Текст книги "Площадь павших борцов"

Представ перед маршалом Шапошниковым, Батов тоже не скрыл своего восторга:

– В победе под Москвой вижу большую заслугу Генштаба!

– Какая там заслуга, голубчик, – со вздохом отвечал Борис Михайлович Шапошников и вдруг заговорил о том, чего никак не ожидал Батов. – Наш народ слишком жаждал победы, и потому успех под Москвой мы преподнесли с излишним пафосом – как решительный поворот в войне. Однако, – продолжал начальник Генштаба, – до истинного поворота нам еще далеко. Сейчас мы только отбросили противника от столицы! Вермахт уже оправился от кризиса, а нам еще предстоит осваивать опыт ведения современной войны… Я недоволен, – сердито сказал Шапошников. – Темпы наступления были низкими. Командиры действовали вяло и нерешительно. Генералы допускали ошибки. Если бы не категорический приказ товарища Жукова, запрещавший фронтальные удары в лоб, мы бы просто захлебнулись в крови. И не здесь, не под Москвой, будет решаться исход войны…

(К этому мнению Шапошникова, пожалуй, примкнул бы и генерал Рокоссовский, который о битве под Москвой говорил в иных словах, никак не совпадавших с мнением официальной пропаганды: Константин Константинович не считал Московскую битву примером военного искусства; он говорил, что изматывание отступающего противника достигалось путем непосильного изматывания своих же войск, к дальнейшему наступлению уже не пригодных.)

Но после впечатляющих сводок по радио, после восторженных статей в газетах речь Шапошникова подействовала на Батова, как ушат ледяной воды. Павел Иванович стал рассуждать о делах в Крыму, где продолжал битву героический Севастополь, но Шапошников торопливо прервал его:

– Не надо, голубчик. Тамошняя обстановка мне известна. Но сейчас работу Генштаба более тревожит ситуация, которая может сложиться к лету сорок второго.

Об этом же думал тогда и Рокоссовский:

– Как можно забывать, что вермахт к лету оправится от московского потрясения и снова устремится вперед, чтобы выйти на запланированную ими и роковую для нас линию Архангельск – Астрахань… Вот здесь!

Рокоссовским слово «Сталинград» произнесено не было, но его ладонь разом накрыла и большую излучину Дона и даже нижнюю Волгу. Рокоссовский (как и другие полководцы) уже побаивался летней кампании, а жестокие выводы Рокоссовского, сделанные им из опыта битвы под Москвой, потом были выброшены из его мемуаров рукою М. А. Суслова, ибо эти выводы никак не укладывались в привычную схему войны, облюбованную еще Сталиным и прилизанную его наследниками до нестерпимого блеска.

Вот только сейчас, в новые времена, мы начинаем публиковать то, что вырезано ножницами наших партайгеноссе…

5. В гостях у Чуянова

Не хотел удивляться, а придется…

БАМ, о котором так много шумели в недавние годы, имеет прямое отношение к Сталинградской битве. Правда, до 1941 года он назывался БАМлаг, а из всего, что НКВД успело создать на костях «врагов народа», уцелела лишь станция Тында, где надобно бы ставить памятник не комсомольцам-добровольцам, а именно им – избитым, голодным, умирающим и пристреленным прямо на шпалах. «Это была страшная сталинская мельница, под жернова которой сплошным потоком сыпались осужденные». Стройка была строжайше засекречена, о ней никто в мире не знал, и нам, читатель, до сей поры не известно, сколько десятков (или сотен) тысяч людей там погибли.

Но вот грянула война, и в бухгалтерии НКВД подсчитали – сколько осталось? Выжили только десять тысяч. Рельсы, что были проложены, сняли. И увезли их. Куда? Каторжников запихали в товарные вагоны и тоже повезли. Куда? И увидели они Волгу… Уже осенью началось строительство объездной железной дороги Сталинград – Саратов – Владимировка, «чтобы, – как писал А. С. Чуянов, – обеспечить выход за Волгу». Тогда же и началась жуткая – иного слова мне не найти! – прокладка стратегической трассы от Кизляра до Астрахани, дабы перегонять железнодорожные составы с бакинской нефтью. Раньше поезда с цистернами шли через Ростов, но под Ростовом хозяйничали танки Клейста…

Никто из жителей Сталинграда, ни сам секретарь обкома, ни последний попрошайка на вокзале – никто не знал, что в далеком Цоссене решено: Сталинграду пасть не позже чем 25 июля 1942 года. Вернувшись вечером домой, Чуянов говорил жене:

– Боже, какие мы нищие! Рельсы черт знает откуда привезли, так шпал нету. Кладут рельсы прямо на землю. Ни лопат, ни тачек – одни конвоиры да лозунги. Привыкли жить, думая, что мы баснословно богаты. А когда нужда приперла, так все аптеки в городе обеги – таблетки аспирина не сыщешь. Вот и крутись как знаешь. А виноватых днем с огнем не найдешь. Тем и кончится, что в конце концов я виноват останусь…

* * *

Осень в Сталинграде выдалась ранняя, дождливая. В канун битвы под Москвой Чуянов звонил во Владивосток приятелю Г. И. Масленникову и был поражен отличной слышимостью.

– У нас тоже пиковое положение, – доносилось с берегов Тихого океана. – Живем, как и флот, в готовности номер один. Сам знаешь, от соседей добра не жди.

Надеясь на сообразительность Масленникова, Чуянов отвечал нарочито легкомысленным тоном:

– А у нас по-старому. Живем, хлеб жуем. Тебе шлют приветы.

– Значит, помнят меня в Сталинграде? А – кто?

– Женщины. С чулочной фабрики Крупской, со швейной имени Восьмого марта. Работаем… телогрейки шьем, да ватники. Сам знаешь, что нужно для бойца в первую очередь.

– Толстые ватники, – догадался Масленников.

– По последней моде – сорок пять миллиметров…

Легкие на помине явились женщины. Целая делегация – как раз с тех фабрик, о которых он помянул. Жаловались на необычную дороговизну продуктов, рынок стал безбожно вздувать цены.

– И у нас дети Как прокормить? Молока нет. Раньше помидорами свиней кормили, а теперь помидоры на базаре кусаются.

– Дорогие мои, – отвечал Чуянов, – я вам не Бог, не царь и не герой. С частниками драться не стану. Это дело их совести. Но вот на колхозную торговлю нажать еще вправе и потому кое-кому влетит от меня по первое число…

Воронин из НКВД пришел с бумагами. Пользуясь затемнением города, шпана грабила прохожих. Их судили.

Воронин сказал:

– А не жалко? Молодые и – под расстрел?

– Сейчас телячьи нежности неуместны, – отрезал Чуянов. – А перевоспитывать некогда. Под расстрел не надо. Гони всех в штрафбат – там немцы их не помилуют…

Звонил из Москвы Ванников, ведающий вооружением:

– Привет. Тут маршал Кулик до меня напортачил. Исправлять все на ходу надо. Он, лопух, вместо автоматов, спихнул на армию серию винтовок СВТ… Брось один раз на землю – и больше из СВТ уже не выстрелишь. Сейчас необходимо как воздух автоматическое оружие… ППШ! Слышал о таком?

– Выезжаю в Москву, на месте все и решим, хотя для моих заводов – дело новое. Но освоим, освоим. Обещаю. Ладно.

В столице Чуянов пробыл недолго, застав Москву как раз в тот период, когда метро уже не работало; среди жителей возникла паника, удиравших на машинах рабочие сворачивали в кювет вместе с машинами, кому-то били морду. На обратном пути в Сталинград секретарь обкома впервые в жизни угодил под бомбежку, а вернувшись, сразу вызвал Воронина:

– Пора отрывать на дворах щели, подвалы очистить под бомбоубежища. Пусть наши бабки не воют – весь хлам из подвалов и чердаков выбросим. Я-то вот в поезде, когда бомбы засвистели, так, народу не стыдясь, под лавку нырнул и кепочкой накрылся…

Новое дело: мука есть, а хлеба нету. Мукомольня и хлебопекарням не хватает тока. Не дают электроэнергии. Зубанова было не узнать высох, почернел, вдобавок еще и зубы болят.

– СталГРЭС рвут на части! – простонал он. – Каждый день мучаюсь у щита распределения: кому ток важнее? СТЗ или булочным?

– Танки нужны, как и хлеб.

– О-о-ой, – провыл инженер-энергетик.

– Не вой, – сказал Чуянов. – Поезжай в Бекетовку там есть такая дивная краля, Клавдия Терентьева, на Плеханова. Видел?

– На кой ляд? До баб ли нам тут? Ой… опять схватило!

– Скажи этой красуле, что я велел тебе зубы вырвать. Она дантистка. А потом и думай – что на Т-34, а что на буханки.

Зубанова через день встретил – тот чуть не плачет:

– Больно было? – посочувствовал ему Чуянов.

– Лучше бы ее не видеть! Влюбился, как последний дурак.

– В кого влюбился?

– Да вот в эту… которая зуб вытащила.

– Мое дело сторона. Я тебе не сват. Сам разбирайся…

Были первые дни ноября. Вдруг на СТЗ не стало деталей для танков, которые всегда поставлял Тульский завод. Чуянов позвонил Жаворонкову.

– А его нету, – отвечали из Тулы. – Он с утра взял автомат и выехал на передовую, чтобы отстреливаться, А у вас какое к нему дело?

Чуянов вкратце объяснил.

– Мама дорогая! – удивились туляки. – Да у нас тут Гудериан под самым боком. Вот, погодите, отгоним от Тулы и дадим детали. У вас-то тихо?

– Тихо, – ответил Чуянов…

В день, когда пришло известие, что наши войска оставили Курск, Алексей Семенович выехал на СТЗ, чтобы проследить за отгрузкой танков – для обороны столицы. СТЗ был окружен высоченным забором, вдоль него бегали громадные сторожевые овчарки. Начальник охраны завода предупредил:

– Только ближе не подходите – вмиг разорвут. Объект секретный. Тут один тип хотел поживиться, одни пуговицы остались…

Чуянов испытывать судьбу и не собирался. Слишком ж страшны были громадные пасти псов с ощеренными клыками, служившие верной порукой тому, что ни один лазутчик не осмелится сигать сюда через забор. Около полудня Чуянова разыскали в цехах, велели скорее бежать в кабинет директора СТЗ.

– А кому там я понадобился?

– На проводе сам … товарищ Сталин.

Чуянова удивило, что Сталин разговаривал спокойно:

– Что за пушки вы там конфисковали в свою пользу? Артуправление в Москве не подтверждает наличие этого эшелона в вашем Сталинграде.

Чуянов ответил, что триста пушек он уже велел переделать в зенитные орудия, нужные для ПВО на переправах через Волгу.

– А разве вас бомбят? – спросил Сталин.

– Нет, товарищ Сталин. Но какие-то самолеты летают.

– Хорошо, – произнес Сталин. – А с нашими ротозеями из Артуправления, забывшими, где посеяли целый эшелон пушек, я разберусь в Москве уже сам … по-отечески!

Чуянов закончил разговор и перевел дух с таким облегчением, с каким, бывало, в юности сваливал мешок на пристани.

– По-отечески, – сказал он про себя. – Не завидую я теперь всем тем, кому он отцом доведется. Это уж точно…

Утром 7 ноября репродукторы на площади Павших Борцов транслировали из Москвы парад, разнося по всему миру грохот солдатских сапог по брусчатке. Прямо с парада войска уходили на передовую, и это как-то окрыляло, а многие женщины даже плакали, услышав по радио звуки марша «Прощание славянки». Дедушка дома тоже прослезился:

– Давно эфтакой музыки не слыхивали, все эти да «нас побить-побить хотели…» Минина да помянули. Чай, от вашего, яти его мать, интырцанала одни ошметки остались. Чего доброго, церкву откроют. Хоть помолиться бы нам, православным, перед смертью дозволили.

– Открою , – мрачно ответил Чуянов деду.

* * *

В конце ноября Чуянов созвонился с Ростовом, к телефону подошел секретарь Ростовского обкома Двинский:

– Рейхенау жмет… танки. Боюсь, не удержаться.

– Держитесь. Я еще позвоню… завтра! Слышишь? На следующий день из Ростова звонила уже секретарша.

– Помогите… не знаю, что делать! – кричала она. – Никого уже нет, я одна. А тут такое творится.

– Где Двинский? Дай его… срочно!

– Да все убежали. Одна ведь я! А тут по комнатам немцы шляются. Хохочут. На губных гармошках наши песни играют…

С юга – от Ростова – повалили на Сталинград эшелоны – раненые. Врачей не хватало. Медикаменты – на вес золота. Кошмар какой-то! Банно-прачечный комбинат был не в силах обслужить поток исстрадавшихся людей – ампутированных, искалеченных и обожженных. Алексей Семенович распорядился:

– Банщикам работать в три смены.

– А когда у них было меньше? Вот мыла-то где взять?

– Не знаю, – честно признался Чуянов. – Найдите. Средь дня заскочил домой пообедать, опять звонок.

– Откуда говорят?

– Из зоопарка.

– Чего вам от меня понадобилось?

– Слониху Нелли кормить надо.

– А что слоны едят?

– Не знаем, как в странах капитала, – отвечали Чуянову, – а советские слоны едят много.

Чуянову хотелось обложить говорившую «дурой»:

– Если Нелли все жрет, так все и давайте.

– Овощи-то на базар не пойдешь покупать. Дорого!

– Господи, да выкручивайтесь как-нибудь…

Наплыв беженцев увеличился. Поезда с юга подвозили по восемь тысяч человек в день, а сколько приплывало по Волге – не поддавалось учету. Среди эвакуированных – с севера – появились и ленинградцы.

Они уже хлебнули горя, всякого навидались. Рассказывали что рабочий у станка получает 250 граммов хлеба, прочие – 125 граммов . Чуянов зашел в столовую.

– Ну-ка, – сказал хлеборезу, – отпили мне сто двадцать пять граммов. Хочу посмотреть, сколько получится.

Дома Чуянов включил радиоприемник, и сразу же послышался четкий стук в двери. Жена сильно испугалась.

– Не вздрагивай! Это же позывные Би-Би-Си…

Призывно и настойчиво постучав в двери радиослушателей, Би-Би-Си сообщило, что 9 декабря японцы совершили вероломное нападение на американскую базу Пёрл-Харбор, расположенную на Гавайских островах. Вслед за тем гитлеровская Германия объявила войну Соединенным Штатам Америки.

Конечно, среди сталинградцев сразу пошли разговоры:

– Надо же, а! До чего же паразит нахальный. Уже под Москвой получил в зубы, а ему все мало, на войну так и лезет…

В один из дней секретарша обкома доложила:

– Алексей Семенович, а к вам опять… избиратель!

Чуянов даже за виски схватился, простонав:

– Господи, когда я от них избавлюсь?..

А принять надо. Вошел старомодный дядечка. Очень опрятный. На костылях. В шляпе. Он держал деревянную коробку. Вежливо объяснил, что учительствует в казачьей станице Алексеевской:

– Как учитель физики, на досуге изобретательствую.

– Очень приятно. Что изобрели?

– Электрический пулемет. («Все у меня есть, – подумал Чуянов, – только вот этой штуки еще не хватало. Ладно, мы и не такое видели. Переживем».) – Мое изобретение имеет большое будущее, – сказал учитель, – и оно способно свершить переворот в войне не только в тактическом, но и в стратегическом аспекте.

– Не сомневаюсь. Прошу. Садитесь.

– Спасибо. Мы постоим. Можно показывать?

Чуянов так уже изнемог от разных эдисонов, что ему было все равно, и он безнадежно махнул рукой:

– Чего стесняться в родимом отечестве? Валяйте.

Учитель извлек из сундучка странную машинку, внутри которой что-то мяукнуло; от машинки тянулся электрошнур.

– Вы не боитесь? – вдруг спросил он Чуянова.

– Боюсь. А вы?

– Я тоже. Побаиваюсь. За обстановку.

– Ничего. Она казенная. Вон там штепсель. Видите?

– Вижу. Внимание. Эксперимент. С великим извинением…

С этим «великим извинением» он воткнул вилку в розетку, и с этого момента Чуянов перестал понимать, что происходит в этом мире. Сначала – треск! Лампа на столе – вдребезги, люстра – на полу. Штукатурка отделилась от стены. В кабинете не продохнуть от пыли. Разгром полный. Изобретатель сказал:

– Знаете, я человек скромный. Вперед, как другие, не лезу. Но коли идет война народная, война священная, а я человек верующий, потому и решил внести священную лепту в дело нашей общей победы над гитлеровскими супостатами.

Чуянов долго вытрясал из волос штукатурку.

– Поздравляю, – сказал он учителю. – Вы первый изобретатель, в которого я поверил. Поедете в Москву… за счет обкома. Вместе со своим пулеметом. Я не специалист в таких делах, но вижу несомненные задатки таланта…

* * *

1 января 1942 года в небе над Сталинградом был сбит первый германский бомбардировщик, и Чуянов тогда же сказал:

– Тыловая жизнь кончилась – начинаем воевать…

6. За «отмороженное мясо»

Уцелевших в битве под Москвой солдат фюрер наградил почетной медалью «Зимней кампании», которую в вермахте прозвали медалью за «отмороженное мясо». Тогда же уменьшилось и количество желающих пополнить железные ряды национал-социалистической партии, а среди немцев блуждал такой анекдот:

– Ветераны нашей партии, завербовав в партию фюрера пять новых членов, получают законное право выйти из партии. А кто завербовал сразу десять кандидатов в партию, тому в партийной канцелярии Бормана официальную справку о том, что он в рядах нашей партии никогда не состоял… Я вот думаю: не сам ли Геббельс и придумал этот анекдот?

Он ведь был на все руки мастак, и сейчас (в «тронном зале» дворца Леопольда, который занимало его министерство пропаганды) он доказывал мрачному, как сатана, Гансу Фриче:

– Истина в пропаганде всегда терпит поражение, тогда как любая наглейшая ложь одерживает победы. Для лжи необходимо лишь правдоподобное, и тогда она уцелеет…

Сейчас, чтобы утешить немцев, он обратился к средневековому астрологу Нострадамусу, который предсказал главные события мировой истории – вплоть до 3000 года. Чтобы там ни болтали об астрологии, но этот чародей назвал 1918 год, когда на Востоке объявится «великое безбожное государство», он же назвал и 1933 год – год прихода Гитлера к власти.

– После чего, – говорил Геббельс, – многие страны Европы вольются в Германию, однако росту германского могущества помешает «великий князь Армении»… Думаю, что Нострадамус ошибся немного, ибо Армения граничит с Грузией, откуда и явился этот кремлевский «великий князь» Сталин.

Геббельс понимал, что официальной пропаганде люди давно не верят, склонные верить всему потаенному, что преследуется властями. Он живо развивал перед Фриче мысль, как выгоднее распространять в немецком народе пророчества Нострадамуса:

– Глупо, если они выйдут из типографии и будут продаваться в газетных киосках на улице… нет ! Их надо распространять в народе от руки переписанными, в машинописных копиях под копирку. И совать по утрам в почтовые ящики как нелегальные листовки. А нам следует дополнить пророчества Нострадамуса словами, что схватка с «великим князем Армении» завершится его гибелью, а эра всеобщего мира и благоденствия уже стоит на пороге каждого немецкого дома…

Ганс Фриче выслушал и поднялся, чтобы уходить.

– Йозеф, хочешь, я расскажу тебе последний анекдот?

– О ком?

– На этот раз – о тебе… Не рассердишься?

– Да нет, не обижусь, рассказывай, – согласился Геббельс.

– Наконец, и наш Геббельс умер, – провозгласил Ганс Фриче. – В рай его не пустили, а направили прямо в ад. Он испугался, но черти издали показали ему ад, в котором пляшут голые девки, а грешники хлещут французское шампанское. Геббельс, конечно, пожелал жить в аду. Но когда его доставили в ад, он обнаружил одни лишь адские муки и возмутился: почему издали показывали одно, если в действительности тут все другое? На это сам Вельзевул ответил Геббельсу: «Так это же была самая наглядная пропаганда – мы все учились у тебя…»

Геббельс выслушал анекдот и даже не улыбнулся.

– Отличная шутка, Ганс, не правда ли? – сказал он. – Но ты меня не рассмешил, потому что этот анекдот придумал я сам.

На прощание он сказал Фриче, что министерству пропаганды предстоит теперь как следует поработать; надо внушить немцам, что эта зима – русская зима – черт с ней, зато вот весна и лето предстоящего 1942 года станут решающими для побед вермахта.

– Кстати, – заключил он, пожимая руку партайгеноссе, – Сталин тоже думает, что в сорок втором с нами будет покончено… раз и навсегда! Поправь шляпу, Ганс, держись бодрее. А в новогодней речи по радио мне, очевидно, предстоит обронить фразу: «Теперь уже никто не знает, когда и как завершится эта война».

– Гениально! – сказал Ганс Фриче и поправил шляпу.

* * *

16 декабря группу «Центр», размочаленную под Москвой, возглавил фельдмаршал фон Клюге, человек непьющий и некурящий. Затем последовал жесткий приказ из «Волчьего логова»: без личного разрешения фюрера никто не имеет права отвести войска с занимаемой позиции, фронт следует удерживать до последнего патрона, отныне все генералы вермахта должны помнить, что они исполняют личную волю Гитлера…

Это распоряжение не вызывало энтузиазма на фронте.

– Кем же я стал? – ворчал «быстроходный» Гейнц, вовремя удравший из-под Тулы с колхозной свиноматкой, которую и съели в ночном лесу при свете костра. – Если я только исполнитель чужой воли, лишенный частной инициативы в оперативных порядках, то я уже не полководец, а жалкий чиновник, обязанный вставать при чтении высочайшего рескрипта.

Эрих Гёпнер выразился еще более ярко:

– Хорошенькое дело! Иваны лупят меня по морде, а я потерял право даже убегать. В таких случаях битые не кричат противнику: «Ах, какое счастье, что мы снова встретились!..» Боюсь, что фанатичное сопротивление в обороне приведет войска к гибели…

(Об этом приказе Гитлера после войны много говорили на Западе как о роковой ошибке, которая привела вермахт к потере оперативной эластичности. Но факты свидетельствуют об обратном. В условиях зимы 1941 – 1942 годов именно такой приказ Гитлера возымел сильное действие, и советские войска сразу же ощутили сильное противостояние противника.)

В эти дни Герман Геринг, обычно манкировавший визитами в «Вольфшанце», вдруг зачастил в Пруссию, отчаянно интригуя.

– Слабая голова у Гальдера, да и чего можно ожидать от баварца? А какие жидкие мозги в котелке у Браухича!

19 декабря Гитлер произнес такую вот фразу:

– Браухич – трусливый и тщеславный негодяй…

Тут он припомнил ему все: и развод со старой женой, и срочную женитьбу на молоденькой Шарлотте неизвестного происхождения, но которая выклянчила деньжат на строительство виллы. Браухич, держась за сердце, на полусогнутых от унижения ногах с трудом выполз из кабинета фюрера, сказав Кейтелю:

– Ну, все! Больше не могу. Мне дали под зад.

– Что теперь будет с нами… после Москвы?

– Спросите у него сами, а я поехал в отставку… к Шарлотте. В конце-то концов, этого мне давно следовало ожидать.

Кейтель сунулся было к Гитлеру, но получил свою порцию, в которой слово «кретин» звучало нежной лаской. Йодль застал Кейтеля плачущим над составлением просьбы об отставке. Под локтем же Кейтеля уже лежал заряженный вальтер.

– Вот допишу… и шлепнусь! – сообщил он Йодлю.

Йодль порвал бумагу, а пистолет его разрядил:

– Хоть вы-то не сходите с ума, Кейтель…

Дошла очередь и до Гудериана, фюрер не пощадил и его:

– Вы, кажется, решили сомневаться в моих распоряжениях? Так вы мне более не нужны. Поезжайте к жене и вместе с нею можете критиковать меня сколько вам влезет. Я не обещаю, что ни на какую вашу критику гестапо реагировать не станет…

Гитлер громил своих генералов с такой же яростью, с какой советские войска трепали его генералов. Большая стратегия таила в себе и большие страсти. 30 декабря немцы сдали Керчь, и в этот же день Гитлер связался с фельдмаршалом фон Клюге.

Телефонограмма их разговора уцелела:

– Дальнейшее удержание позиций бессмысленно, я прошу разрешения на отход этой же ночью.

– Отступлению не видно конца, – отвечал Гитлер, – Так можно откатываться до Днепра и Буга, а потом убираться в Польшу, чтобы сажать картошку. Удивлен, почему вы отступаете по всему фронту, если противник по всему фронту не наступает? Кончится все это тем, Клюге, что дождусь вас на Одере с мешком беженца за плечами. Вводит ли Жуков тяжелую артиллерию?

– Пока нет. Авиация. Танки. Инфантерия.

– Я, наверное, очень отсталый человек, – сказал фюрер. – Но во время моей молодости, я помню, даже десять процентов немцев, оставшихся в живых, продолжали держать оборону

– Мы еле таскаем ноги, – жаловался ему Клюге. – Вам, мой фюрер, не следует забывать, что здесь не цветущая Франция и сейчас не пятнадцатый год, а мы уже не так молоды.

Гитлеру все это попросту надоело. Он закончил:

– Клюге, я поздравляю вас с наступающим новым годом…

Фридрих Паулюс отмечал новый год в кругу семьи.

– Полная смена караула! – сообщил он жене. – После Браухича хотел уйти и мой Франц Гальдер, но Браухич, прежде чем хлопнуть дверью, уговорил его не покидать ОКХ, чтобы не потерялась главная нить прежнего руководства вермахта.

– Зачем такая перестановка понадобилась фюреру?

– Не знаю. Пока еще не знаю. Но… догадываюсь.

– Барон, – велел Паулюс зятю, – включите радиоприемник.

Совместно они прослушали по радио новогоднюю речь Геббельса, и, конечно, обратили внимание на его фразу, проскочившую в тексте как бы между прочима «Теперь уже никто не знает, когда и как завершится эта война…» Паулюс вяло улыбнулся:

– Где же ему знать, если даже мы, опытные генеральштаблеры, сами уже не видим конца всей этой восточной кампании…

Эта же речь, уже переведенная на русский язык, скоро лежала на столе перед Сталиным, и он остался доволен.

– Вот! – сказал Сталин. – Именно эта фраза Геббельса еще раз убеждает всех нас в том, что мы, завершив разгром немцев под Москвой, теперь способны развить первоначальный успех по уничтожению зарвавшегося врага, чтобы в этом же сорок втором году окончательно изгнать оккупантов с территории нашей любимой родины…

* * *

Паулюса в Цоссене снова навестил генерал Фромм, который, как и следовало ожидать, завел речь о резервах вермахта.

– Я в прострации! – опять начал он. – У меня подготовлены для фронта лишь тридцать три тысячи человек, а некомплект дивизий на русском фронте составляет уже триста сорок тысяч. Группы «Центр» и «Север» скоро будут иметь лишь около тридцати процентов от числа их первоначальной мощи, с какой они вступили в войну с большевиками.

Паулюс был уже достаточно информирован в этих вопросах.

– Кстати! – припомнил он. – Это хорошо, что вы, Фромм, навестили меня, Эрвин Роммель (вы сами знаете, что ему много не надо, чтобы он взвился до небес!) постоянно напоминает о том, что нуждается в усилении, Роммелю известно, что у вас давно подготовлен мощный корпус «Ф».

– Да, – кивнул Фромм, – этот корпус был предназначен для возни с англичанами в Ливии, но сейчас он в Греции.

– Роммель ждет его! – напомнил Паулюс.

– И не дождется, – отозвался Фромм. – Резервов нет, а корпус «Ф» пригодится нам в… Донбассе! Спасибо, что напомнили; я распоряжусь, чтобы из Греции корпус переводили на Украину, чтобы укрепить шестую армию Рейхенау

Естественно, помянув Рейхенау, они говорили о шестой армии, и генерал Фромм сообщил о слухах в Берлине:

– Говорят, Рейхенау превратил ее в карательную.

Паулюс раскрыл папку, пересеченную по диагонали желтой полосой, извлек из нее приказ Рейхенау, чтобы Фромм прочитал: «Солдаты 6-й армии, вы должны вести борьбу против беспринципной банды убийц. Все партизаны в форме или в гражданской одежде должны быть публично повешены…» Фромм сказал, что под видом партизан Рейхенау теперь может казнить любого прохожего.

– Это очень опасный документ… для всех нас! – сказал он. – По-моему, каждый разумный генерал, получив такую бумажку, обязан как можно скорее ею подтереться, чтобы никто потом не пожелал подшивать этот приказ к обвинительному протоколу.

Паулюсу вдруг вспомнился разговор с Людвигом фон Боком о личной ответственности полководца. Но, желая спасти честь 6-й армии, он пытался хоть как-то оправдать и Рейхенау:

– По натуре это заядлый эксцентрик! Помню, во Франции он явился на банкет в костюме циркового жокея. Наконец, он выбирал и приглашал к танцу в офицерском казино самых толстых женщин, а танцевать с толстухами нам при Секре-Секте было строго запрещено, чтобы не вызывать насмешек…

Фромм сразу отверг неловкие и наивные оправдания:

– Об этом, Паулюс, вы можете рассказывать жене. Но попадись Рейхенау в лапы русским, они сразу отволокут его до ближайшей виселицы, и всегда в толпе тех же русских отыщется такой же забавный эксцентрик, желающий накинуть петлю на шею…

Паулюс помрачнел. Уходя, Фромм спросил:

– Рейхенау-то еще в почете у фюрера?

– Да, как и его шестая армия. А как Франц Гальдер… удержится? Не знаю. Гальдера в ставке фюрера недолюбливают. Традиция обязывает, чтобы начальником генштаба был обязательно пруссак, а Гальдер имел несчастье литься в Баварии.

– Удержитесь хоть вы, Паулюс… Я пошел!

В эти зимние дни (на самом срезе двух переломных годов) Паулюс убедился в непорядочности Гальдера, который частенько подтрунивал над Гитлером, хотя нацистский режим считал для немцев даже «целебным». После катастрофы вермахта под Москвой он уже не рисовал стрел, нацеленных на Бейрут и Калькутту, которые пронзали Кавказ и Персию, – Гальдера, кажется, стала более заботить сохранность своей упитанной шеи. Теперь – с удалением Браухича из ОКХ – он при каждом удобном случае не забывал лягнуть его в присутствии фюрера:

– Если бы мы не пошли на поводу у этого честолюбца Браухича, все было бы иначе: мы бы уже качали нефть в Майкопе, нам бы не пришлось цепляться за сугробы под Демянском.

Гитлер почти с ненавистью разглядывал большие хрящеватые уши Гальдера, ярко-красные от прилива крови; фюрер уже привык к лести, но на такую грубую лесть он не улавливался:

– Вы оба с Браухичем бюрократы, а разница меж вами та, что Браухич без очков, а вы без очков ничего не видите. Вам бы, Гальдер, где-нибудь торговать двухспальными кроватями для молодоженов в глухой баварской провинции, а вы допущены мною в большую стратегию…

Уши Гальдера стали совсем алыми, и, наверное, он припомнил атташе Кёстринга, назвавшего генштаб «конторою по скупке старой мебели у бедного населения».

В подземных бункерах «Вольфшанце» гудела электростанция, от калориферов исходило приятное тепло.

В белокафельной ванной благоухало озоном и даже фиалками. Паулюс и Гальдер вышли из душевых кабин одновременно.

– Как вы могли стерпеть подобное обращение?

– Но я же не Ричард Львиное Сердце! – отвечал Гальдер. – И я не могу при каждом случае выхватывать меч, чтобы разрубать обидчика от макушки до копчика… Вы не надейтесь, Паулюс, отсидеться за бастионом своей безупречной респектабельности. Придет время, и вас тоже поволокут кастрировать, как блудливого и жирного кота. И как бы вы ни визжали, фюрер все равно сделает из вас своего паиньку…

Паулюс решил отмолчаться, держа руки по швам я его пальцы чуть подрагивали, касаясь малиновых кантов генеральштеблера.

Побывав дома, он известил свою дражайшую Коко:

– Фюрер у нас взбесился – всем генералам устроил разгон. Правда, его гнев еще не коснулся Рейхенау. Но сколько лучших умов потеряли за эти дни вермахт и генштаб… Правда, ко мне он по-прежнему внимателен и даже подчеркнуто вежлив, зато другим коллегам достается от него как никогда.

Елена-Констанция заговорила совсем о другом – о трудной беременности дочери, о консультации у лучших гинекологов Берлина, рассказывала, что ее беспокоило:

– Я родила сразу двойню, а теперь думаю: не наследственное ли это, и не станет ли Ольга, как и я, рожать близнецов?

Горничная, как всегда, уже подносила яичный ликер.

– Благодарю. – Паулюс оставался со всеми вежлив…

Ночью он долго не мог уснуть, и жена сказала ему: