Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 21

И вот уже начало сентября. Наша боевая колесница, или как мы ее называем за глаза – «шахидка», встала на прикол. Все-таки старая машина не выдержала двух лет войны. Вообще, в тот момент все пошло наперекосяк. Военкорам, наподобие меня, запретили проезд на передовую. Связано это было, как я понял, с участившимися случаями обстрелов позиции, которые снимали военкоры. «Засвечивали», то есть. Ориентиром на местности могла служить ЛЭП, лесопосадка и так далее. После какой-то недавней съемки горе-военкора, на одной из позиций за день погибло несколько человек. И всё – запрет на съемку. Попадали на передовую теперь только корреспонденты федеральных каналов. И это было очень обидно. Мы чувствовали себя просто какими-то беспомощными. Денис занялся ремонтом машины, а я начал искать выходы, как попасть обратно на передовую. Именно тогда я почувствовал «адреналиновую ломку». Когда ты постоянно находишься в шаге от смерти, а потом у тебя внезапно забирают это чувство, ты не совсем понимаешь, как жить дальше.

Я даже не помню, кто мне рассказал о батальоне «Ангел» и Алексее Смирнове. По-моему, кто-то обсуждал его в святая святых, в кафе «Легенда», и я случайно услышал, а позже – посмотрел в соцсети. Потом написал ему, договорился о съемке. Они как раз на следующий день собирались выезжать в Старомихайловку. Ночью перед знакомством с батальоном почему-то не спалось. Мне все время думалось, что время моей работы военкором подходит к концу, и эта грустная мысль не давала мне спокойно спать. Так и ворочался под одеялом, меняя левый бок на правый. Утром, совершенно измотанный бессонницей, как-то кисло позавтракал, оделся, и подхватив рюкзак, отправился искать белый автобус с логотипом «Ангел» на капоте.

Смирнов, как оказалось, жил буквально в соседнем доме. Я, признаться честно, был очень удивлен, ведь неиссякаемый источник информации и сюжетов все это время, оказывается, находился под боком. Белый микроавтобус стоял тут же, на стоянке около дома. Возле него стояли и спокойно курили пара «ангелов», Ташкент и Байк. Такие вот позывные. Курили спокойно, не торопясь, обсуждали будущий день. Дверь придомовой территории открылась и появился Алексей. Бородатый, нахмуренный, не высокий, крепко сложенный мужчина лет 30–35. Я как-то вяло протянул руку, он же пожал ее довольно крепко. Я так же вяло пролепетал: «Фидель». Такой был у меня позывной. И как у почти каждого личного позывного, у моего тоже была своя особенная история.

Свое второе имя я получил на Азовском море, в поселке Седово. В день моего рождения, мы вместе с Дэном поехали к «Чебурашкам», к моим старым знакомым Сентябрю и Ветерку. Я хотел немного отвлечься от фронта и окопов, искупаться в море и просто напросто увидеться с ребятами. Дорога была долгой, машина не хотела ехать больше 80 километров в час, а если точнее – это было довольно опасно. Разбалансировка передних колес была просто ужасна, машину все время тянуло к обочине, и приходилось постоянно придерживать руль, чтобы тот не норовил повернуть вправо. Я проехал так почти всю дорогу, и если честно – мне было в кайф. Ну в какой день рождения я еще вот так ехал на авто, на войне, по красивейшим степям, на всю округу слушая песни Цоя? Посреди пути, в каком-то придорожном поселке, прямо у дороги была арбузная бахча. И мы не поленились остановиться и купить любимое мое лакомство. Арбуз был такой вкусный, что казалось, ты ешь какую-то восточную сладость. Губы, нос и подбородок – все было в его сахарной мякоти.

К моим друзьям мы добрались только под вечер. В Новоазовске, где стоял батальон «Чебурашка», нас встречала знакомая «Шаха» Сентября. Кинули свою «копейку» в расположении части, поужинали в местной столовой рисом с тушенкой, и мой старый друг предложил прокатиться к морю на его боевой колеснице. «Поедемте на моей тачанке», – сказал Сентябрь, заводя двигатель и включая магнитофон. Из колонок запел Кобзон с песней про вождя пролетариата. «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», – доносилось из динамиков. И что-то было в этом такое, знаете, особенное. Мы с Дэном на заднем сиденье, спереди Леха и его друг Сват, эта песня на всю улицу орет. Машина едет медленно, узкие улочки. Прохожие оборачиваются на «Шаху», она странно покрашена, с ДНРовскими номерами. Сразу видно – едут ополченцы. Кстати говоря, правого пассажирского сидения спереди не было, поэтому Сват сидел на покрышке, поверх которой лежал кусок какой-то доски. Это добавляло антураж в общую картину нашего однодневного отпуска. На мое удивление, пляж в поселке Седово был полон людьми. На какой-то момент мне показалось, что войны вообще никакой нет и не было. До передовой отсюда было очень далеко, звуков перестрелок не доносилось. Мы с Сентябрем зашли в море, которые оказалось довольно теплым. Я пытался поплавать, но все время терся то пузом, то ногами об дно. Это же Азовское море, мелководье. В голове был какой-то сумбур, это был настоящий сюрреализм. Еще вчера я был в окопах, в аэропорту, и мне казалось, что я погибну. А сегодня – плаваю в спокойном море и мне, если честно, очень спокойно и хорошо.

Мы успели окунуться в воду всего один раз. Сидели на берегу, обсыхали. Ребята о чем-то болтали и смеялись. А я в тот момент подумал о доме. О том, как прекрасно гулять по весеннему Красному Бору, среди высоченных сосен. Они, кажется, хранят в своем безмолвном покачивании на ветру ответы на вековые вопросы. Как быть? Как жить? Куда идти? А туда ли я иду?

Я сидел на берегу моря, думая о таком далеком отсюда плацкартном вагоне, который стал для меня каким-то по своему уютным и родным. Который бы увез меня домой, к родителям, в родной Смоленск, в тот самый сосновый бор.

Ко мне подошел Сентябрь. Протянул мне свои очки, почти такие же, какие мы видели в фильмах с участием Сталлоне. Одел на мою голову кепку цвета хаки. И сказал, указав на меня пальцем:

– Ты – Фидель!

– Это почему это я Фидель? Тот самый, Кастро?

Он взял и сфоткал меня на телефон. Протянул его мне экраном и я улыбнулся. В этих очках, в этой кепке, с этой большой бородой я внешне и правда был похож на того самого революционера. Подошел Сват и подтвердил, сказав что-то типа: «В натуре похож на него!». Так я получил свой позывной. Свое второе имя. И если честно – мне оно нравилось. Тем более, что придумано оно было самым что ни на есть настоящим ополченцем.

Но «Ангелы» отнеслись ко мне с недоверием. Они рассказывали про журналистов, которые не раз говорили о них, но то и дело что-то привирали или приукрашивали. И понятное дело, это им не нравилось. Я – напрягся. Вот эта очень осязаемая особенность многих работников СМИ – я добуду информацию, сделаю репортаж, а после меня – хоть потоп. И как мне кажется – это не правильно. Ведь именно эти же люди потом кричат в своих заголовках, мол: «Нас окружают те, у кого хата всегда с краю!».

В общем, общение с гумбатом на первых порах шло из-под палки. Я пытался задавать какие-то простые вопросы, ребята отвечали односложно. Как-то надо было выходить из ситуации. Я видел, что они относятся ко мне, как к «очередному» военкору, который дальше Донецка нос не сует. Но это было не про меня. И я решил аккуратно поделиться своими «боевыми», которых у меня за 3 месяца лета скопилось довольно много. Начали рассказывать про их поездки по передовым и серым зонам. Потихонечку и я стал делиться своими историями. И вы знаете – я почувствовал, как тут же почти поменялось ко мне отношение. Я стал для ребят «своим». Те, кто был под обстрелом, обычно даже в курилке какой-нибудь стоят вместе. Отдельной кучкой от остальных военных.

Мы приехали в Старомихайловку. Это уже передовая и серая зона в одном флаконе. Буквально в 200 метрах, а может и меньше, проходит линия фронта, где Спартак и Джон держат оборону. «Ангелы» привозят продукты многодетной семье и вывозят двух маленьких детей в более безопасное место, в Харцызск. Заходим в дом, который то и дело страдал от рук украинской артиллерии. Некоторые окна заколочены, забор местами прошит осколками. Ребята говорят, что прямо сейчас тут очень не безопасно. Я знаю это, потому что как правило ВСУ начинали обстрел утром, и продолжали вечером, часов после 20. Во время одного из таких обстрелов у этой семьи загорелся дом. Потушить успели, но в огне погибли все документы.

«У нас чужих детей не бывает, мы всех примем», – говорит начальница центра, где живут еще несколько десятков детей и матерей. Эти слова вызывают у меня восхищение. Как они тут живут? Точнее, выживают. Удивительно. Я в который раз ловлю себя на мысли, что такого количества добрых и светлых людей я не видел еще нигде.

«Ангел» меня удивил. Мы едем по дорогам под какой-то арабский Trap. Такое вот необычное музыкальное течение, с очень четкими битами в переплетении с женским или мужским восточным вокалом. Все в такт покачивают головой. Что-то есть в этом очень дерзкое, молодое, злое. Автобус «Мерседес» несется под 130-ть по трассе. Мы уже везем других детей из Горловки, которые жили в 800 метрах от ВСУ. Их район также постоянно был под обстрелом. Смирнов смог выбить для этих ребят отдых на море. Эти дети не видели спокойного мира уже два года. Они уже привыкли, как и все, к обстрелам, бомбежкам. Различают «выход» или «вход». Мина или снаряд. «Град» или «Точка-У». Удивительно, когда приезжаешь в какой-нибудь район, где еще утром с неба сыпались боеприпасы, а днем тут уже девчонки и мальчишки рассказывают тебе, чтó самое безобидное среди подарков от украинской армии.

Переводим детей через границу, конец дня. Жара сходит на нет. Дышится легче. «Многие россияне не хотят напяливать на себя штанишки чужих бед. Где-то убивают людей – это бывает, это нормально. Ну так вот, для нас – это не нормально», – говорит мне Алексей в интервью. И эти слова подкупают. Я вижу, как он их говорит. Я знаю о нем уже кое-что. И про 15 тысяч людей, которых он вывез в 2014 году, и про работу, которую они делают сейчас. Гуманитарный батальон «Ангел» – это не просто батальон. Это очень рисковые и верные своему делу люди.

– А ты не хочешь с нами поснимать в Луганске? У нас там дело на пару дней. На обратном пути к «Боцману» заедем, на передок.

Я звоню Кате Кариной, начальнице моей и отпрашиваюсь. В самом деле – было интересно помочь им поснимать их работу, было интересно съездить в Луганск, в котором я и не был ни разу. Довольные тем, что день завершился на хорошей ноте, мы едем во вторую столицу ополчения, под песню «Ангел» группы «Ария». Смирнов подпевает. «Вот ведь сукин сын, хорошо поет», – думаю я, улыбаясь заходящему за горизонт летнему солнцу, проносящимся мимо окон степям, великанам-терриконам. «Это был хороший день, мы спасли много людей», – подводят итог ребята.

Глава 22

Этот сон мне снился и на Донбассе, и уже дома. Нам всем периодически снятся сны, после которых ты просыпаешь и думаешь: «Слава Богу, что это всего лишь сон».

Мой дом почему-то в Донецке, где-то на окраине. Моя семья, брат, отец и мама обедают за большим столом. Погода довольно пасмурная, или осень, или весна. Я слышу лязг гусениц. Наверное, этот противный и, лично для меня, страшный звук, я узнáю из сотен тысяч. Выскакиваю на улицу и вижу: по дороге мимо моего дома едет военная техника. На броне «коробочек» сидят бойцы карательных батальонов. Замечаю нашивку «Азов». Все тело пробирает до мурашек, меня начинает трясти. Мысль о том, что мимо моего дома идет колонна украинских танков и БТРов, да еще и в городе Донецке, просто взрывает мою голову на сотню осколков. Я даже во сне отказываюсь в это верить. Я забегаю в дом и хватаю с подоконника свой фотоаппарат. Начинаю снимать, пытаюсь комментировать происходящее, но мой рот как будто перестал существовать. Я не могу выговорить ни слова. Так часто бывает во сне. Я снимаю и фотографирую украинскую технику, чтобы как можно быстрее слить эту информацию в сеть, предупредить людей. Хватаю телефон, начинаю набирать номер своей начальницы. Она поднимает почти сразу, а я только невнятно мычу в трубку, не в силах произнести ни слова.

Одна из БМП отделяется от колонны, и выпустив струю черного дыма, ускоряется к нашему дому. Я забегаю в него, быстро вынимаю флешку из фотика и втыкаю ее в ноутбук. Все происходящее настолько реально, что я чувствую, как выскакивает мое сердце, потеют ладони. А затылок сковывает чувство страха. Тот, кто испытывал хоть раз животный ужас, знает, о чем я говорю. Наверное, это же испытывали люди, с которых срезали скальп. Скорее пытаюсь слить информацию, записанную только что, в сеть. Как всегда, словно на зло, компьютер тормозит, еле грузит, подвисает. БМП останавливается ровно у входа в дом. Натужно ревет двигатель, с брони спрыгивает немолодой военный. Почему-то в каком-то берете, на манер Иностранного легиона. Автомат за спиной. У человека, который сейчас войдет в мой дом, грязное и уставшее лицо. Пыльные глаза и какой-то очень острый и хитрый взгляд.

Дверь не захлопнулась, он идет в дом не спеша. Осматривая двор, поправляя автомат. Я вижу его, он видит меня за столом, у ноутбука. Он знает, что я только что делал. Фотоаппарат, лежащий рядом, говорит сам за себя. Все в этом доме говорит о том, что тут живут люди, не принимающие факельные шествия, посвящённые карателю Степану Бандере, да еще и в центре Киева.

Он входит и первый вопрос его звучит, словно он передергивает затвор автомата:

– Ты снимал технику?

– Да, – отвечаю я, понимая, что скрывать нет никакого смысла. Он все понял, этот человек в черной форме.

– Мне придется тебя задержать. Я вернусь в течении часа за тобой. Никуда не уходи, – почему-то как-то вежливо отвечает он мне. Мне кажется, даже во сне я поднимаю от удивления бровь.

Дальше сон прерывается и я вижу, что вместе с моими родителями выбегаю из трамвая на железнодорожном вокзале. Мама не может быстро бежать, и папа ругается на нее: «Леночка, ну давай же быстрее, мы можем опоздать!».

Мама молчит и как-то отстраненно двигается за нами. Мы с отцом влетаем в зал ожидания, где слышно, какой и откуда поезд собирается вот-вот отходить. Мы с отцом бегаем по залу, смотрим на табло, пытаемся разобраться во множестве переходов под вокзалом и выходов к платформам.

Мы несемся с родителями по какому-то подземному проходу, мама быстро шагает где-то позади, папа всех подгоняет, у меня куча каких-то сумок, чемоданов. И тут я останавливаюсь как вкопанный, потому что вижу не тот указатель. Это же означает, что мы очень сильно ошиблись, и теперь придется бежать назад. А поезд уже отходит, а значит – мы не успели. А еще это значит, что я попаду в руки батальона «Азов». Где меня, скорее всего, будут долго пытать. А потом жестоко убьют. Или еще чего хуже. Ведь мгновенная смерть порой – это великая благодать. И в плену – это уж точно, особенно у карательного батальона. Заслужившего себе «репутацию» массовыми зверствами на оккупированных территориях Донбасса. В то же время я понимаю, что если я сейчас вот бы уехал – это все ждало мою семью. Издевательства, унижения. Пытки. А я собирался сбежать. И родители пытались меня спасти. И их можно понять. Но могу ли я себе позволить уехать, чтобы с ними потом случилось все это? Как мне потом жить с этим? Как?

Я просыпаюсь в диком ужасе от этого сна. Просыпаюсь, хлопая глазами и глотая жадно воздух. Сердце продолжает часто стучать, ноги свело почему-то судорогой. Я вскакиваю. Сейчас 7 утра, я в Луганске, кто-то на кухне квартиры, в которой мы ночевали, варит кофе. Я протираю глаза, разминаю свои конечности, иду чистить зубы и захожу наконец на кухню. Смирнов и «Батя-купол» не спешно ведут разговор о войне. Я не знал его, этого большого, грузного и все-таки страшного человека. Страшного, потому что его истории о пережитом на войне, заставляли сжиматься мой разум до каких-то просто микроскопических размеров. У него немного безумный взгляд. Хотя, наверное, не так. У него взгляд человека, который пересек черту. «Взгляд на две тысячи ярдов» – так это называется в американском варианте, думаю я почему-то. Эти глаза, наполненные туманом, часто можно увидеть у людей, которые перенесли боевую психологическую травму. Но «Батя-купол» очень спокоен и рассудителен, он похож на седого богатыря из русских сказок. Голос его какой-то даже дикторский, очень разборчивый и внятный. Огромный торс, ладони размером с мою голову. Десантный тельник. «Цифра». Ему лет 45–50, он чем-то мне напоминает ветеранов-афганцев.

Леха говорит о нем, что это его «названный отец». Это с ним должна была быть та самая съемка, с которой меня попросил он помочь. Но я не знал никаких подробностей этой самой съемки. И, наверное, это было правильно.

После завтрака мы сели в автобус и поехали на кладбище. То самое, где были захоронены ополченцы, которых знали и Смирнов, и Батя. И он ходил между могил, и рассказывал о каждом из них какую-то удивительную историю. О героизме. О последнем рывке. О случайном осколке или пуле. О понимании, что «если не я, то всем хана». Какое-то это странное, русское чувство. Наверное, мне нужно пообщаться с солдатами многих армий мира, чтобы понять, что оно не только наше.

Батя-Купол поглаживал кресты на могилах ладонью, будто это были вовсе не кресты, а люди. Как-то особенно аккуратно, по-живому. Я не могу объяснить это иначе. Порой задерживался у них на несколько минут и молчал. Наверное, в эту минуту он вспоминал о человеке что-то случайное, хорошее.

У меня было именно так, когда я узнал о смерти Грека. Я рыдал у матери на груди, взахлеб. А сам думал о том, как утром он мне принес из своих закромов кевларовый слой, чтобы моя спина хоть как-то была защищена. Такой простой, донбасский мужик, который помог приезжему военкору, которого еще вчера и не знал совсем. А должен, наверное, я бы был что-то иное вспоминать. Ан нет…

Какое-то новое чувство родилось в тот момент, когда я увидел этого грузного мужика у могил, поглаживающего заботливо и трепетно кресты. Доселе незнакомое, непередаваемое. Какой-то новый ком подступил к горлу, и еще пару дней не отпускал мою память.

А вечером тот же человек нам варил шурпу с дымком. И это было одно из самых вкусных блюд, которых я попробовал в своей жизни. Клянусь вам, Батя-Купол засунул настоящее полено прямо в этот суп. А до этого мы долго и много разговаривали, играли в бильярд. Ополченец жил в доме бывшего прокурора Луганска. Условия были соответствующие. Чиновник, как началась война, сбежал в Киев.

Я даже успел подремать пару часов, пока готовилось коронное блюдо Бати. Отношения его и сироты Смирнова действительно казались какими-то особенно теплыми. Будто они и правда были родными друг другу. «Купол» спас жизнь Лехе в 14-м году, в буквальном смысле успев его вырвать из-под самолетного обстрела. Уже в последний момент засунуть неопытного тогда еще комбата «Ангела» в какую-то нору, чтобы того не разорвало на части. В тот же день и родился сам батальон. А Батя-Купол стал «ангелом-хранителем» для главного из «ангелов». Такой вот парадокс.

Но Смирнов решил записать его не случайно. Старый ополченец был одним из первых, кто встал на защиту Луганска. Из «первого потока», так сказать. А этих людей с каждым годом войны, по разным причинам, оставалось все меньше и меньше. Чуть позже Батя уедет в Россию, навсегда покинув свою Родину. Точных причин этого решения я не знаю. Но образ седого великана, именно «Бати», врежется мне в память на всю жизнь. Думаю, как и все ополченцы, которые покинули Донбасс, он по-прежнему каждый день думает о своем крае. О своем доме. И о тех ребятах, лежащих под крестами, для которых он стал одним из самых близких людей за очень короткий отрезок жизни.

Глава 23

– Едем в место, что называется – полная ж. Жесть, короче, – Смирнов оборачивается ко мне, ногу закинув на приборную панель. Оружие его, пулемет, торчит из открытого окна. Он небрежно держит его, накрыв рукой, а ствол засунув между зеркалом заднего вида и ребром двери. Эдакая импровизированная амбразура получается.

– Я был у Боцмана уже один раз. Это там, где одна дорога, и та простреливается? – переспрашиваю я и втягиваю голову в плечи. Страх нарваться на засаду или танковый снаряд начинает подсасывать твое воображение где-то глубоко в голове.

Ребята переглядываются, Смирнов бросает на меня удивленный взгляд через зеркало на лобовом.

Белая Каменка, место, где в то время в буквальном смысле поселился военкор Геннадий Дубовой. Ежедневно он выкладывал видео об обстреле этих позиций со стороны ВСУ. В комментариях под ними как всегда был жесточайший бой «диванных воинов». Но Гена снимал все подробно. Ополченцы периодически роптали на него, мол «куда ты высовываешься с камерой своей, голову оторвет к… матери!». Я удивлялся его безбашенности, если быть откровенным.

Прошлый раз я пробирался к передовым позициям по трассе, которую под прямой наводкой держали танки ВСУ. Мы неслись на «Ниве» километров под 120. Мои мысли в тот момент путались, мозг хотел знать ответ на один лишь вопрос: что лучше в этот момент – иметь быструю машину, но не бронированную, или все-таки защищенную, но более тихоходную. Тогда даже опытные ополченцы притихли. Будто всем нутром и молчаливым сосредоточением на окружающей обстановке пытались предугадать, получим ли мы в борт снаряд, пулю или мину.

Из техники на позиции была лишь легкобронированная МТЛБ, по сути – тягач, или даже трактор. Как вам угодно. На нем вывозили раненых. Больше никакой техники на позициях не было. Артиллерию убрали согласно Минским соглашениям. Были противотанковые ружья времен Великой Отечественной, ПТУР, пулеметы, автоматы. Жара дикая, мошкара, открытое поле. После недавно прошедшего дождя многие из окопов затопило водой. В том числе – склад продовольствия. Крупы испортились, сигареты отсырели. Боцман показывает мне реальные условия обитания на передовой. Такие картинки по федеральным каналам, обычно не показывают. О проблемах у нас говорить не принято. А тут – вот они. Иди и смотри. Снимай. Застенчивый парень из России, ополченец Грац, с которым мы как-то сразу находим общий язык, дает мне интервью. Первое в своей жизни. И первое – мне. «Раньше как-то не особо понимал вашего брата. А ты вроде наш, слышал про ваше агентство и работу». Мне приятно. И это правда. Мы долго разговариваем, и не только о войне. О планах на будущее тоже. Он застенчиво улыбается, когда говорит, что очень хочет семью и вроде как даже невеста уже имеется. Из местных.

Там же я встретил ополченца Парму – итальянец, приехавший сюда воевать против фашистов и националистов. Он прекрасно говорит по-русски. Улыбчивый, светлый. И он, в отличие от многих из нас, легко переносит жару. «В Италии сейчас сиеста» – говорит он мне и солнечно улыбается.

Такой была передовая буквально пару недель назад.

Сейчас мы едем на белом микроавтобусе вдоль посадки. Вижу взорванный «КамАЗ», в который попал танковый снаряд. Макс «Шило», тот самый, что за рулем, набирает уже километров 130 в час. А это, между прочим, не трасса. Это другой маршрут, обычная грунтовая дорога. Машину трясет, мотает. Мы задеваем нижней точкой задней балки какой-то бугор, слышится сильный стук. Смирнов матерится, мы все материмся, потому что в голове лишь одна мысль: «Наверное, машине хана».

Но нет, «Мерс», на удивление, выдерживает это испытание и торопится попасть к Боцману на передок. В пакетах «Ангелов» сигареты, какая-то форма, берцы, еда. Самое необходимое, что может пригодиться ополченцам тут. А еще я хорошо помню, что ребята везли им квадрокоптер, чтобы те, в свою очередь, могли так же, как и украинские военные, проводить разведку с воздуха. Каких-то лет 15 назад такое можно было представить лишь в научной фантастике.

Наконец-то мы ныряем в спасительную низину уже возле самого передка. Отсюда до окопов – считанные метры. Мы все быстро выскакиваем и идем к ополченцам. Смирнова здесь знают хорошо, он не первый раз помогает этим ребятам. Меня узнает Грац и Боцман. Ребята удивились: «Обычно к нам военкоры приезжают один лишь раз. Исключение – Фадеев и Дубовой». Я улыбаюсь. Мы передаем подарки, местные сразу набрасываются на сигареты. Курева тут нет уже как пару дней.

– Мы уж думали самосад какой сажать, – смеется один из них, распаковывая пачку табака.

– Давайте кофе попьем, что ли. Мы вас и покормить можем, у нас сегодня борщ, – Боцман встречает гостеприимно, улыбается. Везде у него порядок, все на своих местах.

За столом все просто – кружки-ложки, последние местные боевые сводки. Парни курят, мы настороженно слушаем «Кирпича», заместителя Боцмана.

– Утром заметили, как по зеленке, по дальней, просочилась таки какая-то группа вооруженная. Так что вы на обратном пути будьте аккуратней там. Мало ли чего. Мы своих всех предупредили, чтобы встречали. Но все-таки.

Мы как-то нервно начинаем похихикивать. Я записываю интервью с Боцманом.

– Обстановка стабильно напряженная, – начинает он словами Басурина. – Регулярные обстрелы, ежедневные. Наблюдаем перемещение украинской техники. Ждем опять атаку.

Еще несколько дней назад тут был бой. ВСУ пошли в танковую атаку. Ополченцам удалось подбить один Т-64. Экипаж танка слинял, бросив подбитую технику. Остальные дали деру. Я стою на краю окопа и смотрю в бинокль, рассматривая подбитую «броню».

– Ночью пытались к нему подойти, но наши сигналки сработали. Видно что-то вытащить хотели из него. Может своего убитого, может документацию какую. Черт его знает.

Намного позже, уже осенью, я увижу этот танк в рядах ополченцев. А о том, как Боцман и его немногочисленная команда, в рядах которой было чуть больше отделения, отбила атаку украинцев, будут слагать настоящие легенды. Да и не удивительно. Боцман и Кирпич – действительно легендарные личности, начинавшие свой путь еще в Славянске вместе с Моторолой и Стрелковым. «Непобедимый Боцман» – бородатый, грузный, огромный славянский мужик. Медведь, по-другому не скажешь. Умнейший человек, расчетливый, хладнокровный. Его тут слушает каждый. Огромная борода, добрая улыбка, острый юмор.

Да и ребята его все как на подбор. И не было в них никакой напыщенности, торопливости, суетливости. Очень часто такими можно увидеть героев военных фильмов. В жизни же все иначе. Одним словом – легендарное отделение. Кто еще таким количеством отобьется от превосходящих сил, да еще и от техники?

Прощаемся тепло. Уезжаем так же, той же дорогой, с той же максимальной скоростью. Когда выскакиваем в Тельманово, облегченно выдыхаем.

– Может, чебуреков поедим? – предлагает Смирнов. Все согласно кивают головами, описывая, какие вкусные в Тельманово чебуреки.

Такое место тут – одно на много километров вокруг. Простой зал, бывший какой-то то ли магазин, то ли столовая. Наскоро сделанная мебель, стулья. Но чистенько, как-то по-своему уютно. Пахнет по-настоящему вкусно. Заказываем лакомство на всех. Ждем, разговариваем, ребята обсуждают планы на ближайшие дни. Я же углубился в свой фотоаппарат, просматривая то, что успел наснимать.

Иду курить, вспоминая чебуречные в моем городе. Там работают какие-нибудь ребятам с черными бровями, засаленными волосами и в грязнющих передниках. Купить у них что-то не хотелось мне ни разу. Да и продукция была та еще – какой-то склизкий, не аппетитный, пережаренный кругляш на масле, в котором готовил еще, по всей видимости, сам хан Батый.

Тушу бычок, растаптывая его ногой. Захожу внутрь и вижу, что наше угощение уже на столе. И вот тут-то слюна, как говорится, потекла обильнее прежнего. Красивые, не пережаренные, ароматные, на тонком вкусном домашнем тесте – чебуреки были просто божественны. Это были первые действительно съедобные на моей памяти. Уплетал я их со скоростью чемпиона по «легкой обожретике». Конечно, я всегда замечал, что фронт выматывает твой организм, и есть после поездок по передкам хочется просто зверски. Живот довольно урчал, когда мы неслись по трассе в Донецк. Нас опять встречали бетонные блоки, мешки с песком, вооруженные люди. «Это Донецк, детка» – гласила надпись на одном из заборов.

Я снова был дома. Я рад был вновь открыть квартиру, которая стала для меня за это время довольно родной. Смирнов написал в соцсети, что ждет, когда скину ссылку на репортаж.

«Поедешь еще с нами?». Я ответил что-то вроде: «Зовите, поеду. С вами круто». На том и расстались. Это были классные дни, я отснял много хорошего материала, нового для меня. Я побывал на передке, побывал в Луганске. Даже отдохнул немного. Познакомился с «Ангелами». И это, как мне кажется, стало тем самым роковым поворотом дальнейшей моей судьбы.