Текст книги "Комедианты"

Глава 10

Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было все. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение легкости. Казалось, еще чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперед по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы все-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.

Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.

Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.

Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я все больше чувствовал себя приобщенным к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…

– Глянь, какой! – мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.

– Ты, как ребенок.

– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушел за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.

– Примерно так ты все и делаешь.

– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.

Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. Той самой вуали! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил: «Нельзя!» Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.

– Давно бы так, – пробурчала Светлана.

Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Все встало на свои места. Эксперимент! Чертов эксперимент, который не закончился, нет. Он подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно непохожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…

– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.

– А что?

– Ты что-то сказал.

– Я?

– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?

– Тебе показалось.

– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.

Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел ее еще никогда.

В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:

«Меня перевели в лаборанты.

– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.

Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределенного возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, были забор, ворота, колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, все равно я был чужаком с той стороны эксперимента со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.

Для меня это был возвращенный рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все еще был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвертая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что еще для меня приготовил эксперимент?

Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.

– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.

– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…

– Чего ты не понимаешь?

– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?

– Они не понимают, с чем имеют дело.

– Я тоже этого не понимаю.

– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашел.

– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.

– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.

– Но я как участник…

– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.

– Какого человека?

– Настоящего человека. Человека, который необходим.

– Кому?

– Если хочешь, господу богу.

– Наверно, каждый человек необходим богу.

– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.

– Странный способ…

– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь, как зеницу ока.

– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?

– Что-то вроде того.

– А вы уверены, что господь не вмешается еще до того, как вы обратите внимание на этого человека?

– О чем ты?

– Вы уверены, что господь допустит, что нужный человек попадет сюда?

– Мы об этом тоже думали.

– Ну и?

– Мы стараемся это учитывать.

– Каким образом?

– А вот это я уже не могу тебе сказать.

Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, идеальная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам бог спустился на землю, приняв ее обличие. Но больше всего мне запомнились ее глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза бога. Они всегда были немного удивленными, всегда свежими, как у пророков или детей. Они светились ведомым только ей пониманием, мудростью и первичной силой женского начала.

Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чем-нибудь думает. Я смотрел на нее, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что ее ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.

Все верно, она оказалась слишком твердым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьем, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого, и она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.

Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над ее духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.

Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооруженные фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били ее бесконечно долго с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить ее прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время ее не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Ее лицо продолжало оставаться совершенно спокойным. Тогда они накинулись на нее, все вместе, сразу. Они насиловали ее самым отвратительным образом. Все ее тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплевывали свое тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза… она только посмотрела ему в глаза, и он рухнул к ее ногам. Он рыдал, целовал ее изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.

Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошел с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.

Ее бросили в карцер, умирать.

Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста».

– Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за нее? – спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме под вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать… Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…

– Это был ее отец.

– И вы хотите, чтобы после всего этого он отнесся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? – Я был готов убить Дюльсендорфа.

– Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.

– Поэтому он вас и не убил?

– Цветиков?

– Нет, отец этой женщины.

– Смерть – это слишком легкое наказание. Есть вещи значительно сильней.

– Убийство близких?

– Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить свое.

– Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.

– Прекрати! – вмешалась Светлана. – Ты разве не видишь…

– Заткнись! – оборвал ее я.

Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.

– Моим наказанием была совесть. Она разбудила во мне совесть. Самое невыносимое наказание – это ощущение своего предательства по отношению к ней. Я словно Иуда, предавший Христа.

– Однако вы не повесились.

– Я слишком слаб. К тому же мне очень дорога моя шкура, моя, может быть, не самая лучшая, но именно моя шкура.

А она… Она была Человеком! Она была именно тем Человеком, Человеком, избранным богом. Это было видно невооруженным глазом, с самого начала… Как они могли этого не понять! Я все больше и больше об этом думал, и чем больше я думал, тем больше понимал, что они не слепцы. Они искали ее, чтобы уничтожить, и когда бог наконец-таки вмешался… он просто ее забрал. Они искали Человека избранного, чтобы уничтожить его божественную искру, а уже потом… Тогда-то я и понял, что живым оттуда не уйдет никто. Надо было бежать. Мои хозяева совершили недопустимый поступок. Они позволили флажкам потерять цвет. Флажки выцвели, и теперь я мог выбежать на свободу. Не надо, думаю, говорить, что я был наивен и глуп.

Меня взяли через десять минут после побега. Ко мне подсоединили десятки электродов и пустили электрический ток. Ток был разной мощности, частоты и силы. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был уже далеко. Я был на железнодорожной станции, возле пустых вагонов. Сначала я подумал, что меня выкинули, решив, что я уже мертв, но вокруг не было тел, как если бы это было захоронение. В любом случае надо было скорее уходить. Каково же было мое удивление, когда я понял, что не могу выбраться. Я доходил до определенного места, и как ни пытался, дальше не мог сделать ни шагу. Нет, я мог идти сколько угодно, но при этом оставался на месте. Тогда-то я понял… Я был там, куда исчезла она! Я был Робинзоном, попавшим на свой необитаемый остров! К счастью, недалеко от вагонов находился ручей, а вокруг было полно змей, лягушек и крыс. Голодная смерть мне не грозила, правда, жрать их мне приходилось сырыми. Целыми днями я пытался найти лазейку, пытался выбраться из своей тюрьмы… Случайно я набрел на открывшееся окно… Я уехал на север. Несколько лет работал на стройках века… Вернулся, устроился здесь на завод, женился…

– Нам пора, – прервала его Света. – Скоро закроется дверь.

Глава 11

– Не желаешь прогуляться в горы? – спросила меня Светлана, словно речь шла об очередной прогулке по городу.

– Смотря когда и на чем туда ехать, – ответил я. Перспектива тащиться в плацкартном вагоне или в автобусе меня не прельщала.

– Ехать никуда не надо. Через пару дней откроется окно.

– Очередной кошмар урбанизированного чудовища?

– Лес. Настоящий мистический лес. Ты же давно мечтал в таком побывать.

– Джунгли?

– Зачем сразу джунгли. Скорее, один из лесов средней полосы.

– Да я это так. Все равно ничего не понимаю в лесах.

– Так пойдешь?

– Смотря куда и зачем.

– Помнишь, ты говорил, что чувствуешь древнее язычество.

– Ну?

– У тебя есть хороший шанс это проверить.

– А кто идет?

– Я, ты, Карл и еще одна девушка.

– Надолго?

– Два дня туда, два обратно.

– Спать в палатках? Ненавижу палатки. У меня был один печальный опыт…

– Никаких палаток.

– Это уже радует. А что с собой брать?

– Ничего. Вещи укомплектуют без тебя.

– Что требуется от меня?

– Съездить со мной в магазин, подобрать кое-что из одежды.

– В последнее время я финансово похудел.

– Карл за тебя заплатит.

– Вот как?

– Ты нам нужен.

– Ладно, раз нужен.

В магазине все было как в кино про туристов-неумех. От этого закоса под классность мне захотелось похулиганить. Поэтому, когда Света выложила за меня кучу денег, я спросил:

– И это все? А пробковый шлем?

– Что? – не поняла Света.

– Ты собираешься отправить меня в лапы диких зверей без пробкового шлема?

– Какого рода шлем вы бы хотели? – вмешались продавцы.

– Настоящий пробковый шлем, как у всех настоящих путешественников.

Они мне стали предлагать разное спортивное оборудование, но истинно английских колониальных пробковых шлемов у них не было.

– Нет, – капризничал я, отвергая очередную вариацию каски, – в этом я буду выглядеть туристом, а не путешественником. Ни один порядочный путешественник никогда не выходил в джунгли без пробкового шлема.

И только когда Светлана уже готова была забить меня до смерти очередным головным убором, я капитулировал:

– Хорошо, дорогая, – сказал я ангельским голосом, – я пойду с тобой даже без шлема, что является верхом неприличия.

После этого мы покинули магазин под пристальными взглядами продавцов.

Галюсик (так звали нашу четвертую спутницу) оказалась глуповатой, вечно чем-то недовольной и некрасивой. Вылитый Иа в пятницу. Как я понял, ей пообещали что-то вроде прогулки в спортивный парк с увеселениями, рестораном и богатыми мальчиками в новых «Мерседесах». Вместо этого был настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки, по которой мы шли. Вдоль просеки лес выстроил великолепную линию обороны: непроходимые кусты, поваленные деревья, за которыми периодически слышалось чье-то злобное урчание.

– Пока светло, они не опасны, – вот и все, что сказала Света относительно хозяев недружелюбных голосов.

Пару часов Галюся, видно, решив, что так и должен выглядеть туристический парк для богатых сынков, гордо несла свой рюкзак и даже не задавала вопросов. Она была мила эти пару часов, по крайней мере, не мешала наслаждаться птичками, кустами, травой, деревьями, комарами, клещами, мошками… Всем тем, что в совокупности и было лесом. К тому же лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Только ради этого запаха уже стоило согласиться идти.

Часа через полтора полоса леса справа резко сменилась наполненной туманом пустотой.

– Осторожно с обрывом, – предупредил Карл.

Еще минут через тридцать, когда до Галюси, наконец, дошло, что «Мерседес» тут не проедет, она подняла восстание.

– Я больше не пойду, у меня ноги болят, и вообще… – заныла она голосом капризного дитяти.

– Заткнись! – оборвала ее Света.

– Сама заткнись! Ты мне не… – огрызнулась та, но тут вмешался Дюльсендорф.

– Прирежь эту суку, – приказал он.

Светлана, ни слова не говоря, достала длинный охотничий нож. Они не шутили.

– Вы чего? Я… я… – прошептала белая, как мел Галюся.

– Покажи ей, – распорядился Карл.

– Пошли! – Света схватила обалдевшую Галину за волосы и потащила к обрыву.

– Тебе тоже стоит туда взглянуть. Тогда не будет вопросов, – сказал мне Дюльсендорф.

Осторожно приблизившись к краю обрыва, я посмотрел вниз.

Там текла молочная река густого тумана. Иногда туман рассеивался, и тогда из него, словно тридцать три богатыря из моря, появлялись вершины деревьев, на каждой ветке которых белело что-то округлое.

– Смотри, сука, они тоже любили пиздеть, – прошипела Света, тыча Галину лицом в обрыв, как нашкодившего кота в свежую лужу.

Черепа! Это были человеческие черепа! Тысячи, десятки тысяч черепов на ветках!

– А теперь слушайте меня внимательно. Это священный лес-прародитель. Если мы будем шуметь – это смерть, если кинем хоть одну бумажку или сорвем хоть один листок – смерть, если остановимся не там где надо – смерть, и если не доберемся до места ночевки до заката – смерть. Все понятно? – Дюльсендорф посмотрел на нас, ожидая ответа. – Ну, раз понятно, пошли.

Как все-таки смена роли меняет человека. Еще пять минут назад жертва обстоятельств и маленький человек Дюльсендорф превратился в полевого командира, героя спецназа, стремящегося выполнить задание любой ценой. Да и Светлана вела себя не лучше, чем сука-сержант из блокбастера.

Дело было к обеду, когда дорога уперлась в правильный круг метров пяти в диаметре, выложенный одинаковыми круглыми камнями.

– Привал, – сказал Карл, – за пределы круга не выходить.

– А мне в туалет, – чуть не плача пошептала Галя.

– За пределы круга не выходить.

– Но как…

– Ты совсем дура неумная? Русский язык понимаешь? За круг не выходить.

– Но в туалет?

– Поссать, что ли, приспичило?

Она закивала головой.

– Ну так садись и ссы.

– Где?

– Здесь.

– Здесь?!

– Мы с Карлом отвернемся, а вы со Светланой сделаете свое дело, потом наоборот, – вмешался я.

– Что за детский сад?

– Карл.

– Что Карл!

– Иди ты нахуй! Тебе что, отвернуться влом?

Дюльсендорф окинул меня взглядом, полным ненависти, и, ни слова не говоря, отвернулся.

Я почему-то был уверен, что мне он не сможет возразить.

– Пора, – решил Дюльсендорф.

Галина с трудом надела рюкзак, но не удержалась на ногах и упала на спину.

– Ничего не сломала? – ехидно спросил Карл.

– Нет, кажется, – она с трудом сдерживала слезы.

– Бросай рюкзак и пошли.

– Но…

– Тебе жизнь дороже или рюкзак?

Галина освободилась от лямок и поднялась на ноги.

– Ты тоже можешь оставить рюкзак, – сказал он мне.

– Я потерплю.

– Смотри, в следующий раз ты сможешь избавиться от рюкзака только на стоянке.

– Ничего, я справлюсь.

– Тогда пошли.

К месту стоянки мы прибыли тютелька в тютельку перед закатом. Больше всего оно напоминало развалины древнего храма. Повсюду были странные письмена и картины – порождения больного воображения художника-сюрреалиста. Дюльсендорф достал из ниши в стене фляжку с бесцветной жидкостью, налил по несколько капель в специальные углубления в стенах и зажег огонь.

– Это нас будет охранять, – сказал он, пряча флягу обратно в нишу.

– А не мало? – поинтересовался я.

– Это масло горит, не сгорая.

– Дорогая, должно быть, штука, – уважительно заметила Галя.

– Бесценная.

– А что если ее забрать с собой?

– Ты деревья внизу видела? – ехидно спросила Светлана.

Галина сразу поникла и замолчала.

– Пора спать. Завтра встаем на рассвете. К полудню мы должны быть на мете, – распорядился Дюльсендорф.

Не успел я лечь, как странная, вязкая дрема обрушилась на меня. Сквозь сон я слышал топот ног, хруст разгрызаемых костей, крики жертв, а еще какая-то безликая тварь внимательно изучала меня, запуская свои бесплотные щупальца в мое подсознание.

Пунктом назначения была вершина невысокой горы – гладко выбритая тонзура католического священника. Она была метров десять в диаметре, а метрах в пяти от центра напротив друг друга стояли две каменных колонны около полуметра в диаметре и высотой метра по три. Не успел я сбросить рюкзак, как сильный удар по затылку сбил меня с ног. Я потерял сознание.

Очнулся я оттого, что кто-то щекотал меня волосами.

– Прекрати. – Я пытался отмахнуться, но не смог даже пошевелиться.

Тогда я открыл глаза.

Я был совершенно голым. Я стоял на куче сухих веток, крепко привязанный к столбу, а напротив… Напротив было тело Галины, лишенное головы! От ужаса мои волосы поднялись дыбом.

– Извини, но так получилось, – Светлана рисовала на мне кровью какие-то знаки, используя вместо кисточки волосы Галюсика, – ничего личного. Мне так ты даже нравишься, но они требуют тебя. Твоя смерть откроет ворота в святая святых. После этого мы будем на ты с самим богом. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.

Я молчал. Это только в фильмах, попав в подобное положение, герои ведут светские беседы со своими палачами. Мне же было не до разговоров. Я буквально умирал от страха.

– Ты особенный, – продолжала Света. – Ты не то, что она. Ее мы взяли в подарок Хранителям. Они ведь тоже не против покушать свежатинки.

– Ты закончила? – услышал я голос Дюльсендорфа.

– Последняя буква. Все, можешь поджигать.

Запахло дымом. Затрещали разгорающиеся дрова. Дюльсендорф со Светланой затянули заунывную песню…

– Когда-то давно в одном городе жил судья, – услышал я вдруг шепот дамы под вуалью. – Он судил так, что не только выигравшая, но и проигравшая сторона покидала суд с благодарностью, и за многие годы службы не вынес ни одного несправедливого приговора. Казалось, что своим невидящим наш бренный мир взором, он проникал в суть вопроса, легко распутывая самые запутанные дела. Многие спрашивали его с почтением, из каких глубин черпает он мудрость. «Я ее слышу, – отвечал он. – Истина похожа на кружева», – а кружева были его страстью. Он мог дни напролет сидеть с кружевами в руках, мысленно распутывая их орнамент.

Людям свойственно жить глазами, поэтому мы с таким состраданием смотрим на слепых. «Слепой – это почти что мертвый», – думают зрячие. Судья не нуждался в зрении. Остальные его чувства были настолько тонкими, что он замечал даже то, что ускользало от других. Этим и объяснялся его успех. По дыханию, по шороху, по запаху пота, по запаху самих мыслей он определял меру вины и степень наказания. Слепой от рождения, он был более зрячим, чем многие другие.

Одно только было ему не подвластно – тишина. Его мир всегда наполняли звуки, и там, где для других была тишина, для него был стук сердца, звук движения крови, роста волос, шорох мыслей. Тишина для него была только словом, таким же неведомым, как цвет или пейзаж. Он же мечтал хоть на мгновение ее услышать. И однажды тишина предстала перед ним в виде кружева, которое плелось у него в душе. «Все есть тишина!» – словно молния сверкнула у него в сознании. С тех пор он ничего не слышал кроме тишины. Он стал другим человеком. Его больше не заботили закон, порядок, справедливость. Только кружево тишины, в которое вплеталась вся вселенная.

Само его присутствие превратилось в суд без суда. «Нас судил сам господь», – говорили люди, и были в чем-то правы, ибо если где-то и есть бог, то имя ему тишина. Судья больше не вел процессы. Он тихо жил, практически не покидая своей комнаты, но люди постоянно ощущали его присутствие, и никто не решался на преступление.

Однажды люди не выдержали. Они пришли к нему, не сговариваясь. Весь город пришел, чтобы убить его. «Выходи!» – кричали они. Когда же он вышел из дома, наступила гробовая тишина. Еще минуту назад желавшая крови толпа превратилась в ручного зверушку. «Я вышел», – сказал он спокойно людям. Тогда они бросились перед ним на колени, умоляя его о прощении. «Глупые, это не вы… Это тишина… Так что делайте свое дело». Но люди только громче завопили о прощении. «Делайте!» – приказал он, и словно неведомая сила подняла людей с колен.

Говорят, он умер с улыбкой на лице.

Она говорила, и ко мне возвращалось спокойствие. Я слушал ее с закрытыми глазами и видел огромные белые кружева, в которые превратился мир. Я был тоненькой нитью, которая, однако, тоже вносила свою лепту в непередаваемый по своей красоте узор.

– Продолжи рисунок, – прошептала она, и я увидел, куда должна пойти нить.

В то же мгновение я очутился возле своего дома. Я все еще был в крови и голым. Домой идти было страшно. Я был один во всем мире, и это одиночество ввергло меня в отчаяние.