Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 28

Буквально за несколько дней я изучил новую программу для монтажа видео. Но первый свой материал собрал за одну ночь. С учетом того, что раньше я никогда не монтировал сам на сложных программах, не разбирался в этом совершенно – для меня это был личный подвиг. Я вообще не спал тогда, смотрел «обучалки» на Ютубе и параллельно с этим пытался разобраться со всем, что творился на монтажном столе.

Вот так я опять попал в условия, когда «спасение – дело рук самих утопающих». И это было правильно. Саморазвитие – вот тот спасительный круг, который помогал мне все этим месяцы. Я поглощал информацию, как губка впитывает воду. Учился снимать, учился монтировать. Учился передавать настроение и эмоцию человека через кадр. Что и требовалось от меня, как от оператора. И вы знаете, я втянулся в работу с головой. Мне было плевать на сон, еду и отдых. Я снимал и монтировал, снова снимал и снова монтировал. Я показывал то, как есть на самом деле. Пытался постоянно передать настроение, атмосферу, которая окружала нас и людей в тот или иной момент.

Когда я в первый раз начал понимать, что и как я должен снимать? Наверное, это было в том самом поселке шахты 6/7. Представьте – дорога идет от окраины Горловки к линии соприкосновения. Вы проезжаете через весь город, дороги которого усеяны ямами, будто крыша аэропорта – пробоинами от мин и снарядов. Потом слева от вас проплывает заброшенная фабрика, зона, с ее колючей проволокой, высоким забором. Разбитый и сожженный УАЗик-«буханка». При каких обстоятельствах это произошло? Что случилось здесь, на этом перекрестке возле поселка? На дороге то и дело продолжают попадаться взорванные и обгоревшие автомобили. Волосы от увиденного встают дыбом. На их месте может оказаться и наша колонна автомобилей, если ВСУ, или кто там стоит за терриконом, захотят нас «пощипать». Весь поселок представляет собой руины. Весной и в начале лета сюда пытались приезжать люди, чтобы восстановить дома. Это видно по свежим материалам на крышах и стенах. Но и они уже посечены осколками и пробиты боеприпасами. Здесь, в поселке, остались практически одни старики. Большинство которых живет в подвале, как дуршлаг пробитой снарядами общеобразовательной школы. Нас тут ждали, ребята предварительно созвонились и назначали точное время нашего приезда. Заставлять людей скапливаться в одном месте опасно. Украинские военные могут открыть огонь по толпе, и тогда жертв не избежать. Мы и жители сейчас представляем собой отличную мишень.

– Вот так и живем… Пенсия тысяча рублей, – жительница подвала школы показывает свою комнату.

Обшарпанные стены, ободранные обои, старая мебель, в которую въелась плесень. Душно, большая влажность, сырость. Чтобы не замерзнуть зимой, они построили в нескольких комнатах маленькие печи. По стенам – рисунки их любимых внуков. Вот маленького мальчика мама и папа ведут в эту же школу в 1 класс. Вот бабушка катает его на качелях во дворе дома. Потом выясняю, что мальчик и родители в России давно. Школа – это бомбоубежище, а качели разорвало взрывом.

Сэм сидит в кузове УАЗа, раздает «в темпе вальса» пакеты с продуктами. Остальные ребята помогают, записывают новые адреса и просьбы помощи. Я ловлю в кадр маленького мальчика, который пробегая мимо меня, смотрит прямо в объектив. Этот кадр я считаю одним из самых успешных за все время съемок. Такой пронзительный взгляд маленького человека, попавшего в такие вот обстоятельства. На войне есть разный «ад». И этот – гуманитарный. Простые люди, словно заложники, попадают в «темницу войны».

Через час выезжаем из поселка. Проезжаем опять мимо разорванных машин. Молчим. Едем и молчим. Минут через десять Леха внезапно говорит.

– Сэм, посмотри заявку, прислали сегодня, про бабушку. Вечером поедем к ней.

Пообедать мы заезжали обычно в кафе под названием «Route 88». Там всегда очень круто готовили, быстро и вкусно. Рассаживались всем коллективом за столом. Я обычно заказывал солянку, осенью этот суп «заходит на ура». После обеда курим, разговариваем. Леха спрашивает меня, что я успел отснять.

– Я в тебя верю, бро. Ты снова сделаешь сегодня крутой ролик, – он берет у меня сигарету, я даю ему прикурить. Подходит Сэм.

– В общем, там с этой бабушкой следующая ситуация, – начинает он.

Вообще, Сэм был похож на какого-нибудь бывшего скрипача. Очень интеллигентное лицо, седая борода, такие же волосы. Ему где-то за 40. Он прожил не простую жизнь. Он очень начитан, образован. Он, я бы даже сказал, не похож на коренного дончанина. Скорее, на человека из Петербурга. Сэм, что называется, «вдумчивый». Нам всегда было, о чем поспорить.

Из его слов узнаем, что бабушка живет фактически на улице. Дом ее горел, внутри кромешная темнота. В крыше огромная дыра. Электричества нет. Отапливать печку нечем. И к тому же, она забилась. Спит она под кучей одеял и курток. Так же с продуктами и деньгами. Она плохо ходит. Родственников никаких. Просьбу о помощи передали соседи, которые выручают ее, как могут. Но и сами живут перебиваясь…

– И вот так я живу с апреля, – говорит она и почти плачет. Я опять проглатываю ком в горле. Ловлю себя на мысли, что за экраном камеры я должен сохранять ледяное спокойствие, что бы ни увидел. Но у меня не получается. Я так не могу. Снимать бездушно горе людей – не для меня. Кто-то скажет, что это не профессионально. Да, пускай так. Но когда вокруг творится такое, трудно просто взять и выключить свое сердце и душу.

– Кушать-то у вас есть что? – как-то по-свойски и просто спрашивает у нее Смирнов.

– Да кормят люди. Не дают умирать, – она обнимает Лешу, меня и Сэма. На следующий день к ней приехали и сделали проводку. Чуть позже – залатали крышу и прочистили печку. Привезли дров. Все это было сделано благодаря людям, которые откликнулись на ее горе.

«Не дают умирать», – я перебирал каждое слово в голове. Вот он – ключ, почему Донбасс устоял перед всеми проблемами. Эти люди держатся друг за друга. А у нас в стране как? Что такое должно случиться, чтобы и россияне вот так к друг другу относились? Неужели, что-то похожее?

Не дай Бог. Но кое-чему жителям российских городов действительно стоило бы поучиться у дончан.

Глава 29

Одна мысль пришла мне в голову, когда я возвращался из очередного выезда в серую зону. Глядя в окно трамвая на пролетающие мимо урбанистические пейзажи, я думал о том, что однажды все-таки война здесь закончится. Все блокпосты разберут, окопы и блиндажи зарастут травой и цветами. Разрушенные здания восстановят. И будет ощущение, что войны как бы и не было здесь никакой. Лишь периодически кто-то будет находить патроны и боеприпасы, перекапывая землю во время посадки картошки или, например, клубники. Долго еще будет слышно то самое «эхо войны». Интернет будет активно обсуждать кто прав, а кто виноват, поливая друг друга ведрами грязи. От погибших останутся мраморные стелы и высеченные в камне памятники. Военная техника будет стоять в музеях, грустно пребывая в запущении и забытье.

Смогут ли одни простить других? Думаю, что очень скоро. Несколько лет после войны мы будем читать об убийствах из мести, о самоубийствах и о гибели при загадочных обстоятельствах «бывших военных» с одной и с другой стороны.

Война расколола на два разных мира не только Украину, но и Россию. Эта борьба за правду и справедливость идет и здесь: в головах и в сердцах людей.

Какое-то время после окончания боевых действий будут идти многочисленные ток-шоу, бурные обсуждения на которых будут заканчиваться различными криками и оскорблениями.

Эхо войны будет долгим и страшным. И главными пострадавшими при этом окажутся опять обычные люди. Те самые, которых мы спасали каждый день.

Думал я еще о том, что ждет всех добровольцев, что поехали на войну. Откуда вообще в простых мужиках, взялось то забытое, казалось, «чувство локтя», справедливости? Почему кто-то смотрит на все, что происходит в мире, со стороны, сидя на диване у телевизора, а кто-то едет в самый ад? И не важно, где он. На Донбассе, или, например, в Сибири, где тушили пожары, сопоставимые по масштабам с Апокалипсисом.

Что это за 2 процента населения мира, не умеющих спокойно наблюдать за горем людей? Могу ли я причислять себя к ним? Есть ли смысл в этих поступках? Что это – сопереживание или возможность спасения собственной души?

И смысл все-таки есть. Ведь каждый поступок – это чья-то спасенная жизнь. Еще один прожитый день для человека, потерявшего все. Спасая чужие жизни – ты спасаешь себя. От равнодушия, от налипшей грязи окружающей действительности. «Тут мы сжигаем жир наших душ».

Едем помогать семье, в которой 14 детей. Вы понимаете? Не три, не пять и не восемь. А 14! Проезжаем блокпост ополченцев, спрашиваем дорогу на Докучаевск. И вроде едем правильно, но почему-то в зеркало заднего вида ребята смотрят на нас как-то странно… Каждые 100 метров стоят синие биотуалеты с надписью «Медична допомога». Мы все начинаем обсуждать, что это такое? Почему биотуалеты? И они ли это вообще? Потом видим, что вдоль дороги так же стоят цистерны с надписями о том, что внутри чистая вода. Проезжаем еще какие-то 2 минуты и видим блокпост. Без флага, перед ним очередь из машин. Справа от укреплений стоит БМП-2. Два человека в горках проверяют документы у первой машины. Смотрят на нас. Расстояние до поста – метров сто максимум. Мы стоим в нерешительности. Из-за мешков с песком выходит человек с автоматом в руках. В очень знакомой форме, которую часто можно было увидеть на солдатах ВСУ. Мураш, которая в этот момент разговаривала со своим молодым человеком, кричит нам всем, что нужно «тикАть». Но мы и сами это уже поняли. Макс Шило дает не торопясь задний ход, как будто сапер, который по неосторожности попал на заминированный участок, ставит медленно ногу на землю.

Развернувшись, мы улепетываем от блокпоста ВСУ со скоростью реактивного снаряда. Как оказалось – мы вместо того, чтобы свернуть в сторону от основной дороги, не разобравшись в куче указателей, рванули прямо вот в рученьки «киборгов». Но нам повезло. Очень повезло.

Так я первый раз увидел вблизи защитников Украины. И знаете, какая мысль мне тогда пришла в голову? Мужики как мужики. Даже форма у двух из трех была похожа на нашу. Две руки, две ноги, голова и туловище. Автоматы те же, что и у ополчения. Но вот что там в этой голове такое происходит, что каждый вечер они обстреливают города с мирными? Вот это вопрос, конечно, еще тот.

Просто мы обычно представляем себе наших врагов, как каких-то исчадий ада. А тут – обычные люди. Но наши с ними различия проходят где-то между сердцем, душой и разумом.

Находим наконец-то нужный поворот, подъезжаем по адресу. Нас обступают дети. Здороваемся с отцом семейства, его женой. Заносим продукты, вещи. Он рассказывает про недавние обстрелы. Я снимаю осколочные попадания, что обезобразили его дом. Чуть не покалечили его детей.

Эта семья в свое время выехала в Россию, но из-за бюрократического ада им пришлось вернуться назад. Он не рассказывает всех подробностей. Вижу его руки, навожу объектив на них. Крупный план. Пальцы замотаны бинтами. Глава семьи рассказывает, что дом разграбили, пока они были в отъезде. Теперь он каждый день его восстанавливает, в одиночку. Работает везде, где только можно, приходит домой и берется за дело. Ремонтирует в очередной раз пробитую крышу, забор, сарай. Совсем недавно он спрыгивал с крыши, когда снаряды начали рваться совсем недалеко от его участка. Видно, спрыгивая, он и поранил руки.

Условия проживания суровые, внутри все очень просто. Дети рассказывают, как помогают своей маме готовить еду. Заботятся друг о друге. Мама – добрая женщина в очках, в каком-то домашнем халате, тапочках. Уставшее лицо, молчаливая. Делаю кадр, как один за малышей возится с ней рядом с плитой, греет свои ручки над конфоркой. Докучаевск то и дело подвергается обстрелу, особенно тут, на окраине. Их дом – в зоне поражения.

Как они тут выживают? Я смотрю на детей и вижу в их глазах вопросы, которые задают нам каждый день. «За что это все нам? Что мы такое сделали, что с нами вот так?».

Идет дождь, мы возвращаемся домой в Донецк. Огромная стая воронов взлетает над полем. Настроение у нас у всех неважное. Да впрочем, когда оно было нормальным за последнее время…

Глава 30

Самое тяжелое, наверное, было еще и то, что мне приходилось смотреть на все ужасы войны по два, а то порой и сто два раза. Я имею ввиду монтаж видео, отснятых мной на передовых или в серых зонах. Это было довольно сложно порой, пересматривать все по-новому, пытаясь работать с материалом отстраненно. У меня это не получалось. Прогоняя картинки через голову и душу, мне важно было выразить всем людям ту боль, те разочарования, те страдания, что переносили жители Донбасса, к которым мы приезжали.

Смирнов мне дал задание: «Мне нужен ролик, показывающий суть нашего батальона. У тебя есть время, много, но все равно не затягивай». Чтобы вы понимали, материала для работы было не просто много, а очень-очень-очень много. Думаю, что несколько сотен гигабайт. Ведь до меня уже в батальоне проработали пара операторов. Что-то хранилось на компьютере, а что приходилось скачивать, да еще и в разном качестве. Я все думал, ну как же показать все так, чтобы понравилось Лехе? Ведь именно он будет решать – получилось или нет. «Должно цеплять, как хочешь. Умри, но сделай».

И я сидел по ночам, отсматривал видео, отбирал кадры. Искал музыку. Накидывал на монтажную линейку материал, придумывал длительность планов. И все это происходило помимо того, что я каждый день с ребятами был на выездах, продолжал снимать и монтировать «каждодневное».

Лично для меня в монтаже важную роль играла музыка. Я мог посвятить ее поискам несколько часов. Почти всегда я этот делал задолго до того, как сесть за программу. У меня уже болели руки, ломило спину, когда я только-только находил то, что действительно вызывало какое-то особенное состояние в душе.

Мы как-то выехали в Октябрьский район к одной старенькой бабушке. У нее не было денег на уголь. Топить было нечем, а уже было довольно холодно.

Дом чистый, белые отштукатуренные стены, иконы. Обычная печь, каких тут я уже видел много. Старые газеты, простая мебель. Запах старости.

Она рассказывала, как во время обстрела прячется в дальний угол своего крохотного дома, чтобы если даже ее жилище разрушит, был бы хоть какой-то шанс уцелеть. «Как же так, всю жизнь работала, работала. А теперь даже топить нечем», – говорит она и вытирает слезы полотенцем, которое только что сорвала с бельевой веревки. Я опять в ней вижу свою бабушку. Сердце мое, кажется, разрывается. Жительница дома одета в сто свитеров и курток. Во дворе лает дворняга, соседи смотрят на наш автобус через край забора.

Отъезжаем от ее дома, смотрю в окно. Она машет нам рукой. Крестит, перед тем как уйти и закрыть калитку. Я пытаюсь вглядеться в ее лицо. И тут ко мне приходит важный вывод: война – это и есть лица. Это даже не боевые действия – хотя и это не на последнем плане. Но это глаза. Это руки. Это черты лица. Вот где отражается война, словно в зеркале.

Сижу ночью у Смирнова дома, нарезаю из огромного числа видео планы лиц взрослых и детей. По 5-10 секунд каждый. Потом сокращаю их до 1–2 секунд, чтобы за тот небольшой отрезок начальной музыки в ролике показать их как можно больше. Так начнется то самое «видео о батальоне», которое мне нравится и сейчас.

Кстати говоря, первый вариант его комбату не понравился. Я тогда взял хоровую музыку из какого-то фильма, подставил под нее кадры разрушений церквей, наиболее страшные планы побитых домов, машин. В общем, когда оказалось, что моя идея, что называется, «не зашла», я очень расстроился. Всегда тяжело получать «неуд».

Но в итоге все получилось, ролик вышел отличным, и, по-моему, и сейчас висит как заглавный на канале и сайте «Ангела». Знали бы вы, сколько моей души в этой работе…

А на следующий день нам позвонили и сказали, что у двух близнецов умерла мама. Мы все знали ее, в том числе и я. Ребята в течение года подлечивали, как могли. У нее был рак. И она постепенно угасала, хотя боролась до последнего. Но какая там борьба в прифронтовой зоне, когда лекарств почти нет, ухода тоже. Близнецы, два пацана, и их младший брат остались одни.

– Как их поддержать, Фидель? – комбат смотрит на меня, я в этот момент снимаю планы Донецка. Мы едем по улицам и ищем какой-то магазин.

– Не знаю.

– Может им что-то купить? Игрушек там каких-то? Ну хоть как-то отвлечь, – говорит Сэм, который едет с нами на машине на заднем сидении.

Я опять снимаю. Мы покупаем двух больших медведей в магазине игрушек для этих ребят.

– Почему медведи, Леш?

– Нас было пятеро. Мы воспитывались в интернатах все, в разных. На одном гала-концерте, в Борисоглебске, я выступал и проиграл. Второе место занял. И в этом детском доме я спросил: «Нет ли у вас Жени Смирнова?». Ну они ответили, что, мол, нет. В этот день нам подарили таких собак плюшевых, – Смирнов показывает руками, как они выглядели. – И у меня она была мягкая-мягкая. Пока меня не было в комнате, мне эту собаку подменили на другую. И потом когда я уже приехал к бабушке, выяснилось, что мой брат младший находился в этом самом Борисоглебском доме детства.

Кладем медведей на заднее сидение автобуса, они как живые. Едем по трассе до Горловки. За те полгода, что я работал в Донецке, я возненавидел эту трассу. Сколько раз мы ездили туда? Не счесть. Казалось порой, что целыми неделями – туда и обратно. Я снимаю полосы дорог, которые мелькают в моей голове с каким-то, кажется, знакомым ритмом. Я прислушиваюсь к себе.

Что это за музыка? Она грустная. Я где-то ее уже слышал. Вдоль дорог следы разрывов «градов» и мин. Изрешеченное ограждение трассы, вывернутое мясом наружу, похоже на покалеченные руки, тянущиеся к тебе. От этого пробегает холодок по коже. То тут, то там воронки, старые и свежие. Ополченцы на блокпостах, суровые, холодные, как и сама погода сейчас здесь. «Ваши документы. Спасибо. Проезжайте», – отдает замерзшими руками корочки.

Многострадальная земля осенью переодела платье на еще более траурное, при взгляде на которое – сердце сжимается.

Иногда воображение играет со мной, и когда я еду, мне кажется, что я слышу «бахи» и «уууухи», нет, не те, которые могут быть сейчас. А которые были тогда, полгода назад, год. Крики, стрельба, лязг, отвратительный, страшный лязг гусениц и рев танковых двигателей. И вот этот – «фщфщфщфщ»… Красные росчерки реактивных снарядов. Воздух дребезжит, кажется, меняется сама атмосфера, звенит, будто небо падает на тебя, когда летит 152-мм низко… Низко…

Потом – раз, и ты снова в машине. В ней тепло. В ней хорошо.

Дорога быстро бежит, и ты цепляешься взглядом за какие-то домишки где-то далеко на просторах… Бескрайних просторах Донбасса.

Подъезжаем к дому ребят. Прежде чем войти, закуриваем. Как им помочь? Как их поддержать? Что им сказать, чтобы они не сделали глупостей в такой день. Я чувствую камеру какой-то тяжелой, будто вместо фотоаппарата на шее – камень. Объятия, Ягодка обнимает одного из близнецов. По его щекам катятся скупые мальчишеские слезы. Все сидим в комнате, о чем-то говорим. Я уже не помню, если честно. Все кажется каким-то нереальным. Неуместным. Снимаю лица ребят. Стариков, которые сквозь слезы выдавливают из себя вопрос: как быть дальше? Пацаны молчат, один смотрит куда-то в точку, второй рассматривает нас всех. Я замечаю старые часы на стене. Делаю кадр. В дверях младший в семье ребенок, рядом Сэм. Держит его за руку. У него такой же дома, такого же возраста. Маленький еще не знает, что его мамы больше нет.

Прощаемся. Даем какие-то наставления, советы. Помогаем деньгами на похороны. Смотрим на ребят, которые стоят и вытирают слезы с лица. Стесняются их. Возвращаемся домой, опять та же трасса. Опять молчим. За пару часов всего я собираю ролик об этом выезде. Приношу его Лехе. Он смотрит. Поворачивает голову, спрашивает:

– Как назовем?

– Прощание.

– Что это за музыка?

– Нино Катамадзе.

Прихожу домой разбитый. Как-то отстранённо курю на балконе. Долго не могу закрыть глаза, чтобы отдохнуть. Чертова дорога будет сниться мне теперь всегда. Ведь это не просто асфальтовое полотно, это путь к человеческим судьбам. Разным, полярным, но все чаще трагичным. Трагичным.

Страшным человеческим судьбам.

Глава 31

– Поехали, ребят покормим чем-нибудь? – Леха сворачивает к «Роуту». Так называли мы между собой это кафе, в котором мы часто ужинали после выездов в серую зону.

Покупаем старым знакомым с Белой Каменки мясо и салаты. На нас странно смотрят как продавцы, так и официанты. Еще бы – приехали какие-то ополченцы и закупили продуктов, кажется, на целую неделю вперед.

Загружаем пакеты с «добром» в багажник, Сэм звонит на «передок».

– Готовьте шампура! Едем к вам!

Из телефонной трубки слышится довольное «Оооооо!». И я понимаю, почему они так реагируют. Парни живут в чистом поле уже несколько месяцев. Это не просто тяжело, это адски тяжело. Ни душа нормального, ни туалета. Сюда же – то сырость, то жара. То муравьи, то грызуны. И это все не считая обстрелов…

Так получилось, что выехали мы на передок уже поздно вечером, когда солнце садилось за горизонтом, и можно было воочию наблюдать великолепнейший закат. Я снял крышку с объектива, включил камеру и начал снимать прямо из салона садящееся где-то за бескрайними полями солнце. Оно было таким оранжевым, ярким, но вместе с тем – теплым. Камера снимает просто какую-то фантастическую картинку, ребята подпевают музыке, что орет из динамиков. Настроение у всех приподнятое.

Наконец, выезжаем в знакомые поля, и на ту самую простреливаемую дорогу. Несемся, что есть мочи. Подвеска машины несколько раз опасно постукивает на наиболее ярко выраженных колдобинах. Я высовываюсь из окна, пробую новые ракурсы съемок. У меня возникает чувство, что я не могу впихнуть в эту маленькую камеру всю красоту происходящего на небе здесь и сейчас. Ну когда следующий раз мне удастся отснять такой закат? Лови момент, как говорится.

Парни встречают нас по-дружески, по-свойски. Действительно, уже горит небольшой костерок, мужики несут решетки под жарку мяса. У всех текут слюни, ведь они давно уже не ели хорошую отбивную, пожаренную на огне. А я радуюсь, что мы привезли этим ребятам хоть не большую, но радость. Сюда, сквозь этот опасный участок дороги, взяли и приехали. Запах мяса разносится по окопам. Кто-то в рацию уже передает, чтобы и ему оставили кусочек. А пока оно жарится, все едят салат. Тот самый, очень часто подаваемый у нас на стол. Мясной. Но тут его некоторые уже не видели пару лет. Вкус его напоминает каждому свое. Ополченцы перешучиваются, мы как-то растерянно смотрим на них, они на нас. Мясо скворчит, Боцман переворачивает решетку на другую сторону.

А я себя так хорошо чувствую здесь, на передовой, среди этих простых мужиков. Комбат сидит у костра, мы что-то пытаемся записывать, хотя, если честно, настроение совсем не рабочее.

Ничто не может сравниться с чаем на передовой. Тем более, почти в окружении. Пошлые анекдоты, грубые славянские словечки. Буча, который ходит вечно бородатый. В кадр влезает тот самый одноименный ополченец, старый Лехин знакомый. К слову, один из лучших барабанщиков России в прошлом.

Я снимаю костер. В маленький экранчик фотоаппарата разглядываю картинку, которая получается. Ополченцы поставили еще один чайник, он весь покрыт черной копотью. Я прошу кофе.

– Кстати говоря, когда объявили очередное перемирие, нас через 15 минут обстреляли. Мы тоже тогда хотели поджарить мясо, но… Не получилось, короче говоря, – рассказывает итальянец Парма, поправляя палкой угли.

После ужина он показывает нам апартаменты класса «люкс». Эдакий, эксклюзивный блиндаж.

– У нас тут есть печка, ковер на стене. Кое-где стены обшиты деревом. – хвастается ополченец.

– Мыши как декор, – перебивает Смирнов.

– Бывает, но у нас на этот случай кошки есть. Отлично ловят.

Выходим на улицу, и действительно – в свете фонаря замечаю черно-белую мохнатую морду с усами, рыскающую по окопам. Подсаживаемся к костру, кофе готов. Пью маленькими глотками и курю. По чуть-чуть, наслаждаясь каждым моментом. Буча и Леха обсуждают девушек. Первый рассказывает о какой-то сказочной красавице, которая по ее же рассказам, работает в каком-то колхозе чуть ли не дояркой. Но проблема в том, что она похожа на модель с обложки гламурного журнала. Мы со Смирновым ломаемся пополам со смеху, но бородатый нам не верит.

– Да это какой-то развод, точно тебе говорю. Это, наверное, на той стороне фронта кто-то над тобой чудит!

– Да ты что, она такое мне рассказывала. И фотки присылала! – с пеной у рта доказывает Буча свою правоту.

– Пссс, парень! Не хочешь в ПНВ глянуть на укров? – Грац передает мне в руки прибор ночного видения. Я прикладываю его к глазам. Он включается не сразу, через пару секунд я вижу, и очень хорошо. Всё, правда, какое-то очень зеленое, но различимое. Удивительный прибор, надо сказать. Ночью наверняка с ним намного спокойнее стоять «на глазах».

Холодает, народ рассасывается от костра. Кто по позициям, кто по блиндажам. Нам выделяют койки в одном из подземных помещений. Снаружи становится совсем зябко, я одеваю поверх свитера китель. Но ненадолго. Идем по окопу какими-то змейками. Наконец оказываемся у входа в блиндаж. Вход закрывает обычное армейское одеяло с тремя белыми полосками на синей ткани.

Внутри очень тепло. Настолько, что я снимаю и китель, и свитер. Остаюсь в одной водолазке. Кровать – деревянные нары, с матрасом поверх досок. Делаю куль из собственной одежды под голову. Печка греет адски, в блиндаже градусов 25, наверное. Я очень удивлен такому факту. Первый раз я ночую в таком теплом месте на передовой.

Ночь прошла на удивление спокойно. Не было никакой стрельбы, ни каких ДРГ. Даже квадрокоптеры не беспокоили жужжанием своих маленьких пропеллеров. Кто-то то и дело приходил и уходил из блиндажа, и Грац ругался на всех, что, мол, «надо говорить, кто идет. А то застрелю, если мне причудится, что вы – это укропы, которые нас резать лезут».

Выбравшись утром на улицу, увидел, как стелется по полю подсвеченный солнцем туман. Красиво. И еще казалось, что сам воздух, которым я дышу, наполнен холодом. Я долго не мог согреться, пытаясь унять «трясучку» и стуканье зубами. Поставили чайник. Кофе приятно бодрил и согревал. Сигареты на тот момент вышли совсем. Поэтому, сидя на каком-то земляном бугре, из которого торчал хвостовик то ли СПГ, то ли мины, я любовался восходом солнца. Казалось, что мы не на передовой, а просто на каком-то полигоне. А еще было очень спокойно. Поймал себя на той мысли, что это странно, когда именно в таком месте ты себя чувствуешь увереннее, чем в Донецке. Меня сфотографировал, кажется, Сэм. Камеру я отдал ему. Порой нужно просто остановиться и восхититься. Ведь снимать или нет, нарушать таким образом происходящее возле тебя волшебство или нет – решать только тебе. И порой – камеру стоит убрать. Просто. Насладиться. Моментом.