миссис Кастиллион боялась его, понимая, что ради спасения собственной шкуры он без колебаний предаст ее. И все же, несмотря ни на что, она любила Реджи так страстно, что это повлияло на ее характер. Миссис Кастиллион, прежде не пытавшаяся сдерживаться, теперь тщательно избегала того, что могло обидеть беспутного юношу. Она вела себя любезно, чтобы он вновь не бросил ей в лицо жестокие слова о ее возрасте. В горьких страданиях она научилась кротости и самообладанию, которых никогда не знала до сих пор. В прочих жизненных делах она проявляла непривычное милосердие и – что было особенно заметно – вела себя менее дерзко с супругом. Его несомненная преданность даровала исключительное успокоение, и она знала, что в его глазах выглядит не менее восхитительно, чем когда он только полюбил ее.

Мисс Ли узнала, в каком отеле Белла собиралась остановиться в Милане, и, когда молодожены приехали в самом начале медового месяца, их уже ждало маленькое ироничное послание, написанное в аккуратной и витиеватой манере подруги, а также чек на пятьсот фунтов в качестве свадебного подарка. Это позволило им путешествовать с большей расточительностью, чем они планировали. Поскольку супруги намеревались провести часть зимы в Неаполе и теперь могли безбоязненно потратить все деньги, они решили останавливаться по дороге то в одном очаровательном городке, то в другом. Герберт горел таким энтузиазмом, что казалось, будто он совершенно выздоровел. Он забыл о болезни, незаметно поедавшей организм, и строил дерзкие планы на будущее. Его энергия была столь неуемна, что Белла с большим трудом сдерживала его в стремлении увидеть все достопримечательности, о которых он столько лет безнадежно мечтал. Было приятно смотреть, как он восхищается солнцем, голубым небом и цветами, но сердце Беллы часто сжималось от боли. Она с величайшим старанием изображала веселость, понимая, что Герберту нужно за несколько месяцев успеть то, что другие растягивали на десятилетия.

В ходе постоянного общения раскрывался его характер, и она узнала, как прекрасен его нрав и как он мил и бескорыстен по натуре. С каждым днем восхищаясь им все более страстно, она не противилась тому, что иногда он принимался важничать и проявлял мужское превосходство. В такие моменты он не соглашался, чтобы к нему относились как к больному, и чуть ли не отвергал ее почти материнскую заботу. Сам же Герберт заботился о ее комфорте и брал на себя необходимые приготовления к очередной поездке, продумывая все до мелочей, хотя она бы с радостью его от этого избавила. У него были наивные представления об авторитете мужа, которым Белла подчинялась радостно и не без лукавой усмешки. Она знала, что сильнее не только здоровьем, но и характером, однако забавлялась, подыгрывая ему, помогая поверить в фантазию, как будто она и правда более слабое существо. Когда она боялась, что Герберт чрезмерно утомится, то изображала усталость, и он трогательно беспокоился о ней и укорял себя. Он никогда не забывал, сколь многим обязан Белле, и порой слезы благодарности наворачивались ему на глаза, так что она изо всех сил убеждала его, будто он ничего ей не должен.

Не зная мира реального и полагаясь в своем поведении на книги, Герберт относился к жене с галантной учтивостью шекспировского влюбленного и посвящал ей сонеты. Под напором его романтического пыла годы уныния упали с ее души, так что она почувствовала себя более молодой, изящной и веселой. Ее рассудительность приобрела оттенок отнюдь не отталкивающего легкомыслия, и она встречала его неистовый энтузиазм с добродушным подшучиванием. Иногда он вел себя по-ребячески, как парнишка шестнадцати лет, и потом, наговорив друг другу чепухи, они принимались безудержно хохотать над своей игрой. Утверждают, будто мир – это зеркало, которое, если смотреть на него и улыбаться, отражает радостные улыбки. Поэтому им казалось, что весь мир радуется за них. Цветы распускались, гармонируя с их блаженством, и красота природы лишь довершала их счастье.

– Знаешь, мы начали один разговор два месяца назад, – однажды вспомнил он, – и мы так до сих пор его и не закончили. Ты с каждым днем кажешься мне все более интересной.

– Я очень хороший слушатель, знаю, – со смехом ответила она. – Ничто так не помогает создать репутацию хорошего собеседника.

– Не стоит говорить мне гадости, когда ты так на меня смотришь! – воскликнул он, потому что она бросила на него взгляд, исполненный исключительной нежности.

– Я думаю, ты становишься очень тщеславным.

– А как я могу этого избежать, если ты моя законная жена? Да еще и удивительно красивая.

– Что?! – рассмеялась она. – Если будешь говорить глупости, я удвою твою дозу рыбьего жира.

– Но это правда, – со страстью произнес он, и Белла, знавшая, что ее привлекательность – лишь плод его воображения, вспыхнула от восторга. – Я люблю твои глаза, и когда смотрю в них, то чувствую, что неподвластен собственной воле. На днях во Флоренции ты обратила мое внимание на одну симпатичную даму, но она и в подметки тебе не годилась!

– Боже правый, похоже, юноша говорит серьезно! – Ее глаза наполнились слезами, голос сорвался, и она заплакала.

– Что случилось? – изумился он.

– Так хорошо, когда тебя любят, – ответила она. – Мне раньше никто ничего подобного не говорил, и я просто удивительно счастлива.

Но боги словно позавидовали их недолгому счастью, и по прибытии в Рим Герберт, уставший во время путешествия, почувствовал себя хуже. Погода стояла холодная, дождливая, мрачная. И каждое утро, когда открывали ставни, Герберт взволнованно смотрел на небо. Видя, что оно по-прежнему серое и затянуто облаками, он со стоном отчаяния поворачивался лицом к стене. Белла тоже с болью в сердце ждала солнечной погоды, думая, что это может хоть немного улучшить состояние мужа, ибо она оставила всякие надежды на его полное выздоровление. Доктор объяснил, каково состояние его легких. После осмотра Фрэнка левая сторона, прежде здоровая, тоже поддалась болезни, судя по всему, прогрессировавшей с устрашающей скоростью.

Но погода наконец изменилась, и теплый ветер февраля бесшумно задул над старыми камнями Рима. Небо опять стало голубым и казалось еще более ярким благодаря белоснежным пушистым облакам, проносившимся под его сводом с грацией танцовщиц. Площадь Испании, на которую выходило окно Герберта, сверкала множеством цветов; натурщицы в сельских платьях бродили среди шедевров Бернини, и запах цветов и весны проник в комнату больного.

Вскоре Герберту стало намного лучше: теперь его, в отличие от последних дней, когда он совсем упал духом, охватило безудержное веселье. Ненавидя Рим – город, где его настигла болезнь, он был убежден: требовалось лишь сменить место, чтобы его выздоровление завершилось. Он так яростно настаивал на отъезде в Неаполь, что доктор согласился с этим, и они отправились дальше на юг.

Они прибыли в Неаполь уже не как двое беззаботных детей, а как женщина средних лет, измученная беспокойством, и умирающий юноша. Состояние Герберта выдало себя тем, что он совершенно потерял былую жизнерадостность, так что новые места, в которых он оказывался, не вызывали новых эмоций. Его удручали церкви Неаполя, белые и золотые, как танцевальный зал XVIII века, ставшие молитвенными домами для целого поколения, вера которого являла собой лишь легкомысленное идолопоклонство. Статуи в музее казались безжизненными, да и сам вид – великолепный венец всех итальянских пейзажей – нисколько его не трогал. Герберт, совсем недавно пылавший энтузиазмом, теперь оставался безучастным ко всему, что видел в Неаполе. Теперь он страстно желал еще больше удалиться от дома – побывать в стране, которая больше других – даже больше Италии – распаляла его воображение. Он жаждал перед смертью увидеть Грецию. Белла, опасаясь ухудшения состояния, старалась его отговорить, но вскоре поняла, что муж настроен весьма решительно.

– Тебе легко рассуждать! – воскликнул он. – У тебя еще куча времени впереди. А у меня есть только сегодня. Позволь мне поехать в Афины, и тогда у меня не останется чувства, будто я так и не увидел всю красоту мира.

– Но подумай, насколько это рискованно.

– Давай наслаждаться настоящим. Какая разница, умру я здесь, в Греции или где-то еще? Позволь мне увидеть Афины, Белла. Ты не представляешь, что это значит для меня. Разве ты не помнишь ту фотографию Акрополя, которая висела у меня в комнате в Теркенбери? Каждое утро, просыпаясь, я смотрел на нее, а вечером она была последним, что я видел, прежде чем задуть свечу. Я уже знаю там каждый камень. Хочу вдохнуть воздух Аттики, которым дышали греки. Хочу увидеть Саламин и Марафон. Иногда я так неистово жаждал попасть туда, что это причиняло почти физическую боль. Не препятствуй моему последнему желанию. А уж потом ты сможешь делать со мной все, что пожелаешь.

В его голосе слышалось такое томление и отчаяние, что Белла, как ни страшилась путешествия, не смогла устоять. Доктор в Неаполе предупредил ее, что в любую минуту может произойти трагедия, и она больше не гнала от себя мысли о том, как разрушительно страшен недуг Герберта. Сам он в зависимости от течения болезни иногда находился в глубочайшей депрессии, а порой, когда выдавался погожий день или он хорошо высыпался, вновь приходил к убеждению, что вскоре окончательно выздоровеет. Он считал, что если сможет избавиться от кашля, раздиравшего грудь, то почувствует себя просто замечательно. Белла испытывала жесточайшие муки, слушая о его уверенных планах на будущее. Он надеялся провести лето в Валломброзе среди зеленых деревьев и, купив путеводитель по Испании, составил маршрут на следующую зиму. С улыбкой и дружескими шутками Белла была вынуждена обсуждать планы, которые, как она знала, целиком и полностью разрушит смерть.

– Два года на юге должны меня исцелить, – однажды заявил Герберт. – А потом мы поселимся в маленьком домике в Кенте, где будем смотреть на луга и желтую кукурузу и заниматься вместе какими-нибудь интересными делами. Я собираюсь написать действительно хорошие стихи, теперь уже не для себя, а для тебя. Не хочу, чтобы ты когда-нибудь подумала, будто напрасно потратила на меня свои силы. Разве не прекрасно было бы прославиться! О, Белла, я надеюсь, когда-нибудь ты сможешь мной гордиться!

– Мне придется зорко следить за тобой, – ответила она со смехом, который показался ей больше похожим на горестные рыдания. – О ветрености поэтов ходит дурная слава, так что ты точно начнешь заигрывать с хорошенькими пастушками.

– О, Белла, Белла! – воскликнул он, внезапно поддавшись сильному чувству. – Жаль, что я недостоин тебя. Рядом с тобой я чувствую себя совершенно жалким и незначительным.

– Уж конечно, – с иронией ответила она, – но это не помешало тебе написать в Пизе сонет о лодыжках крестьянки.

Он засмеялся и покраснел.

– На самом деле ты ведь была не против? Кроме того, именно ты обратила мое внимание на ее походку. Если хочешь, я уничтожу сонет.

Как мальчик, он принимал ее насмешки всерьез и действительно почти боялся, что мог ее разозлить. Она тоже рассмеялась, но смех звучал тихо – его заглушали слезы, душившие ее.

– Мое драгоценное дитя! Когда же ты повзрослеешь!

– Подождите, пока мне станет лучше, а потом уже принимайтесь важничать на свой страх и риск, мадам.

На следующее утро, пока Герберт еще чувствовал себя хорошо, он предложил немедленно отправиться в Бриндизи, откуда они, подождав день, могли отплыть на корабле прямо в Грецию. Белла рассчитывала тянуть с отъездом как можно дольше, представляя, как ему будет тяжело в дороге. Но Герберт не дал ей возможности расстроить его планы – он ни слова ей не сказал, пока не выбрал поезд, не потребовал счет и не сообщил хозяину гостиницы об их намерениях. Когда они отправились в путь, его охватило такое волнение, за которым было едва ли не больно наблюдать: голубые глаза сияли, а щеки залились румянцем. Какие-то новые силы словно наполнили его, и он не только выглядел намного лучше, но и чувствовал себя так же.

– Говорю тебе, мне станет совсем хорошо, как только я ступлю на греческую землю! – кричал он. – Бессмертные боги сотворят чудо, и я воздвигну храм в их честь.

Он с замиранием сердца смотрел на страну, по которой они мчались, – свежую и залитую весенним солнцем, с широкими зелеными полями, раскинувшимися по обе стороны дороги, на которых паслись стада коров, шерстистых и пугливых. То и дело им на глаза попадались пастухи с винтовками на спине, дикие, и красивые, и обходительные, и наконец – трепещущее море.

– Наконец-то! – воскликнул юноша. – Наконец-то!

На следующий день у Герберта началась лихорадка, и он почувствовал себя плохо, а через день, несмотря на его требования, Белла категорически отказалась ехать дальше. Он мрачно буравил ее взглядом, не скрывая горчайшего разочарования.

– Прекрасно, – произнес он через некоторое время, – но пообещай мне: в следующий раз мы поедем, что бы ни случилось, даже если я буду умирать. Ты должна устроить, чтобы меня отнесли на корабль.

– Клятвенно обещаю, – ответила Белла.

Поразительная сила воли придала ему сил, так что через пару дней он снова был на ногах. Но восторг, который поддерживал его в течение двух недель, полностью исчез, и он был так молчалив, что Белла испугалась, что он не простил задержку, на которой настояла она. Им пришлось провести неделю в Бриндизи – в этом скучном, отвратительном, многолюдном городе – и вместе бродить по его извилистым узким улочкам. Герберту нравилось главным образом ходить в порт, поскольку он любил смотреть на переполненные пассажирами корабли, которые загружались и разгружались, и представлять их долгие странствия по дикой пустыне моря. Еще он любил слонявшихся без дела моряков, смуглых грузчиков в красных поясах, а также уличных мальчишек, весело игравших на пристани. Но жизнь, бурлившая в них, во всех до единого, иногда вызывала у него приступ безудержного отчаяния. Казалось, они обладали возможностью бесконечно наслаждаться всем на свете, и он всем сердцем завидовал самому бедному кочегару, потому что его мускулы были словно железо, а дыхание ничто не стесняло.

Прошла неделя, и в день до отплытия их корабля Герберт ушел один. Белла, зная его привычки, в конце концов сумела найти его: он сидел на маленьком холме, поросшем оливами, и смотрел на море. Он не заметил ее приближения, поскольку его взгляд, напряженный, словно он хотел увидеть желанные берега Греции, был устремлен в голубую эгейскую даль. На его изможденном лице отражались боль и страдание.

– Я рад, что ты пришла, Белла, ты нужна мне.

Она села рядом, и, взяв ее за руку, он снова устремил задумчивый взгляд куда-то вдаль. Рыбацкая лодка с белым парусом странной формы, как прекрасная морская птица, скользила по сияющему зеркалу воды. Небо было пронзительного ярко-голубого цвета, как лазурит, и ни одно облачко не нарушало его безмятежную монотонность.

– Белла, – наконец произнес Герберт, – я не хочу ехать в Грецию. У меня не хватает духа.

– О чем ты? – изумилась она. Все его мысли вращались исключительно вокруг поездки в Грецию, и казалось, это плохой знак – отступать, когда до желаемого остался один шаг.

– Ты думала, я злюсь, потому что мы не выехали на прошлой неделе. Я пытался, но в глубине души был рад передышке. Я боялся. Я пытался собрать в кулак остатки смелости, но не могу. – Он не смотрел на нее, не отрывая взгляда от моря. – Я не могу пойти на такой риск, Белла. Боюсь испытывать фантазии реальностью. Я хочу сохранить свои иллюзии. Италия показала мне: ничто не может быть так прекрасно и очаровательно, как воображаемый образ, идеал. Каждый раз, когда что-то не вполне соответствовало моим ожиданиям, я говорил себе, что Греция восполнит все. Но теперь я знаю: Греция доставит мне такое же разочарование, и я этого не вынесу. Позволь мне умереть, сохранив в душе тот образ давно любимой мной страны. Что она для меня, когда фавны больше не резвятся на полях, а дриады не прячутся в звенящих ручьях? Я ведь хотел посмотреть не на реальную Грецию, а на землю моей мечты…

– Но, дорогой мой, нам и не обязательно ехать. Ты же знаешь, я предпочла бы этого не делать! – воскликнула Белла.

Герберт наконец посмотрел на нее внимательным и долгим взглядом. Казалось, будто он хотел заговорить, но по какой-то причине колебался. Потом он все же сделал попытку.

– Я хочу отправиться домой, Белла, – прошептал он. – Я чувствую, что не могу здесь дышать. Это голубое небо подавляет меня, и я тоскую по серым облакам Англии. Я и не знал, что так люблю свою страну, пока не покинул ее… Думаешь, я ужасный зануда?

– Нет, дорогой, – ответила она срывающимся голосом.

– Шумный юг утомляет мой слух, да и цвета здесь слишком яркие, воздух слишком прозрачный и слишком сияющий, вечное солнце слепит меня. О, верните мне мою страну! Я не могу здесь умереть. Хочу, чтобы меня похоронили среди родных мне людей. Я и слова тебе об этом не говорил, Белла, но в последнее время лежал ночью без сна, думая о плодородной земле Кента. Я хочу сжать в руках прохладный и рыхлый ком и ощутить холод и силу этой земли. Когда я смотрю на небесную пламенеющую лазурь, то думаю о милом небе Кента, таком сером, таком нежном, таком низком. И я скучаю по круглым облакам, которые готовы пролиться дождем.