Текст книги "Консул"

Ша-чуань постепенно относило ветром и течением прочь от лоу-чуаня, и это было бы опасно – ханьцы могли забросать джонку тяжелыми ядрами с верхней площадки, однако стремительная атака римлян изменила соотношение сил.

С моря донесся тяжкий грохот. Лобанов выглянул в просвет между щитами и увидел, как надстройка лоу-чуаня плавно оседает, как тучей пепла и снопами искр расходится нижняя палуба, как разваливаются стены палубы средней, как изламывается верхняя, кренясь и опрокидываясь в море. Десятка два ханьцев в кольчугах съехали по ней в воду, как с горки.

– Хана басурманам, – сказал Искандер с удовлетворением. – В латах им не выплыть!

Сергий молча кивнул, завороженно следя за тем, как лоу-чуань превращается в гигантскую жаровню. Перегорели штаги и ванты, удерживающие переднюю мачту, и та рухнула, ложась поверх груды обломков, еще недавно представлявших собой грозную надстройку-крепость.

А пламя бушевало, всё набирая и набирая силу. Колоссальный погребальный костер пылал на спокойных волнах, клоня черную тучу дыма в сторону от Диоскуриды. Вспыхнула задняя мачта и тоже стала медленно клониться. Но это не было падением – лопался корпус самого лоу-чуаня, прогорающий посередине.

Громовой треск – и корабль распался надвое. Два пожара, размножась делением, медленно закружились в последнем танце.

На голубой воде четко выделялись темные катышки голов, но Сергий не поручился бы, что многие выживут, добравшись до берега – мористее приближались черные плавники акул, почуявших добычу. Вот один катышек булькнул, как поплавок, за ним другой, третий…

– Приятного им аппетита, – пожелал Гефестай, тиская Давашфари.

– Так им и надо! – мстительно сказала Тзана.

– Собакам – собачья смерть, – подвел итог Искандер.

Консул оглядел экипаж и потряс головой.

– Друзья, – сказал он дрогнувшим голосом, – у меня нет слов!

– Да чего там, – донесся страдающий голос Эдика. – С викторией нас!

Юй Цзи уковылял на корму и оттуда радостно завопил:

– Паруса ставить! Я держать курс в Дацинь!

Покалеченный, но непобежденный ша-чуань набрал ход. До самого вечера облако гари омрачало южный горизонт, но потом сгинуло и оно.

Глава 19,
в которой сбывается мечта Давашфари

Все отболело, отошло в область тошных воспоминаний. На ночь ша-чуань пристал к аравийскому берегу, пустынному и сухому – одни лишь песчаные дюны кругом, невысокие, поросшие осокой.

Стемнело, но ночь не принесла с собою мрак душевный – все кончилось, даже океан остался за кормой. Волны сгладились, уже не мерные и плавные складки пучины качали корабль, не могучие и грозные валы, накатывающие из бесконечности и пропадавшие в ней же, а суетливые волнешки, шарахающиеся у входа в Эритрейское море.

Сергий шагал по пляжу, бездумный и впервые за много месяцев беспечный. Всё. Больше они не убегают и не догоняют, они просто возвращаются домой. Точка.

Лобанов перевел взгляд на море. Оно светилось. Волны еще вдалеке начинали искриться, вспыхивать мириадами разноцветных огоньков, а уж когда воды достигали кромки прибоя, снопы живого, переливчатого света взрывали темноту огненным неистовством.

Пройдешься после наката волны по песку, а вокруг ступней ширятся сияющие ореолы.

Сергий поднял голову вверх, упираясь взглядом в созвездие. Осталось всего два моря переплыть, и – конец пути, замкнется великая петля. Подумать только – они пересекли всю Азию, туда и обратно! Офигеть…

– А вы думали? – гордо хмыкнул Сергий и зашлепал обратно к кораблю. Обрамляя его следы, медленно тухли петли тусклого свечения.

С раннего утра Юй Цзи провел корабль опасной узостью, которую арабы прозвали «Ворота рыданий» – Баб эль-Мандеб. Говорящее название…

Луна, торчащая рогами вверх, побледнела и словно растаяла в выцветшем небе, африканский и аравийский берега стали расходиться, оба грубые, мрачные, черные, бесплодные и безрадостные.

С левого борта потянулась прибрежная равнина Египта, безжизненная и плоская, с буграми дымящихся под ветром песков, пока не отошла в закатную сторону и растворилась в мутных испарениях. Раскинулись во все стороны Лазурные Воды – такое название дали египтяне Эритрейскому морю.

Дальше к северу стало интереснее глядеть за борт. Вдалеке проплывал пустынный берег, мертвый и скучный, кое-где встопорщенный раскидистыми зонтами одиноких акаций. Вдоль песчаной кромки суши тянулись подводные рифы, отмеченные белой пеной – плоскодонный ша-чуань шел между ними и землею. Здесь лазурное море принимало цвет изумруда, становилось кристально-прозрачным и почти не колебалось, а за бортом, в мелкой нефритовой воде, переливались радугами подводные сады невероятной, волшебной красоты. На выступах рифов висели высокие розоватые бокалы, большие лиловые шары, соцветия снежно-белых чаш и гребнистых куполов, просвечивающих багрянцем клубней, усеянных порами.

Сине-зеленая глубина выходила на отмель, и на глаза выплывали сказочные каменные кусты и деревца. Их небесно-голубые, ярко-алые, молочно-белые и сине-фиолетовые ветви сплетались в причудливые кружева и развертывались узорчатыми арабесками. Великолепие ярких и чистых красок было неисчерпаемо, а разнообразие форм поражало богатством и буйством. Подводная красота могла бы показаться кричащей, чрезмерной, не будь она естественной.

– А рыбы! – восклицал консул. – Рыбы каковы! О-о… Юпитер и Фортуна!

Да уж, обитатели рифов не отставали от кораллов, отличаясь от их закаменелых форм только живостью движений, то суетливых, то плавно-размеренных. Вот ярко-алая рыбешка в белую крапинку. Вот лимонно-желтая в черно-синюю полоску. Вот пурпурные, оранжевые, зеленые, голубые, белые и черные рыбешки, рыбы и рыбины, вроде мурены, пятнистой, аки леопард.

Вдруг поверху скользнула тень, и в поле зрения Сергия оказалась синяя акула в десять локтей длиною, с острым рылом, изящным телом и большими холодными глазами. Поганая рыба почти не шевелила хвостом, небрежно догоняя ходкий ша-чуань. Жаберные щели открывались плавно и спокойно – акула будто зевала, расслабленно и мирно, но круглый глаз смотрел зло, с ледяной равнодушной жестокостью. Попадись ей только на зубок…

Неприятная «тень моря» замутила воспоминания, породила в Лобанове смутную тревогу и опасения, оснований для коих, вроде бы, и не существовало.

– Вот сволочь зубастая… – проворчал он.

Ничего… Это просто отходят последние страхи, выветриваются из души, отравляя нечистой эманацией думы. Пройдет…

Процветающий порт Береника, расположенный в красивом заливе у входа в канал Амнис-Траянас, встретил ша-чуань шумом и гамом, криками верблюдов и бранью отвязных мореходов.

– Как сладостен напев родных речений! – ухмыльнулся Эдик, не поднимаясь с мягкой скатки каната.

А в дымке уже проступали стройные колоннады и арки, зеленым плюмажем трепетали пальмы.

К «Чжэнь-даню» подплыл десятивесельный миопарон, на палубе которого топталась целая свора чиновников, жадных до чужого добра.

– Чей корабль? – резко спросил надменный магистрат, завернутый в пожелтевшую от пота тогу.

– Мой, – спокойно ответил консул, опираясь о планширь.

– Мой – это чей?

– Я – римский гражданин, – по-прежнему спокойно звучал ответ. – Публий Дасумий Рустик, сенатор и консуляр. Принцепс Адриан посылал меня в страну серов, ныне я возвращаюсь в Рим. Еще будут вопросы?

Чиновники на глазах усохли и завяли…

Устье канала, прорытого между морем и Нилом, впечатляло, распахиваясь на ширину сотни шагов. Вода нестерпимо сверкала под солнцем, а оба берега укатывались ровными пустошами на север и на юг.

Северный ветер помогал ша-чуаню двигаться шустрее, и вскоре доски корабля окунулись в мутный Нил, вынесший корабль через Канобское устье во Внутреннее море. «Наше море», как говаривали заносчивые римляне. И попробуй поспорь с ними, когда земли империи окружили этот водоем со всех сторон. Римляне выжили с его берегов всех конкурентов, и ныне квириты полновластно хозяйничали на суше и на море! И правильно делают, – подумал Сергий с улыбкой.

Ближе к вечеру показалась Александрия. Колоссальный маяк на Фаросе уже изливал свет, призывая мореходов и указывая безопасный путь между скалами и рифами.

В сентябрьские иды, в разгар Римских игр, ша-чуань отшвартовался в Царской гавани.

Сергий заметил, как рвался консул сойти на берег, дабы сыскать цирюльника, обзавестись нормальной туникой и тогой и вернуть хотя бы внешность истинного квирита, изголодавшегося по всему римскому, родному и полузабытому в чужой дали. Однако Публий задержался и сказал:

– Что будем делать с драгоценным грузом?

Сергий подумал, и сказал:

– Я предлагаю продать его, а выручку поделить поровну.

Ликторы радостно переглянулись – они-то консульского звания не имели, и что им светило по возвращении? Полунищая жизнь на последнем этаже задрипанной инсулы?

Консул кивнул.

– Ты прав, принцип. Тогда и я внесу свой вклад.

С этими словами Публий достал заветный мешочек, затаренный (Эдик говорил: «Затыренный») драгоценными каменьями синхальского раджи.

Гефестай крякнул.

– Вот это по-нашему, – сказал он и добавил свой мешок.

Искандер с друзьями повторил его широкий жест.

– И мое приданое, – решительно заявила Давашфари, – его тоже надо посчитать! И поделить.

Гефестай посмотрел на нее влюбленными глазами, а взволнованный Юй Цзи сказал:

– Никогда, за вся моя жизнь, я не иметь столько товарищи и друзья!

– Моя твоя понимай! – ухмыльнулся Чанба.

Юй Цзи с «Чань Бо», как люди, расположенные к купле-продаже, каждый божий день таскали на рынок фарфор и шелк. Товар их пользовался бешеным спросом, за него платили золотом, не скупясь, ибо он того стоил.

Через неделю трюмы ша-чуаня опустели, зато золото и каменья, превращенные в векселя, приятно грели души римлян и ханьцев, породнившихся за долгий и опасный путь.

Чжугэ Лян по старой памяти устроился в Мусейон, где нашел старых знакомцев. Там же устроились трое философов, поселившись в общей экседре, уютном пансионате для ученых, выстроенном еще при Птолемее Сотере. Юй Цзи купил дом на Канопской и подумывал заделаться купцом да ходить за товаром… Нет-нет, не к далеким ханьским берегам, где его ждет мучительная казнь, а в Индию. Или к берегам Ливии…

Ликторы весь день бродили по городу, мечтая вслух о том, как они вернутся, как прикупят землицы, да с хорошим домиком, да с десятком умелых рабов…

Там и жениться пора придет, детей завести, жить-поживать, да добра наживать.

А консул с преторианцами нетерпеливо поджидал прибытия правительственной квинквиремы, которая доставит их в Рим.

Пока же они, в подражание Квинту с Гаем, шлялись по улицам Александрии, благо денег хватало. «Не зря съездили!» – говорил Эдик.

На пиршество, посвященное Юпитеру, они не попали, но застали самый конец Римских игр. Празднество они наблюдали словно вчуже, заново привыкая к обычаям империи.

После полудня прибыла квинквирема с гордым «SPQR», значащемся на парусе. Отплытие было назначено на утро.

Пользуясь последним «выходным», весь экипаж «Чжэнь-даня» завалился в хорошую харчевню, где погулял на славу, отмечая скорые проводы, но не прощаясь навсегда.

После гулянки Искандер отправился в Библиотеку, Гефестай с Давашфари ушли вместе, а Сергий решил проветриться.

Дромос, центральная улица Александрии, была полна народу, но Лобанов выделял из толпы лишь девушек, любуясь знойными личиками египтянок, чеканными мордашками эллинок, а еще тут прогуливались девицы из Рима, Иудеи, Аравии, Нубии… Было на что посмотреть.

Дошагав до квартала Ракотис, Сергий прошелся до Серапейона и поплутал меж его бесконечных колоннад, вспоминая охоту на Зухоса и любовь Неферит.

Неожиданно ушей его коснулись частые шаги. Резко обернувшись, Лобанов увидел человека, закутанного в плащ – одни глаза светились из-под накидки.

Сергий красноречиво положил ладонь на рукоять цзяня. Человек в плаще выхватил гладиус.

Резкое движение или порыв ветра, гуляющего среди колонн, смахнул накидку с лица неожиданного противника, и Лобанов увидел знакомые злые глаза, косящие так, что взгляд разъезжался.

– Ород! Ты, что ли? Ну, и живуч же ты, сволочь мелкая!

Косой ощерился, поигрывая мечом.

– Вот мы и встретились, проклятый фромен! – глухо произнес он.

– И почему ты такой дурак? – вздохнул Лобанов. – Ань-ди возвел тебя в нани, ну и жил бы себе при дворе, полизывал бы регулярно задницу Сыну Неба и забот бы не знал. Зачем ты погнался за нами?

– Я. Ненавижу. Вас. Всех! – раздельно отчеканил Ород и бросился на Сергия, выписывая мечом кренделя.

Лобанов потихоньку отступал, отбивая бешеные атаки и не позволяя себе увлечься. Звон и лязг то убыстрялся, частя, то переходил в жестяной скрежет, когда клинки скрещивались и расцеплялись.

– Ненависть, – внушал Косому принцип, – это перегной страха. Перестань бояться, и ненависть твоя глупая пройдет! Хочешь, я оставлю тебе жизнь, и ты начнешь всё сначала? Или вернешься в Серику? Дослужишься до цзы…

– Проклятый… – выдохнул Ород. – Фромен!

– Ну, не хочешь, как хочешь, – холодно сказал Сергий и сделал неуловимое глазом движение. Отбить хитрый удар Косой не смог бы, даже если бы захотел – длины короткого гладия недоставало. А вот длинный цзянь легко, с противным чмокающим звуком, вошел в тело парфянина на треть.

Ород застыл, роняя меч и глядя выпученными глазами на окровавленный цзянь в руке Лобанова.

– Пр-р… – выдавил он. – Фр-р…

Косой рухнул на колени, пошатался, серея лицом, и вытянулся на плитах. Из-под тела медленно натекла вязкая черная жижица, пропитывая полу плаща.

– Peractum est,[59]59
  Peractum est (лат.) – Получи свое.


[Закрыть] – пробормотал Лобанов, отступая на шаг.

– Сергий!

Среди колонн заметалось дробное эхо, и к принцепсу выбежала Тзана.

– С тобой все в порядке? – выдохнула она. – Кто это?

Лобанов молча, носком ноги перевернул мертвое тело лицом вверх.

– Косоглазый! Вот ведь дрянь!

– А упорная какая…

– Пошли отсюда. Нашел где гулять! Тут самое дно.

– А сама-то?

– Мне можно, меня не тронут.

– Я бы тронул…

– Тебе можно, а если кто другой осмелится… Пусть только попробует.

– Пошли, Тзаночка, – ласково пропел Сергий, – пошли, моя амазоночка.

И они пошли.

До Остии квинквирема добралась к полудню. Консул, жадно разглядывая наплывающие стены, храмы, маяк, спросил Сергия:

– Скажи, принцип, что я могу сделать для вас? Забыть то, что вы для меня сделали, я не смогу, а отдариться деньгами… Хм. Такое не заведено между друзьями.

Лобанов усмехнулся.

– Ну, уж если тебя обуяла охота творить благие деяния и хлопотать за нас… – протянул он. – Тогда устрой нам римское гражданство, что ли. Довольно нам бегать вдоль и поперек, пора и вверх двинуть.

– Устрою! – твердо сказал консул.

Портовые хлопоты и городская суета остались в памяти Сергия неразличимым фоном. Так длилось до тех самых пор, пока они не вышли на Палатин и не оказались у ворот своего домуса. Четверо преторианцев, Тзана и Давашфари.

Решетчатые ворота были заперты, но уже было слышно недовольное ворчание Киклопа, поспешающего из парка, и урчание его «леопардиков».

Эдик кровожадно улыбнулся.

– Первым делом, – сказал он, – покормим зверушек луцепорятиной…

– Поддерживаю и одобряю, – кивнул Тиндарид.

– О, Гефестай! – воскликнула Давашфари. – Как же я счастлива! Я увидела Рим!

– А сейчас, – подхватил сын Ярная, – ты увидишь нашу скромную хибарку…

Косматый германец выбрался из кустов и тут же расплылся в радостной улыбке.

– Привет, Киклопик! – запрыгала Тзана. – Я вернулась! Мы все вернулись! Здорово, правда?