Текст книги "Площадь павших борцов"

15. Противники

«Каждые семь секунд в России погибает один немецкий солдат!» Не совсем-то нравственно, на мой взгляд, подсчитывать, сколько убивают врагов в секунду, и при этом умалчивать, сколько русских за семь секунд убивают немцы.

Теперь обе группы армий «А» и «Б», разделенные меж собой полумертвым пространством, из которого бежали жители, но в которое оккупанты еще не вошли, – эти «А» и «Б» страшными сороконожками двигались самостоятельно: Лист и Клейст нажимали на Кавказ, а Паулюс из большой излучины Дона выбирался к берегам Волги. Начинался август, и мне, чтобы ощутимее был накал тогдашних боев, все-таки придется сказать, что в группах «А» и «Б» убыль за этот месяц составила 132800 человек, а пополнение было совсем ничтожное – лишь 36 000 солдат.

Но потери мало заботили Гитлера, и, уверенный в том, что второго фронта еще долго не будет, он перекачивал свои дивизии из Франции и Германии на Восточный фронт, который, подобно чудовищному молоху, губил миллионы жизней. Вечером 5 августа в столовом бараке «Вервольфа» под Винницей фюрер удачно прикончил комара на своем затылке!

– Моя стратегия оправдалась полностью. Русские поставлены на колени, и я понимаю причины, по которым Сталин не желает покидать город, носящий его имя. Наверное, назови я в Германии какой-либо городишко Гитлербургом, мне бы, наверное, тоже было жаль отдавать его этому Чингисхану…

1 августа танковая армия Германа Гота, прокатывая свои «ролики» вдоль железной дороги к Сталинграду, взяла станцию Ремонтная, через день она была уже в городе Котельниково, а теперь выходила к реке Аксай. Паулюс был доволен, что силы русских теперь раздвоены – против него и против Гота, когда квартирмейстер фон Кутновски доложил ему о нехватке похоронных команд, не успевающих зарывать трупы!

– Хотя мы не отказываем им в голландском «Шокакола», они курят только сигареты «Аттика», каждый имеет в день по банке португальских сардин и фруктовых консервов.

Порыв ветра сдул со стола Паулюса штабные бумаги – синие, белые, красные и зеленые (по степени их секретности).

– Закройте окно, черт вас всех побери! – нервно крикнул Паулюс. – Накажите священникам, – велел он, – чтобы впредь не церемонились с индивидуальными захоронениями. Кажется, уже пришло время братских могил… как у русских.

– Думаю, – поддержал его Артур Шмидт, – что католиков и лютеран можно сваливать в общую яму, а на том свете все будут равны перед Всевышним…

«Молниеносная девица» приняла свежую информацию: танки Клейста вступили в Сальск, одна колонна двинулась на Краснодар, другую Клейст развернул на Ставрополь (7 августа танки Клейста возьмут Армавир, а еще через два дня окажутся в Майкопе). Вильгельм Адам перебрал в пальцах хитроумные ключи от секретного сейфа с документами 6-й армии;

– Интересно, успеют ли русские взорвать нефтепромыслы?..

Вопрос таил общую тревогу. Начиная с июля, вермахт испытывал острую нехватку горючего, отчего продвижение замедлилось. Рихтгофену не отказывали в бензине, но в 6-й армии застыли тягачи «Фамо» и мощные «Фр. Крупны», простаивали семитонные «Хономаки» и грузовики «Адлеры», теперь пушки таскали по степи могучие «першероны», на крупах которых были выжжены особые тавро вермахта… Паулюс сказал Виттерсгейму:

– Вы гоняете свои «ролики» даже за водой к реке, тогда как русские не забыли об услугах крестьянской телеги.

Виттерсгейм огрызнулся – его танки, не признавая дорог (которых и не было), катились по целине:

– Потому за одну неделю моторы сожрали всю месячную норму, а двигатели у нас всегда рискованно перегревались.

– Не будем спорить… как там служится моему Эрни?

– Ваш сын превосходный танкист, но слишком горяч!

– Вы следите за ним, Виттерсгейм, – просил Паулюс, чуть покраснев от стыда. – Поймите, я готов смирить страхи отцовских чувств, но моя жена… ее материнское сердце…

Вечером Паулюс, оставшись один, грустил:

Тихо-тихо скрипка играет,

А я молча танцую с тобой…

– Бедная Коко… бедная, – тосковал Паулюс.

И не знал самого страшного. Пройдет недолгий срок, его имя будет вычеркнуто из жизни, а в гестапо от Коко станут требовать, чтобы отказалась от мужа и чтобы даже переменила фамилию, дабы в Германии все немцы забыли это презренное имя – Паулюс. Но Елена-Констанция, эта милейшая и умная Коко, откажется предать мужа и потому до конца войны ее будут держать колючей проволокой Равенсбрюка. Она умрет в 1949 году. И они, всю жизнь так любившие друг друга, больше никогда не увидятся… Никогда! Никогда! Никогда!!

* * *

В ставке Гитлера под Винницей, как отметил Франц Гальдер, «невыносимая ругань по поводу чужих ошибок», – это и понятно, ибо фюрер, подобно Сталину, считал себя гением, а все ошибки он сваливал на головы других, которые – вот идиоты – гениями себя не считали. Гальдер понимал, что дни его сочтены, и он позвонил в Цоссен, чтобы заранее подогнали в Винницу его личный поезд «Европа», дабы покинуть театр военных действий, где фюрер неустрашимо побеждал комаров.

– Я вас не держу, – сказал Гитлер, – можете забрать с собой и своего ученика Паулюса, который неравно распинался передо мною, что скоро сделает мне символический дар – бутылку с натуральной волжской водой… Где она? Теперь не Паулюс, а Герман Гот войдет в Сталинград!

С нашей стороны пропаганда сработала неряшливо, – и Москва прежде времени оповестила по радио мир, что «на берегах Волги высится нерушимая крепость – Сталинград», о неприступность стены которой гитлеровцы обломают последние зубы. Для Геббельса этой обмолвки было достаточно, и он отреагировал быстро.

– Послушайте, Фриче, – сказал он приятелю, – на этом можно удачно сыграть. Ведь не мы, а сами русские объявили Сталинград крепостью вроде Вердена, а поэтому ты нарочно проболтайся по радио, мол, наша задержка под Сталинградом тем и объясняется, что Сталинград – крепость, которую предстоит брать штурмом.

– Пардон, – отвечал Ганс Фриче своему шефу. – Но… кого обманем? Крепости создаются на границах государств, а иметь их в глубоком тылу… какой смысл?

Если бы, наконец, Сталинград был крепостью, так местные партайгеноссе не гоняли бы своих баб с лопатами и тачками – рыть окопы…

Но все-таки в речи по радио Фриче развил эту тему, оправдывая медленное продвижение к Волге 6-й армии. В эти дни Паулюс испытывал почти ревнивое чувство к 4-й танковой армии.

– Будет нам стыдно, если Гот выкатит «ролики» к СталГРЭСу раньше, нежели моя пехота вломится в цехи СТЗ и разгонит прикладами рабочих… Вилли, где последние данные аэрофотосъемки?

Нет, не с начальником штаба Артуром Шмидтом, а со своим верным адъютантом Паулюс изучал планы города и подступов к нему со стороны большой излучины Дона, при этом Вильгельм Адам разбирался в таких вопросах лучше Артура Шмидта.

– Конфигурация Сталинграда, – говорил он, – такова, что нам невозможно окружить его, прежде не форсировав реку, а Волга здесь слишком широка, мостов же она не имеет. Мы можем лишь закрепиться в улицах города, чтобы поставить Волгу под жесткий контроль. Сам же город никакой ценности не имеет!

Паулюс, надев очки, всматривался в тени и полутени на земле, снятые с высоты полета, спросил – что за черточки?

– Траншеи, – ответил Адам. – А вот и сам главный пояс оборонительных сооружений, который серьезным препятствием назвать нельзя. Русские напрасно старались, перевернув руками своих женщин горы земли лопатами, и даже вот эти рвы – видите? – совсем не задержат нашу армию.

Паулюс пришел к выводу:

– Мои кости не дрожат при виде этих укреплений между Доном и Волгой, но зато трясутся манжеты, когда я подумаю, что ожидает нас в самом городе?..

Грянул выстрел. Совсем недалеко от штабного автобуса.

– Вилли, узнайте, что там?..

Адам скоро вернулся и махнул рукой.

– Глупейшая история, – сказал он. – Застрелился заслуженный гауптфельдфебель Курт Эмиг, который уже три раза отказывался ехать в отпуск, чтобы нахватать «э-ка» побольше, но, пока он тут обвешивал себя Железными крестами, жена в Грайфевальде изменяла ему налево и направо. Вот он узнал об этом сегодня и… Наверное, решил отомстить.

– А много у него было «э-ка»?

– Уже три. И медаль за «отмороженное мясо».

– Вот глупец! – сказал Паулюс…

Приказ № 227 был утвержден Сталиным 28 июля, а через пять дней он уже попал в руки немцев, подверженный тщательному анализу.

Кутченбах быстро приготовил перевод приказа.

– Главная мысль Сталина такова: без приказа не отступать.

Притом Паулюс случайно вспомнил победный 1941 год и Эриха Гёпнера, разжалованного за отступление без приказа свыше.

– Но у нас такие же приказы фюрер издал после Москвы, а Сталин повторяет их смысл, но уже под стенами Сталинграда, объявленного им крепостью. Ничего оригинального в сталинском приказе я не усматриваю.

– Простите, – вмешался Шмидт. – Сталин уже нервничает, а его приказ – явное свидетельство слабости его армии.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Паулюс…

Но согласился неохотно, ибо соглашаться со Шмидтом он не желал бы – ни в чем! Шмидта называли «серым кардиналом», который, за спиной Паулюса, желал бы управлять его армией; наконец, до Паулюса дошли и слова генерала Арно фон Ленски, что Шмидт – это партийный Мефистофель, приставленный к аполитичному Паулюсу. Шмидта в армии не любили и за грубость, с какой он выражал свое мнение, не раз выдавая его за мнение командующего.

Барону Кутченбаху, своему зятю, Паулюс сказал:

– Милый Альфред, я не желаю, чтобы моя любимая дочь Ольга осталась вдовой. Я вам советую иногда снимать свой черный мундир зондерфюрера, чтобы не нарваться на пулю от русских, которых вы же сами иногда и жалеете…

Этот совет он дал зятю после одной тягостной для него беседы с генералами Отто Корфесом и Мартином Латтманом, которые откровенно называли эсэсовцев «сопляками»:

– Они – войска СС и СД – крадутся, словно шакалы, за нашей армией, а что они творят там, на хуторах и в станицах, об этом известно, пожалуй, лишь начальнику вашего штаба.

– Пусть они и отвечают за все, – сказал Паулюс. – Но при чем здесь моя элитарная армия?

– Увы, – отозвался Латтман, – кровавые следы эсэсовцев совпадают со следами, оставленными подошвами наших солдат, и русские нашу армию знают… еще со времен Рейхенау.

– Меня это не касается! – вспылил Паулюс. – Я не отвечаю за прошлое своей армии, и вы не забывайте, что в Белгороде я распорядился спилить все виселицы…

Между тем Артур Шмидт оказался достаточно проницательным, и, желая расположить к себе Паулюса, однажды он даже рискнул на откровенный разговор:

– Вы напрасно презираете меня… плебея. Да, я, как и вы, тоже поднялся из самых низов жизни. В гимназии, не скрою, меня называли «лавочником», ибо я, чтобы нажить на папиросы, торговал в классах тянучками из лавки своего отца. Вас ввела в круг элиты удачная женитьба на румынской аристократке, а меня подняла верность национальным интересам Германии. Вы не изменяли своей жене, а я не способен изменить своим политическим и партийным идеалам.

Паулюс возмутился подобным хамским сравнением:

– Как вам не стыдно? Сравнивать измену жене с изменой партии – это, простите, скверный анекдот из гомосексуальных казарм времен штурмовика Эрнста Рема.

– Вы меня неверно поняли, – смутился Шмидт.

– Оставьте меня в покое, и впредь я никогда не желаю разговаривать на темы политики. Армия – вне политики…

Об этом конфликте он рассказал только Адаму:

– Подозреваю, что Шмидт приставлен ко мне вроде гувернантки. Я не буду удивлен, если узнаю, что у него имеется параллельная моей, но потаенная радиосвязь не только с Винницей, но даже с Житомиром, где засел шеф гестапо…

Адам печально вздохнул и сказал, что с передовой снова названивал генерал Курт Зейдлиц.

– Вам ничего не говорит имя капитана Эрнста Хадермана?

– Впервые слышу, – ответил Паулюс.

– Награжденный Железным крестом от фюрера, он сдался русским еще под Харьковом, и теперь они используют его в своих целях. Зейдлиц жаловался, что по утрам Хадерман орет в мегафон через линию фронта, что война Германией проиграна, а наши победы апокрифичны. В конечном итоге войну, по словам Хадермана, выигрывает не тот, кто выигрывает победы, а только тот, кто выиграет всю войну…

Паулюс в эти дни навестил позиции 51-го армейского корпуса, которым командовал Зейдлиц, и Паулюс не скрывал, что ему было лестно иметь в подчинении такого заслуженного генерала. Зейдлиц обладал независимым характером, его решения подчас резко отличались от планов высшего командования. Он был умен, расчетлив и любил говорить правду.

– Кстати, Зейдлиц, что известно об этом Хадермане?

Зейдлиц выложил брошюрку в 40 страничек, обнаруженную в своей же легковой машине, и которая называлась так: «Как можно покончить с войной? Откровения немецкого капитана».

– Мало ему болтовни, так он еще и пишет?..

Паулюс читал: «Чтобы спасти наших солдат на фронте, чтобы избавить германский народ от неминуемой катастрофы, необходимо прежде всего сбросить Гитлера…» Паулюс снял очки:

– Я уверен, Зейдлиц, что никакого Хадермана не существует. Это выдумка большевиков, которые убили подлинного Хадермана, но его имя теперь они используют в собственных интересах.

Курт Зейдлиц думал иначе и быстро листал брошюру:

– Вот! Слушайте: «Настоящее лицо Германии еще скрыто, заграница видит лишь искаженную душу немецкого народа. Наш дух задавлен, над нами восторжествовала грубая сила». Если бы не эти слова, – сказал Зейдлиц, – я бы отдал брошюру своим солдатам на пипифакс. Но капитан Эрнст Хадерман, наверное, существует, ибо так писать может только немец.

Хадерман вступал в контакт с войсками по вечерам, после ужина, и Паулюс выразил желание его послушать. Они опоздали, пережидая пулеметный огонь русских, и Паулюс спрыгнул в окоп, изнутри украшенный предупредительными надписями: «Не забывай пользоваться презервативами», «Помни о русских снайперах».

Диалог – через линию фронта – был уже в разгаре.

– Эй, кретин! – орали солдаты Зейдлица. – Сознайся по совести, сколько тебе платят русские?

С русской стороны мегафон возвещал:

– Не будь дураком! Я такой же военнопленный, как и другие, и, поговорив с тобой, я отсюда снова вернусь за колючую проволоку лагеря. Русские мне платят только своим доверием, ибо я, очень далекий от их марксистских увлечений, желаю умереть честным немцем.

– Проваливай… трепло поганое! – орали в ответ солдаты. – Пусть иваны угостят тебя ликером из своих елок, отрежут кусок торта из опилок и угостят махоркой.

Со стороны Хадермана слышалось:

– Немцы, вспомните, что писал наш великий Гёте: «Немцев всегда злит от того, что истина слишком проста…»

Зейдлиц наслушался брани и затоптал свой окурок:

– Эй! Кончайте болтовню… Дайте по предателю нации из крупнокалиберного пулемета, чтобы он навсегда заткнулся.

– Заодно, – добавил Паулюс, – всадите туда парочку осколочных с примесью горящего фосфора… вот и конец!

* * *

Генерал-профессор Отто Ренольди сообщил, что на контроле в Кракове задержаны триста солдат 6-й армии:

– Наши отпускники! Им не дали «подарков фюрера» и не пускают в Германию, ибо они не прошли дезинсекцию на вшивость.

Паулюс удивился – отчего завшивела его армия?

– Конечно, от русских, – подсказал Шмидт.

– Нет, – со знанием дела отвечал Ренольди. – От русских заводятся клопы, а вши от кукурузников и макаронников. Вы ж знаете, что британские войска в Киренаике никогда не занимают окопы после итальянцев по тем же причинам.

Паулюс с присущей ему брезгливостью предложил, чтобы солдаты 6-й армии почаще полоскали белье в речках.

– Но эти звери не тонут, – отвечал Ренольди, более практичный, и Паулюс спросил профессора, как о этим бедствием налажено дело у русских. – У русских, – пояснил Ренольди, – еще со времен царя заведены в войсках регулярные «прожарки».

– Нельзя ли и нам… как при царе?

– У нас, – настырно вмешался Шмидт, – тоже имеются подобные камеры. А немецкая техника самая передовая в мире.

– Конечно! – не возражал Ренольди. – Но в соревновании нашей техники с техникой противника имеется небольшая разница: в русских камерах зараза полностью уничтожается, а в наших гнида только получает легкий загар, как на испанском курорте. Предупреждаю: набравшись вшей у Харькова, мы протащим их на переправе через Дон, а когда выйдем на Волгу, сыпной тиф нашей героической армии обеспечен, как пенсия по старости…

Ренольди оказался прав. Но спасать жизни немецких солдат от сыпного тифа будут уже наши врачи, многие из которых и станут жертвами сыпняка, заразившись от своих пациентов. Германия об этом помнит, а солдаты 6-й армии до сей поры благодарят наших врачей, которые спасли их, а сами погибли. Паулюс этой болезни миновал.

В Суздале, уже за стенами монастыря, где содержались многие его коллеги, однажды к нему подошел немецкий офицер с Железных крестом поверх мундира потасканного:

– Наш диалог был тогда прерван, господин фельдмаршал, и прерван не по моей вине. Я и есть тот самый капитан Энрст Хадерман, которого многие из вас сочли большевистской выдумкой. Если не возражаете, мы прежний диалог продолжим и, надеюсь, с большим успехом… во всяком случае – без стрельбы!

16. В городе

В скверах города гуляли козы и коровы, по бульварам и дворам носились отощавшие бесхозные свиньи с поросятами.

Еременко вскоре же познакомился с Чуяновым.

– Живете, – сказал недовольно, – словно дикари какие, даже моста через Волгу не перекинули. А потом, – спросил, – что я вижу? Сталинград – город, носящий имя великого вождя, а здесь коровы бродят по газонам и ко всем бабам пристают, чтобы их подоили. Едешь по городу, а свиньи визжат, коровы мычат, собаки лают… Хорошо ли это?

Алексей Семенович не спорил; но откуда свиньи взялись – и сам не знал, признав за истину, что хозяина их не отыскать: обещал направить комсомольцев на отлов свиней, чтобы всех – на мясокомбинат, а комсомолок – чтобы коров доили.

– Конечно, тут не Москва, где мильтон свистнет, так сразу все разбегаются. Мы – провинция. Это в столице скажут: глядеть всем наверх – и все смотрят, а у нас прежде спрашивают: «Зачем наверх глядеть? Чего мы там не видел?..»

Андрей Иванович схватил костыли, по комнате – скок-скок в один конец, повернул обратно, снова за стол уселся (раны еще болели, и Еременко превозмогал сам себя).

– Слушай, ты сам-то с какого года?

– Урожден в год революции – в пятом.

– А я еще в прошлом веке родился, старше тебя, – сказал Еременко, – так чего ты тут дурака валяешь. Я ведь дело говорю. В конце-то концов плевать мне на свиней да коров недоенных… Сейчас во как, позарез, мост нужен!

Чуянов ответил: уж сколько бумаг им было написано, каждый год отвечали – то в планы пятилетки мост не влезет, то средств не сыскать, а сейчас, когда немцы с двух сторон жмут, какой же тут мост построишь? Только на горе себе:

– Сегодня построим, а завтра от него немцы одни сваи оставят. Меня же и турнут за милую душу, как… Дон-Кихота!

Еременко сказал, что мост берет на себя:

– У меня же саперы. А мост наплавной сделаем. Коли разбомбят, восстановим быстро, и снова поехали… Нельзя же воевать, если армия на одном берегу, считай, в городе, а тылы ее на другом, в Заволжье, где одна тоска зеленая.

Разговор происходил на командном пункте двух фронтов (в штольнях), в соседней комнате тихо попискивала морзянка, в проходе были кучей свалены аккумуляторные батареи, а стены в кабинете Еременко были сплошь обтянуты тонкой фанерой, и оба они, не раз бывавшие на приемах в Кремле, понимали, что это личный вкус товарища Сталина, обожавшего именно такую обивку на стенах.

– Хозяин распорядился, – намекнул Чуянов.

– Верно! – огляделся Еременко. – А я-то сижу я думаю: отчего в подвале все такое знакомое, будто в кабинете вождя нахожусь? Вот она, наглядная забота о нас партии и правительства…

(Подобные словесные эскапады были в духе речей того времени, даже в мемуарах Еременко писал, что в Кабинете Сталина ему казалось, будто Ильич с портрета улыбался ему , словно ободряя на подвиг). А дома Чуянова поджидала жена.

– Алеша, – завела она прежний разговор. – Или глаз у тебя не стало? Разве не видишь, что творится в городе? Твои партийные работники из обкома и даже из райкомов уже давно семьи из города тишком повывозили. Теперь живут в безопасности в заволжских кумысолечебницах, беды не знают на обкомовских дачах в «Горной поляне». Один ты у меня…

– Ша! – сказал Чуянов. – Не скули. Я тебе уже говорил, что моя семья останется в Сталинграде, и больше с такими вопросами ко мне не приставай.

Дедушка Ефим Иванович поддержал Чуянова:

– Алексей-то правду сказывает. На него же люди смотрят: сбежал аль сидит? Вот и крепись, а не хнычь… Сама знала, за кого замуж выходила. У них, партейных, своего винта нет – они сверху крутятся, как окаянные…

Если выдавались спокойные ночи, сталинградцы из окон своих квартир видели далекое зарево – это полыхала степь, в огне сражений собрали на корню массивы переспелой ржи и пшеницы. Надрывно, почти истошно перекликались меж собой маневровые «кукушки» на станциях Качалино, Паншино, Котлубань, – сталинградский узел уже задыхался в страшном и тесном тупике, из которого, казалось, не выдернуть ни одного вагона и не найти места для вагона прибывшего. А вокруг города, ограждая его от наседающих армий Гота и Паулюса, подтянулась на 800 километров извилистая и постоянно колеблющаяся линия фронта – в разрывах и проломах, уже рваная…

В эти дни Еременко вызвал к себе саперов, их в Сталинграде возглавлял инженер-генерал В. Ф. Шестаков.

– Без моста задохнемся… Вспомните, как наш замечательный советский классик Алексей Толстой в своем гениальном романе «Хлеб» описал скорое строительство моста через Дон нашим легендарным маршалом Ворошиловым.

– Так это в романах, – отвечали саперы, – легко было писать Толстому, а ты попробуй-ка сделай… У нас тут не Дон, а Волга-матушка, и мы тоже не товарищи Ворошиловы.

Строить наплывной мост решили возле Тракторного завода (СТЗ), и Шестаков сказал, что будут поторапливаться, ибо железная дорога от узловой станции Поворино уже доживает последние дни! не сегодня, так завтра немцы могут ее перерезать.

– Будем спешить, – скромно обещал генерал Шестаков…

Наводить мост решили от набережной, чтобы через острова Зайцевский и Спорный он вывел к Ахтубе, где густо дозревали вишневые сады. А дальше уже тянулись нелюдимые степи Заволжья, в пустынное небытие шагали ряды телеграфных столбов, звенящие струнами проводов, и на каждом столбе сидели хищные коршуны, зорко высматривая добычу.

* * *

Примерно за день до назначения В. И. Еременко в Сталинграде случилось нечто из области не научной, но административной фантастики, явление, до сих пор необъяснимое

В тупике железнодорожных путей, где скопились вагоны с различным сырьем для металлобазы Вторчермета, грузчики наткнулись на запломбированный вагон, который охранял солдат с винтовкой. Естественно, работяги удивились;

– Чего у тебя там в вагоне? Медь, чугун?

– Железяки всякие.

– Так чего хлам охранять-то?

– Так велено.

– Ну валяй отсель, – сказали грузчики. – Да проспись. На тебе лица нет. А мы твой вагон под разгрузку ставим.

– Хрена с два, – отвечал стойкий часовой. – Мне приказано никого не подпушать, а ежели кто полезет – стрелять.

– Не дури! Вот и квитанция у нас на разгрузку.

– Отойди по-хорошему, – кричал солдат, щелкая затвором винтовки. – Иначе, ей-ей, пальну – не возрадуетесь,

– Псих ты, что ли? Совсем очумел?

– Говорю – отойди. Иначе всех перестреляю…

С базы Вторчермета звонили в обком, просили вмешаться, а Чуянов поднял на ноги НКВД, наказав Воронину разобраться с этим вагоном. Воронин, ныряя под составами, забившими станционные пути, долго ползал в неразберихе путей, наконец вышел на грузчиков, которые в сторонке покуривали.

– Эвон, – показали они ему, – вагон под пломбами. На базе ждут, чтобы пустить металлолом в переплавку, а энтот молокосос обрадовался, что «винтарь» доверили – не подпущает.

Воронин сунулся было на площадку вагона, чтобы одним махом обезоружить солдата, но тут же кувырком полетел под насыпь от удара приклада и окрика: «Стой! Стрелять буду…» Отошел подальше, отряхнул галифе, матюгнулся и стал думу думать – как бы ему разоружить бойца, чересчур усердного, чтобы он с винтовкой расстался. Как представитель могучей организации НКВД, Воронин, конечно, начинал с лирики:

– Эй, товарищ боец, благодарю за верную службу!

– Служу Советскому Союзу, – последовал четкий ответ.

– А какой день ты не жрамши? – ласково спросил Воронин.

– Кажись, пятый. Забыл, когда ел.

– Небось, и пос… хочешь? – ласково спросил Воронин.

– Прижимает. Да боевой пост не оставишь.

Воронин продумал свое поведение, издали спрашивая:

– Эй, хочешь, я тебя арестую?

– Зачем? – удивился часовой.

– А… просто так. Больно уж ты мне понравился. Я ведь тебе не хрен собачий, а НКВД… что хочу, то и делаю. Могу хоть здесь ордер на арест выписать и припаяю «врага народа».

– За што? – еще больше удивился боец.

– У нас не спрашивают – за что? Значит, так надо. Лучше бросай винтовку да пойдем со мной. Хватит трепаться. Я тебя в нужник сведу и даже кормить стану… Идет?

Все-таки уговорил. Боец сдал винтовку, свой пост, Воронин отправил его с запиской в комендатуру города, куда и сам позвонил, чтобы там его накормили и дали парню выспаться.

Потом свистнул, подзывая бригаду грузчиков:

– Эй, ребята! Срывай пломбы… I

Сорвали. Дверь теплушки с грохотом откатилась в сторону, Воронин глянул внутрь вагона и… обомлел.

– Никому ни слова, – предупредил грузчиков. Сразу пришел в диспетчерскую, всех из комнаты выгнал чтобы не подслушивали, позвонил Чуянову. – Держись крепче на чем сидишь, – сказал он.

– Вагон взяли с утильсырьем?

– Взяли и открыли.

– А что в нем? – спросил Чуянов.

– Золото.

– В уме ли ты? Может, бронзу с золотом перепутал?

– Нет. Полный вагон золота… в слитках.

– Так откуда он взялся, этот вагон?

– Теперь не узнаешь. Никаких документов. Кажется, идет вагон давно, а откуда – неизвестно. Скорее всего – его для маскировки запихнули в эшелон с металлоломом… Как быть? Еще бы немного, и поставили под разгрузку. Уж, наверное, каждый грузчик по слитку бы в зубах домой унес… Как быть?

Чуянов позвонил в Москву в Госбанк СССР.

– Скажите, пожалуйста, – нарочито умильно начал он, – у вас случайно никогда не пропадал вагон с золотом?

– Как вы могли подумать! – отвечали из Москвы. – Мы здесь каждую народную копейку бережем, а вы… вагон с золотом?

– А все-таки, – продолжал Чуянов, – как вы отнесетесь к тому, что я подарю вашему банку вагон с золотом?

– Перестаньте хулиганить! – отвечали ему…

Вечером позвонил из Госбанка какой-то товарищ, судя по апломбу голоса, ответственный и авторитетный:

– Это у вас нашли наш вагон с золотом?

Чуянов не отказал себе в удовольствии поиздеваться:

– Пока что вагон не ваш, а, простите, мой.

– А что вы с ним сделали?

– Пропиваем. Всем городом.

– Не до шуток! Как этот вагон к вам попал?

– Вот об этом, – обозлился Чуянов, – надо бы не меня, а вас спрашивать, почему вы этот вагон с золотишком чуть было на переплавку вместе с утильсырьем не пустили.

– Поставьте к вагону усиленную вооруженную охрану.

– Сейчас! Вот только берданку заряжу и побегу охранять…

Дальше этим вагоном занимался Воронин, ставил усиленную охрану, выдергивал вагон из немыслимого хаоса составов, а сам Чуянов еще долго не мог успокоиться.

– Лопухи! – возмущался. – Финансисты дырявые. Зато и везет же нашему Сталинграду: в прошлом году нашли на путях целый эшелон с пушками, а в этом – вагон с золотишком… во где бардак!

Душно было, жарко. Во дворе обкома стояла зенитка, и через открытое окно Чуянов слышал, как политрук части, собрав бойцов, проводил очередные политзанятия. Он начал так:

– Товарищи бойцы, сегодня у нас самая почетная программа занятий. Кто из вас берется перечислить все те должности, которые занимает наш великий вождь и учитель товарищ Сталин… Ну? Неужто никто не знает? Смелее, товарищи. Нельзя побеждать кошмарного врага, не зная наизусть все посты, занимаемые великим полководцем и вождем всех народов…

Алексей Семенович высунулся в окно, крикнул:

– Эй, кончай! Разворачивай свою пушку… летят!

С женой он договорился так, что – еще до объявления воздушной тревоги, о которой узнавал раньше всех, – Чуянов звонил на Краснопитерскую и говорил два слова: «Катюша едет», что означало: пора его семье спускаться в подвал. Все реже он бывал дома, в своем же кабинете и спал на диване, чтобы в любой момент взять трубку правительственного или городского телефона. Средь ночи на диван к нему запрыгивала приблудная овчарка Астра и благодарно лизала хозяина в нос.

– Да иди ты! – отмахивался Чуянов. – Нашла время для нежностей… не мешай выдрыхнуться.

Иногда гремели отдаленные взрывы, но Чуянов уже привык и спал, как убитый – до звонка! Спал и даже не слышал, как в городском зоопарке всю ночь жалобно трубила, словно предвещая беду, некормленная слониха Нелли.

* * *

Верно говорили немецкие генералы, начиная войну: всегда известно, как в Россию забраться, но никогда не будешь знать, как из нее выбраться. Чем дальше войска вермахта погружались в наши великие пространства, тем обширнее становился фронт, растягиваясь, словно резина, а от центральных направлений то и дело ответвлялись пучки других направлений, и каждое требовало новых усилии, новой техники, все больших запасов горючего. Вот краткий пример: казалось бы, Герман Гот, начав прорыв к Сталинграду от станицы Цимлянской, имел лишь одно генеральное направление – на Сталинград, но сразу возникло опасение, что русские нанесут его армии удар с тыла – через калмыцкие степи, со стороны Астрахани, и Готу, чтобы обезопасить себя, пришлось часть своих сил бросить на захват Элисты, столицы Калмыкии, – так возникло еще одно направление, а Паулюс, когда он сидел в Цоссене над планами «Барбаросса», конечно же, не мог предвидеть, что мощь вермахта будет раздергана на множество мелких задач, и, взяв Элисту, немцы потом не будут знать, как из этой Элисты унести ноги…

Известно, что после войны гитлеровские генералы, эту войну проигравшие, все свои беды свалили на своего несчастного «ефрейтора», который забрался в область большой стратегии, словно свинья в парфюмерную лавку. Писали они: мол, Гитлеру бы лучше заниматься своей партией, а не лезть в их дела, а вот они, дай им волю, разделались бы с Россией еще летом сорок первого года… Немецким генералам от наших историков за это попало! Мол, сами воевать не умели, а теперь валят с больной головы на здоровую (этим самым невольно признавая стратегические таланты фюрера). Но, касаясь операций лета сорок второго года, я – автор – все-таки склонен думать, что немецкие генералы были правы, а Гитлер попросту зарвался, когда на юге страны раздвоил свой вермахт, подобно растопыренной раковой клешне, силясь одним ударом достичь сразу двух стратегических целей – выхода к нефтепромыслам на Кавказе и занятия Сталинграда на Волге.