Текст книги "Немецкая философия. Философия времени в автопортретах. Том 3. Под редакцией д-ра Раймонда Шмидта"

Логика

Вдохновленный уроками логики, которые мне приходилось давать в гимназии в течение многих лет, я некоторое время вынашивал намерение написать учебник логики на эмпирической основе. Руководящие идеи для этого можно найти в моей книге: «Критический идеализм и чистая логика» (1905) в разделе: «Задача логики». Поскольку эти предложения и соображения до сих пор оставались почти незамеченными, здесь мы кратко отметим наиболее важные из них: «Логика не должна пытаться овладеть опытом. Напротив, она должна внимательно следить за путями опыта, изучать создаваемые при этом средства мышления, чтобы затем ясно довести до сознания, сколько общего и проверенного опыта содержится в каждом отдельном опыте (с. 174).» Для этого он должен насильственно разрушить осуществляемое в акте суждения разделение на центр силы (субъект) и выражение силы (предикат) и видеть в суждениях не что иное, как высказывания о понятийных связях и понятийных отношениях. Формула субсуммирования, справедливо задуманная Аристотелем, образует наиболее полезную основу для отношений объема, которые до сих пор анализировались почти исключительно логикой. Она служит для упорядочивания понятий и проверки содержания суждений с помощью общего и проверенного опыта. На нем покоится вся силлогистика, а также так называемый «закон мысли» тождества. Однако это не теоретическая истина, а лишь методологическое требование. «А есть А» не может рассматриваться как адекватная версия принципа тождества. Формулировка должна звучать так: «A всегда должно оставаться A».

Однако формула субсуммирования недостаточна для логического исследования отношений содержания. Скорее, они логически корректно отражаются только в гипотетической формуле. Теперь я попытался показать, что отношение между причиной и следствием, выраженное в гипотетической формуле, возникает благодаря синтезу временной последовательности и каузальной связи. «Гипотетическая формула – это сочетание временной последовательности и причинности. Ее суть состоит в том, что она не выражает, как это может показаться, связь объективных процессов, а содержит лишь отношение, существующее между истинностью двух суждений» (с. 195). «Нужно строго ограничить гипотетическую формулу ее внутренней функцией, если мы хотим, чтобы она оставалась логически полезным средством мышления» (с. 197). Вся формальная логика основана на этих двух базовых формулах. Формула субсуммирования служит больше для проверки, а гипотетическая формула – для расширения смысла суждений. Формула субсуммирования доводит до сознания общий и проверенный опыт, сгущенный в значениях слов. Гипотетическая формула использует результаты научных исследований, делая реальную временную последовательность и причинно-следственную связь событий, изучаемых наблюдением и экспериментом, пригодной для нашего мышления (с. 202). В моей книге все это подробно обсуждается и объясняется на примерах.

Логика не может и не должна хотеть быть ничем иным, как общей методологической теорией мышления. Ее задача состоит в том, чтобы найти для результатов действительного мышления, как оно происходит в повседневной жизни и в науке, такие расстояния, которые позволяют нам легко и надежно довести до ясного сознания содержание общего и проверенного опыта.

Если мы теперь проследим с этой точки зрения пути науки, рассмотрим созданные ею средства мышления с точки зрения их логического значения, а также примем во внимание искусные кратчайшие пути, которые человеческий дух, обуреваемый глубоким и сильным стремлением к жизни, часто вынужден искать для овладения действительностью, то только тогда станет понятным истинное значение и ценность логики. Однако тогда она не сможет претендовать на роль верховного законодателя мысли, высшего судьи истины и фальши, последней инстанции, которая считает себя призванной принять окончательное решение, или даже на то, чтобы самонадеянно по собственной инициативе устремиться в трансцендентное. Только в качестве организатора мыслей, предостерегающего от преждевременных обобщений, пробуждающего и обостряющего интеллектуальную совесть, но прежде всего в качестве молчаливого и внимательного наблюдателя за чрезвычайно богатой и разнообразной деятельностью никогда не затихающего живого духа исследования ей предстоит более скромная, но тем более важная и гораздо более плодотворная работа. Между прочим, уже Аристотель прямо подчеркивал связь между логикой и актами мышления, которые реально осуществляются (Anal. pr, I, Cap. 32).

Сам я вряд ли могу надеяться на то, что мне удастся реализовать свой старый план эмпирической логики. Но, возможно, другие будут готовы продолжить эту работу на основе предложений и намеков, содержащихся в упомянутой книге.

Критика знания и эпистемология

До сих пор я наиболее интенсивно занимался проблемой знания. Уже в первом издании моего «Введения» (1899) я ввел различие между эпистемологической критикой и эпистемологией, главным образом из дидактических соображений. Позже стало очевидно, что это различие также способствует научному прояснению проблемы 5*. Критика познания исследует человеческий орган познания и выясняет возможность и границы познания. Эпистемология принимает тот факт, что познание происходит как данность, и задается вопросом о происхождении, развитии и цели человеческого познания. Исторически критика познания начинается с осознания субъективного фактора в содержании нашего знания. Сначала он обнаруживается в чувственных восприятиях, а затем Кант обнаруживает его в нашем мышлении. Далее философское развитие идет в том направлении, что субъективный фактор становится все больше, объективный – все меньше, пока, наконец, не приходит к его полному устранению. Так развился критический идеализм, который противостоит нам в двух формах – феноменализма и априоризма.

Теперь я занял очень твердую позицию против этих двух школ мысли. Феноменализм, если довести его до логического завершения, с неумолимой логикой ведет к солипсизму и, таким образом, оказывается несостоятельным. Я никогда не мог поверить в часто утверждаемую неопровержимость солипсизма и поэтому неоднократно пытался продемонстрировать логическую несостоятельность этого практически неосуществимого взгляда. Впервые это было сделано в «Urteilsfunktion» (p. 231 ff.), затем в различных изданиях «Einleitung», но наиболее подробно – в книге «Der kritische Idealismus und die reine Logik» (p. 21—67).

Критическое исследование органа познания привело, таким образом, со строгой логической последовательностью к результату, который не совместим ни с жизнью, ни с мышлением, но находится в нестерпимом противоречии с ними обоими. Поэтому не только солипсизм, который, по мнению Шопенгауэра, требует не опровержения, а излечения (W. als W. u. V. I, §19), но и фено-менализм представляются мне чем-то нездоровым, неестественным и прямо-таки патологическим. С моей биологической точки зрения я описываю этот результат мышления, в несомненной правильности которого многие философы убеждены и сегодня, как гипертрофию познавательного инстинкта, который необходимо привести к регрессу.

Однако идеалистическая критика знания привела не только к феноменализму, но и к априоризму. Эта школа мысли также является следствием все большего акцента на субъективном факторе в нашем познавательном* содержании. Однако она не приводит (или не обязательно приводит) к полному устранению объективного фактора и не так уж беспомощна перед проблемой «чужого сознания», которую феноменализм не в состоянии решить. Априохристианская критика познания, несомненно, имеет большую заслугу в том, что она ясно представила в сознании организующую, формирующую и творческую силу человеческого духа. Но и здесь критическое исследование зашло слишком далеко. Я считаю непоколебимую веру во вневременную, совершенно неизменную логическую структуру человеческого разума важнейшим элементом всего эпистемологического априоризма. В своем главном труде Кант попытался полностью раскрыть архитектонику этой логической структуры. В основном труде Кант стремился полностью раскрыть архитектонику этой логической структуры. Он полагал, что может спекулятивно вывести первичные функции разума и перечислить их без пробелов. Только приведение этого логического первичного владения к данному материалу ощущений делает возможным упорядоченный и определенный опыт. Если теперь, как это имеет место в математике и математическом естествознании, получено знание, которому мы считаем необходимым приписать абсолютную необходимость мышления и безусловную всеобщность, то причину и гарантию этого нельзя искать в чувственном восприятии, а только в логической структуре нашего чистого разума. Сам Кант строго придерживался мнения, что найденные им первичные функции могут дать универсально достоверное и логичное знание только в том случае, если они применяются к объектам возможного опыта. Однако среди его ближайших преемников, а также среди современных неокантианцев и близких к ним людей вера в познавательную способность чистой мысли стала настолько сильной, что они низко ценят опыт и решительно отвергают любые психологические основания гуманитарных наук. Приверженцы априоризма убеждены, что предпосылки всякого познания и суждения могут быть получены совершенно без психологического и исторического исследования. По их мнению, достоверность знания, полученного посредством чистого мышления, совершенно не зависит от того, как это знание возникает, а также от того, соответствует ли что-то их построениям в данной реальности. Таким образом, априористы хотят установить свою собственную сферу достоверности, которая находится как бы посередине между психологической фактичностью и онто-логической реальностью, но в то же время полностью независима от них.

В течение многих лет я снова и снова обдумывал эти последствия априоризма и в конце концов пришел к выводу, что эпистемологический идеализм страдает неизлечимыми недугами. Он вступает в противоречие с доказанными фактами, скрывает важные проблемы и в неизбежных выводах, вытекающих из его основных предпосылок, в конечном итоге разрушает сам себя. Я убежден, что вера во вневременную, неизменную логическую структуру человеческого разума не может быть согласована с определенными результатами современной этнологии. Возросшие мыслительные способности современного научно подготовленного культурного человека и законы, действующие в нашем мышлении, могут быть правильно поняты только как продукт развития сосуществования, социальной дифференциации и вызванного ею формирования независимых и сильных личностей. Как недавно показал французский социолог Леви-Брюль,77
  Levy-Brühl:,,Das Denken der Naturvölker», in deutscher Übersetzung herausgegeben und eingeleitet von W ilh elm Jerusalem, Wien’ 1921.


[Закрыть] первобытный ум ориентирован совершенно иначе и, например, совершенно нечувствителен к закону противоречия.

Но поскольку априоризм хочет сделать обоснованность наших суждений совершенно независимой от способа их возникновения и развития, он препятствует исследованиям, которые только и способны постичь реальную структуру человеческого духа в его развитии и ясно представить себе реальные условия его деятельности. Наконец, каждый априоризм содержит в себе скрытую метафизику, которая обычно не осознается и, возможно, даже не осознается ее сторонниками. Если это обнажить, критический идеализм полностью теряет свой критический характер и превращается в догматизм, против которого так яростно выступает идеалистическая критика знания, вынужденная также делать очень смелые шаги в трансцендентальное. Я объяснил это в своей лекции на Гейдельбергском философском конгрессе (1908) об априоризме и эволюционизме (Congress Report p. 801 ff.) и еще более подробно в двух последних изданиях «Введения».

По этим причинам я придерживаюсь критического реализма, который признает существование субъективного фактора в содержании нашего знания, но полностью убежден не только в существовании, но и в распознаваемости объективного фактора. Его кредо можно сформулировать следующим образом: Вещи, конечно, не только таковы, какими они нам кажутся, но они тем более таковы. То, что мы воспринимаем и осознаем в нашем мышлении, – это одна сторона реального события, происходящего независимо от нас, единственная сторона, которая нам доступна, но также и единственная сторона, которая имеет для нас значение. Поэтому «вещь-в-себе» Канта не является полностью непознаваемой, скорее она предлагает нам доступную нам сторону, и наука на протяжении тысячелетий со все большим успехом пытается сделать доступными для нас все новые и новые стороны реальности. Теперь открыт путь для того, что я называю эпистемологией в подлинном смысле этого слова. Она задается вопросом о происхождении, развитии и конечных целях человеческого знания и стремится пролить все больше света на эти чрезвычайно сложные проблемы с помощью психологических, исторических и, в особенности, социологических исследований.

Вдохновленный книгой Густава Гербера «Die Sprache und das Erkennen» и своими филологическими и лингвистическо-психологическими исследованиями, я начал с изучения формы суждения, поскольку именно в этой форме все человеческое знание достигает внутренней ясности, определенного вывода, а затем и языкового выражения. Я обнаружил, что в каждом действительно пережитом и независимо сделанном суждении, то есть в том, которое не повторяется, мы очеловечиваем мир. По аналогии с нашими собственными волевыми импульсами мы интерпретируем каждый воспринимаемый процесс как выражение власти какого-то центра силы. Этот общий человеческий взгляд затем четко выражается в простом предложении суждения. Субъект – это центр силы, предикат – выражение силы. Теперь я называю эту интерпретацию нашего окружения, обусловленную нашей централизованной организацией, фундаментальной апперцепцией, поскольку она составляет основу для любого понимания и постижения. С полным осознанием я помещаю эту первичную форму познания в оппозицию к трансцендентальному единству апперцепции, о котором говорит Кант, и в определенном смысле одновременно рядом с ним. Сходство состоит в том, что в обоих случаях признается формирующий и образующий принцип, который лежит в основе любого опыта.

Разница заключается в том, что трансцендентальное единство апперцепции является для Канта источником достоверности, тогда как я вижу в фундаментальной апперцепции лишь общий закон процесса познания, как он происходит в действительности. Более того, поскольку я считаю, что могу вывести свой принцип из общего психологического закона, найденного опытным путем, моя теория эмпирически обоснована, тогда как Кант находит в своем принципе априорную данность, которая только и делает возможным опыт. То, что критике знания у Канта также предшествуют глубокие психологические прозрения, что он тоже рассматривает суждение как общую функцию чистой мысли и видит в нем деятельность внутренней силы «самосознания», я попытался показать в своей «Кантовой речи» (1904) и более подробно, приводя многочисленные отрывки из сочинений и писем Канта, в первом разделе моей книги «Критический идеализм и чистая логика» (стр. 1—20). Там же ясно изложено различие между моей «фундаментальной» и «трансцендентальной» апперцепцией Канта.

На основе моей теории суждения мне удалось более четко объяснить образование конкретных, а также абстрактных понятий. Я также смог прояснить природу отрицания, феномен веры и целый ряд лингвистических фактов. Мне также удалось продемонстрировать, что фундаментальная апперцепция действует и в наших суждениях о самопереживаемых психических явлениях и что именно здесь плодотворность теории становится особенно очевидной. Кроме того, мне удалось генетически вывести две важнейшие категории Канта – субстанциальность и причинность, а также выдвинуть обоснованную гипотезу о происхождении понятий числа. Суть теории вкратце состоит в следующем:

В каждом независимо произведенном суждении происходит структурирование и в то же время объективизация. Чувственное восприятие цветущего дерева дано мне как единый, нерасчлененный процесс. В суждении «дерево цветет» это единое целое сначала распадается на «дерево» и «цветение», но в то же время обе части объединяются в органическое единство. В этом и состоит суть разделения, что оно есть разделение и соединение одновременно. Но поскольку в акте суждения я вкладываю в дерево волю, в силу которой оно само из себя порождает цветение, то тем самым я наделяю его внутренней независимостью, подобной той, которую я с неопровержимостью испытываю в себе в результате своих волевых импульсов. Это, однако, выделяет дерево как независимый центр власти и тем самым объективирует его. До этого момента суждение определялось как комбинация понятий или идей, как разложение мысли на ее концептуальные компоненты (Вундт) или как акт «признания» и «отвержения» (Брентано), как «вера» (Дж. Ст. Милль). Моя теория теперь синтезирует все эти различные взгляды в целостном и в то же время едином и органичном виде. Более того, она оказывается особенно плодотворной для выяснения процесса познания и даже может быть положена в основу единой картины мира. Именно поэтому, несмотря на все возражения, я придерживаюсь ее и сегодня.

Впервые я очень кратко изложил эту теорию в первом издании «Психологии» (1888), а затем подробно – в «Функции суждения» (1895). Затем она получила дальнейшее развитие в последующих изданиях «Психологии» и во «Введении». Затем я защищал ее от возражений в книге «Критический идеализм и чистая логика». Там суть структуры также четко изложена и объяснена на примерах.

В учении о суждении я попытался пролить свет на процесс познания с генетической точки зрения. Теперь для меня было очевидным применить к нему биологический подход. Это привело меня к контакту с прагматизмом, о котором я узнал в Германии благодаря моему переводу известной книги Уильяма Джеймса и нескольким эссе в «Deutsche Literaturzeitung». Поскольку сама эта новая школа мысли и моя позиция по отношению к ней часто неверно истолковываются, я хотел бы вкратце прояснить свой взгляд на природу и ценность прагматизма. Содержащееся в прагматизме учение о биологическом происхождении понятия истины и акцент на активистской функции мысли кажутся мне важными открытиями и представляют собой ценное оживление философии. Я также склонен видеть в устранении бессмысленных проблем, которое пытается осуществить прагматизм, существенное облегчение, которое в то же время расчищает путь для плодотворной философской работы, способной придать интеллектуальной жизни новое направление и более богатое содержание.

Однако если бы прагматизм хотел видеть сущность истины исключительно в ее практической пригодности, я убежден, что он совершенно неправильно оценил бы отношения между наукой и философией. У первобытного человека, однако, интерпретация событий, осуществляемая в суждении, непосредственно связана с мерами, обусловленными этой интерпретацией, то есть с их практическим использованием. Поэтому на этой стадии развития то, что мы позже назовем истинностью суждения, совпадает с жизнеутверждающим эффектом мер, вызванных этим суждением в едином неразделенном акте. Со временем, однако, человек учится ставить перед собой более отдаленные цели и, таким образом, побуждается выносить суждения с целью их использования в будущем. Но он также учится, как показал социологический подход, лишь медленно и постепенно констатировать факты в тонко объективной манере. С течением времени между интерпретацией и использованием впечатлений проходит все более длительный период ожидания. В ходе развития вся теоретическая наука теперь вклинивается в эту широкую середину между интерпретацией и использованием. Она может решить свою великую задачу только в том случае, если попытается открыть отдельные факты, а затем и законы событий чисто объективно, без учета возможного практического использования. Поэтому науке совершенно необходимо чисто теоретическое понятие истины, которое, однако, она должна будет разработать более четко и точно, чем это было сделано до сих пор. Часто используемое и сегодня определение истины как согласия мыслей с фактами при ближайшем рассмотрении оказывается совершенно недостаточным, более того, совершенно несостоятельным. Не может быть достаточным и понимание истины только как необходимости мысли, поскольку в этом случае легко впасть в чистый субъективизм. Возможно, для того чтобы совершенно четко и однозначно определить содержащуюся в понятии истины связь между актом суждения и оцениваемым процессом, подойдет разработанное математиками понятие функции. Это, конечно, нелегко, но здесь не место указывать на связанные с этим трудности. В любом случае, однако, прагматизм был бы неправ, если бы хотел отрицать необходимость чисто теоретического понятия истины для науки. Даже самые выдающиеся его представители никогда этого не делали. Уильям Джеймс, Джон Дьюи, Ф. К. С. Шиллер лишь подчеркивают, что истина должна быть плодотворной, поскольку она указывает путь к новым исследованиям, но они ни в коем случае не отождествляют истину с практической пользой, как об этом так часто говорят.

Но есть и еще один момент: познавательный инстинкт, несомненно, возник на основе инстинкта самосохранения. Однако, как это часто демонстрирует биология на примере отдельных органов и функций, он развился гораздо дальше, чем это требуется для непосредственного поддержания жизни. Стремление к знаниям стало функциональной потребностью человеческого духа, который с неодолимой силой стремится к ее удовлетворению. Аристотель выразил это во вступительных словах своей «Метафизики», сказав, что все люди естественным образом стремятся к знанию, даже если оно не приносит никакой пользы χωρις της χρειας. Поэтому стремление к истине ради нее самой следует рассматривать как одно из величайших достижений человеческого духа, которое, однако, становится полностью понятным только при социологическом подходе.

Философия же, которая также спрашивает науку о ее конечных целях, возможно, сможет распознать часть истинной природы понятия истины в его биологическом происхождении. Мы вернемся к этой идее ниже, но здесь хотелось бы отметить, что именно прагматизм указал нам этот путь. Даже если эта школа мысли еще нуждается в дополнении, а возможно, и в неоднократном исправлении, она, тем не менее, дала философии очень ценные стимулы и, конечно, не заслуживает того презрения, с которым к ней так часто относились и продолжают относиться в Германии.

За последние 20 лет я все больше убеждался в том, что социологический подход способен пролить совершенно новый свет на развитие человеческого знания. В 1909 году я опубликовал в журнале «Die Zukunft» эссе под названием «Социология познания», в котором подчеркивал общую связь между интеллектуальным и социальным развитием, обсуждал важность «социальной консолидации» для закрепления и длительности убеждений и стремился показать, что человек лишь медленно и постепенно освобождается от состояния социального рабства и лишь таким образом достигает способности постигать и констатировать отдельные факты чисто объективно. С годами, однако, я все яснее понимал, что необходимы всесторонние и масштабные исследования. Я работаю над ними и сегодня, но по разным причинам пока не могу их завершить. Я с уверенностью надеюсь, что у меня еще будет время и силы, чтобы представить очень сложные отношения между знанием и обществом в социологической критике человеческого разума. Некоторые из наиболее важных выводов, сделанных к настоящему времени, можно найти в последнем (7-м и 8-м) издании «Введения» с. 102 и далее, 256, 288 и иногда в других местах. Кое-что из этого также содержится в моих предварительных замечаниях к немецкому переводу книги Леви-Брюля «Das Denken der Naturvölker» (1921), который я организовал.

Критический реализм, сторонником которого я являюсь, предполагает существование независимого от нас мира и в то же время содержит убеждение, что реализация реальности не является для нас полностью закрытой. С этой точки зрения, однако, также ясно осознается, что единственный надежный источник знания, который мы считаем своим собственным, никогда не сможет привести нас к постижению целого и его конечных истоков. Если наша духовная потребность в завершенности и тотальности настолько сильна, что мы не можем вынести незавершенного мировоззрения, то мы можем смело сделать шаг в трансцендентное и попытаться увидеть и осмыслить наше мировоззрение в целое через честную метафизику, которая не скрывается, а открыто признается.