Текст книги "Зодчий. Жизнь Николая Гумилева"

2

Сразу же по возвращении в Петроград, летом 1918 года, Гумилев начинает думать о новых возможностях литературной работы. Никаких источников дохода, кроме литературных, больше не оставалось ни у него, ни у семьи: банковские счета были национализированы, да и деньги, лежавшие на этих счетах, стали пылью, дом в Царском и усадьбу в Слепневе пришлось бросить – родственники поэта осели в уездном Бежецке.

16–21 августа Гумилев посещает Бежецк и знакомит мать, сестру и брата со своей новой супругой. Уже через несколько месяцев вся семья устремляется из Бежецка в Петроград. Учитывая происходившее в городе, это был не самый умный поступок. Вся семья (восемь человек! – впрочем, Александра Степановна лишь наезжала из Бежецка) поселяется у Николая Степановича (а он жил еще с мая на Ивановской улице, д. 26/65, кв. 15, в брошенной квартире Сергея Маковского) и оказывается, по-видимому, на его содержании. А. А. Фрейганг-Гумилева “вела хозяйство”, то есть стояла в очередях – Анне Ивановне это было уже не по силам, а Анна Николаевна была в житейском плане решительно ни к чему не пригодна.

Некоторым подспорьем в этой почти катастрофической ситуации стал для Гумилева договор с издательством “Прометей”, основанным еще в 1907-м неким Н. Н. Михайловым. Издатель купил у поэта права на “Романтические цветы” и “Жемчуга” и в конце года переиздал книги. (Вскоре издательская деятельность почти прекратилась: начался бумажный кризис.)

Дом 25/65 на Ивановской улице (ныне улица Марата). Гумилев жил здесь в 1918–919 годах. Фотография 2004 года

Но все это произойдет уже осенью; а летом 1918-го Гумилев пишет “Шатер” и переводит “Гильгамеша”. Видимо, в это время он считает, что “учебник географии в стихах” и перевод ассирийского эпоса смогут обеспечить его надолго. Идея перевода “Гильгамеша” возникла полутора годами раньше под влиянием бесед с Шилейко. Но переводил Гумилев с французского подстрочника, и во время работы над переводом он с Владимиром Казимировичем почти его не обсуждал – представил на суд специалисту уже готовый труд. Это был, конечно, способ психологической компенсации: одержать победу над “счастливым соперником” на его профессиональном поле.

“Гильгамеш”, созданный около 2000 года до н. э., имеет автора, не менее (хотя и не более) достоверного, чем Гомер. Его звали Син-Лики-Уинни, и он был заклинателем из Урука. Герой эпоса Гильгамеш – царь, правивший несколькими веками раньше (где-то в 2700 до н. э.) в еще шумерском Междуречье. В поэме (позднее ее заново, с оригинала, перевел И. Дьяконов, и с подстрочника – С. Липкин) речь идет о вражде и дружбе молодого царя с “диким человеком” Энкидой, об их совместных подвигах, о смерти Энкиды, о встрече Гильгамеша с бессмертным человеком Ут-Напишти – свидетелем всемирного потопа. Это необычный эпос – история взросления личности, с ним можно сравнить лишь написанную два тысячелетия спустя “Энеиду”. Очень многие мотивы поздней поэзии Гумилева (например, образ сбрасывающей кожу змеи) восходят к “Гильгамешу”. Сам Гумилев так описывал свой метод работы:

Желая сделать перевод приемлемым для всех, любящих поэзию, я позволил себе восстановить по догадке недостающие части некоторых строк, выкинуть утомительные повторения, свести в одно целое эпизоды, разъединенные лакунами, и, когда бывал уверен, что говорю о том же, о чем и автор поэмы, несколькими фразами заполнить слишком уж досадные пробелы дошедших до нас таблиц…

По словам Ахматовой, “Гильгамеш” Шилейко и Гумилев предложили в “Русскую мысль”, но Струве “пожадничал”. Однако это свидетельство вызывает сомнения: к августу-сентябрю, когда работа над переводом была закончена, журнал уже был закрыт (последний номер, сдвоенный, 3–4, вышел в июне). И тем не менее работа Гумилева не пропала. Спустя год его труд увидел свет в издательстве З. Гржебина. Редактором перевода был М. Лозинский; Гумилев преподнес ему вышедшую книгу с такой надписью:

 
Над сим Гильгамешем трудились
Три мастера, равных друг другу,
Был первым Син-Лики-Уинни,
Вторым был Владимир Шилейко,
Михал Леонидыч Лозинский
Был третьим. А я, недостойный,
Один на обложку попал.
 

Экземпляр был поднесен и Блоку с надписью: “Последнему лирику первый эпос”.

Другие гумилевские переводы появлялись в издательстве “Всемирная литература”, где и сам поэт с осени 1918-го служил.

О “Всемирной литературе” писали многое. Роль ее в спасении петроградской интеллигенции переоценить трудно. Договор об организации издательства между литературно-издательской группой и Накомпросом был подписан 4 сентября. От лица первой выступал гражданин Алексей Максимович Пешков, от лица второй – нарком Анатолий Васильевич Луначарский. Когда-то Луначарский и Горький вместе участвовали в движении “богостроителей” – попытке создать на основе марксизма новую религию, в которой объектом поклонения будет совершенный человек будущего (с богостроительскими проектами, хотя и на другой основе, выступали, кстати, и унанимисты). Горький, чья лояльность правительству Ленина была весьма ограниченна, но которому большевики были многим обязаны (не только как барду, но и как многолетнему спонсору партии), выступал как представитель гуманитариев, которых предполагалось привлечь к сотрудничеству с новой властью в приемлемых для них формах и, соответственно, обеспечить пайком. Стоит отметить, что Наркомпрос по-прежнему частично находился в Петрограде, так как Луначарский был по совместительству комиссаром просвещения Северной коммуны и постоянно курсировал между двумя столицами.

Чествование Максима Горького в связи с его 50-летием в издательстве “Всемирная литература”. А. Блок —четвертый справа в четвертом ряду, Н. Гумилев —третий справа в пятом ряду. За спиной Горького —Н. Чуковский, 30 марта 1919 года

Суть проекта заключалась в следующем:

А. М. Пешков берет на себя обязанность организовать под своим руководством при Комиссариате народного просвещения издательство “Всемирная литература” для перевода на русский язык, а также для снабжения вступительными статьями, примечаниями и рисунками и вообще для приготовления к печати избранных произведений иностранной художественной литературы конца XVIII и всего XIX века; Комиссариат народного просвещения обязуется все эти произведения издать.

Первоначально предполагалось издание только переводной литературы Нового времени, но затем были созданы и другие редакции, в том числе редакция русской литературы. Пайщиками издательства (официально организованного 20 августа) стали, кроме Горького, издательские работники А. Н. Тихонов, З. И. Гржебин и И. П. Ладыжников. Грандиозность замыслов (заново перевести и издать чуть не всю классику XIX века) вписывалась в другие, столь же грандиозные проекты новой власти – вроде знаменитого плана монументальной пропаганды, предусматривавшего установку в голодном и холодном городе десятков памятников разнообразным историческим лицам – от Лассаля до Тютчева.

Н. Гумилев, З. Гржебин, А. Блок. Фрагмент одной из групповых фотографий, сделанных на чествовании Максима Горького в издательстве “Всемирная литература”, 30 марта 1919 года

Главная льгота, которую обеспечивал договор, заключалась в следующем: “Все средства для выполнения своих задач издательству “Всемирная литература” предоставляются Народным комиссариатом просвещения…” Горькому предоставлялась “полная автономия” в выборе издаваемых книг и в приглашении сотрудников. Таким образом, “пролетарский классик” получил возможность делать чуть ли не все, что пожелает, за государственный счет. При этом, как отмечал в своих дневниках Чуковский, Горький, “говоря о большевиках, все время говорит “они” – ни разу не сказал “мы”. И хотя недоброжелатели обвиняли его в “двурушничестве”, тот же Чуковский знал, что он “не хитрый, а простодушный до невменяемости… Обмануть его легче легкого”.

Вообще, если место Горького в русской литературе небесспорно, то его личная репутация, умри он в 1930-м или даже 1933 году, была бы почти безупречной. Он спас десятки людей, пытался спасти сотни. В 1917 году он обличал деспотизм тех, кто пришел к власти не без его помощи, кто был его друзьями. И если, вернувшись из Италии, он стал апологетом деспотизма еще худшего – есть соблазн объяснить это положением “птицы в золотой клетке”, страхом за близких, старостью. А на деле, конечно, были и внутренние причины: в его знаменитом “Если враг не сдается, его уничтожают”, в гимнах возникающему ГУЛАГу вполне можно увидеть развитие вдохновлявших его всю жизнь идеалов радикального прогрессизма и позитивизма… на ницшеанской подкладке. Но чем был бы Горький без этой рискованной идеологии? “Светлой личностью” вроде Короленко?

Гумилев был приглашен в коллегию издательства (располагавшегося на Невском, дом 64, а с 1919 года – на Моховой улице, дом 36), точнее – в две из трех коллегий: по отделу Запада (вместе с Блоком, Акимом Волынским, Лозинским, Чуковским, Замятиным, А. Левинсоном, самим Горьким и др.) и в Поэтическую коллегию. Еще была коллегия Восточная, к сотрудничеству в которой Гумилев привлек Шилейко. В Западной коллегии Гумилев возглавлял “французский отдел”.

За время работы во “Всемирной литературе” Гумилев перевел тысячи строк французской и английской поэзии: “Орлеанскую девственницу” Вольтера (вместе с Ивановым и Адамовичем, с использованием пушкинского перевода первых строк), стихи Бодлера, Леконта де Лиля, Рембо, Эредиа, баллады о Робин Гуде, “Старого морехода” Кольриджа; даже с немецкого он переложил “Атта Тролль” Гейне – видимо, с подстрочника. Еще больше строк он отредактировал. Как редактор он получал две тысячи рублей в месяц – на двадцать пять коробков спичек.

Нищенская оплата труда заставляла переводить слишком много, и некоторые мемуаристы (в том числе Одоевцева) оценивают работу переводчиков “Всемирки” как “халтуру”. Но это несправедливо. Переводы обсуждались, и состав коллегий обеспечивал высокий уровень требований. Такой общепризнанный ныне шедевр, как “Старый мореход”, в гумилевской интерпретации чуть не был забракован: Чуковский нашел, что переводчику не удалось передать музыку оригинала. Именно во “Всемирной литературе” были впервые сформулированы принципы “русской школы художественного перевода”. Брошюра, посвященная этим принципам и выпущенная в 1919 году (переиздана в 1920-м), состояла из статей Гумилева и Чуковского. Любопытно, что именно Чуковский первоначально был самым яростным противником издания брошюры. См. “Дневник”, запись от 12 ноября 1918 года: “…На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилевым. Этот даровитый ремесленник – вздумал составлять “Правила для переводчиков”. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила… А он рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю”. Однако оппонент Гумилева так увлекся составлением несуществующих, по его мнению, правил, что написал впоследствии на эту тему толстую монографию, причем в нескольких редакциях (“Высокое искусство”).

Статья Гумилева “О стихотворных переводах”, вошедшая в брошюру, начинается так:

Существуют три способа переводить стихи: при первом переводчик пользуется случайно пришедшим ему в голову размером и сочетанием рифм, своим собственным словарем, часто чуждым автору, по личному усмотрению то удлиняет, то сокращает подлинник; ясно, что такой перевод можно назвать только любительским.

При втором способе переводчик поступает в общем так же, только приводя теоретическое оправдание своему поступку; он уверяет, что если бы переводимый поэт писал по-русски, он писал бы именно так. Этот способ был очень распространен в ХVIII веке. Поп в Англии, Костров у нас так переводили Гомера и пользовались необычайным успехом. XIX век отверг этот способ, но следы его сохранились до наших дней. И теперь еще некоторые думают, что можно заменять один размер другим, например, шестистопный пятистопным, отказываться от рифм, вводить новые образы и так далее. Сохраненный дух должен оправдать все. Однако поэт, достойный этого имени, пользуется именно формой как единственным средством выразить дух. Как это делается, я и постараюсь наметить сейчас.

Здесь не место приводить все изложенные Гумилевым принципы перевода; скажем одно: нормы, обозначенные им, без сколько-нибудь заметных изменений считаются обязательными для поэта-переводчика и сегодня. Сохраняет актуальность и его главная мысль:

…Переводчик поэта должен быть сам поэтом, а кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе в случае необходимости жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. В идеале переводы не должны быть подписными.

Во исполнение этой идеи анонимности в студии Лозинского при “Всемирной литературе” возникла практика коллективного перевода. Это было вполне в духе времени, но так и не привилось. Перевод остался делом индивидуальным и авторским.

Гумилев участвовал и в работе Русской коллегии. Прежде всего – в составлении списка предполагаемых к изданию русских поэтов; предложенный им вариант списка был “импрессионистическим” – в противовес “историческому” списку Чуковского. В гумилевском списке не было Никитина (любимого поэта Городецкого), зато был Денис Давыдов – “потому что гусар” (почему Никитин считался, “с исторической точки зрения”, значительней Давыдова, сейчас уже не поймешь). Гумилева поддержал Замятин, Чуковского – Блок. Гумилев спорил, говорил, что список Чуковского “похож на провинциальный музей, где есть папироса, которую курил Толстой, а самого Толстого нет”.

Корней Чуковский, 1910-е

Сам Гумилев составил том А. К. Толстого. Чуковский рассказывал Лукницкому об этой работе в фельетонном духе: “Гумилев… был совершенно не способен к какой-либо историко-литературной работе… Когда собрание было отредактировано, он дал его мне “на просмотр”. По словам Чуковского, он обнаружил в работе Гумилева чудовищные ошибки. “Некоторые стихотворения были отмечены датой немыслимой, потому что Толстой за два года до этих дат умер”. Когда Чуковский, исправив эти ошибки, сообщил об них Гумилеву, “тот сделал сердитое лицо и сказал: “Да… Я очень плохой прозаик… Но зато я в тысячу раз лучше вас пишу стихи!” Потом он, конечно, поблагодарил собрата за “спасение” его работы.

Почему автор столь стилистически изысканной “Африканской охоты” называл себя “плохим прозаиком”? Может быть, бравировал своей в этой области “никчемностью”, желая быть в глазах окружающих поэтом и только поэтом? И почему Чуковский так безапелляционно объявлял одного из лучших критиков и литературных теоретиков своего времени “человеком, не способным к историко-литературной работе”? Возможно, здесь сказалась категоричность Корнея Ивановича. Гумилев в последние годы жизни привязался к нему – Ольге Арбениной он говорил, что взял бы с собой в Африку, кроме нее, еще и будущего автора африканской поэмы “Бармалей” – как собеседника… Но ответное отношение Чуковского к поэту было неоднозначным. Тональность почти елейных воспоминаний о Гумилеве, написанных в 1960-е годы, и дневниковых записей 1918–1921 годов поразительно не совпадает. Чуковский при жизни был так же несправедлив к “даровитому ремесленнику”, как почти все окружающие. Николай Чуковский утверждает, что его отец “не любил стихи Гумилева, называя их “стекляшками”.

Еще одним проектом (тоже инициированным Горьким) были “исторические картины” – одноактные пьесы на сюжеты из разных эпох, предлагавшиеся народным театрам. Гумилев, в полном соответствии со своими пристрастиями, выбрал палеолит. Достаточно сравнить (хотя бы в чисто языковом отношении!) его “Охоту на носорога” с написанным в рамках того же проекта “Рамзесом” Блока, чтобы оценить не только драматургический талант Николая Степановича, проявлявшийся даже в такого рода “халтурке”, но и его способность увлекаться случайнейшей литературной работой и вкладывать в нее душу. Это относится и к его изобретательной и трогательной детской пьесе-сказке “на индийскую тему” – “Дерево превращений”. В феврале-марте 1919-го пьеса шла в первом в России Детском театре (в здании нынешнего Театра на Литейном). Спектакль занимал первое отделение, вторым был “Крокодил” Чуковского в авторском исполнении. Для голодных петроградских детей, считавших, что в строчке “и тысячу порций мороженого” речь идет о мороженой картошке, это было одно из немногих развлечений. Для двух писателей (и их собственных детей) – еще одно подспорье той ужасной петроградской зимой.

Афиша спектакля “Дерево превращений”, 23 февраля 1919 года

Известно, что в эти годы Гумилев создал еще несколько драматических произведений – в том числе в рамках просветительных проектов “Всемирной литературы”. Вместе с академиком С. Ф. Ольденбургом он написал пьесу “Жизнь Будды” (сохранился лишь развернутый план – его опубликовал в 1992 году М. Д. Эльзон)[147]147
  См.: Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1992. С. 105–108.


[Закрыть]. Пытался он возобновить и работу над трагедией о завоевании Мексики.

Если денежная оплата работы во “Всемирной литературе” была скудной, сотрудничество в “советской организации” давало возможность бесплатно или за низкую цену получить продукты, дрова и т. д. В военно-коммунистическом городе не “покупали”, а “получали”. Сложные взаимоотношения, порожденные этой распределительной системой, в основном не задокументированы, но отражены в многочисленных образцах “словесности на случай”. Пример – “дровяная” стихотворная переписка.

Адресат этих стихов – некто Давид Самойлович Левин, завхоз “Всемирной литературы”, который “снабдил Блока дровами, а других обманул. Теперь Левин завел альбом, и ему все наперебой сочиняют стихи о дровах”.

Первым с посланием к Левину обратился Гумилев:

 
Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров.
Ты ж высчитываешь триста
Мерзких ленинских рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа…
 

Блок тоже не остался в долгу:

 
Давид Самуилыч! Едва
Альбом завели – голова
Пойдет у вас кругом – не раз и не два
Здесь будут писаться слова:
“Дрова”.
 

Чуковский в притворном негодовании обратился к поэтам с посланием:

 
Поверят ли влюбленные потомки,
Что наш магический, наш светозарный Блок
Мог променять объятья Незнакомки
На дровяной паек.
 
 
А ты, мой Гумилев! Наследник Лаперуза!
Куда, куда мечтою ты влеком?
Не Суза знойная, не буйная Нефуза —
Заплеванная дверь Петросоюза
Тебя манит: не Рай, а Райлеском!
И барышня из Домотопа
Тебе дороже Эфиопа!
 

Блок ответил длинным посланием, помещенным в “Чукоккале”:

 
Нет, клянусь, довольно Роза
Истощала кошелек.
Верь, безумный, он не проза,
Свыше данный нам паек!
Без него теперь и Поза
Прострелил бы свой висок…
 

Гумилев в свою очередь решил ответить Чуковскому с теми же рифмами, что в его послании. Получилось трогательно… и почти лирично:

 
Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья,
Обломки божества – дрова,
Когда-то деревам, близки им вдохновенья,
Тепла и пламени слова.
 
 
Береза стройная презренней ли, чем роза,
Где дерево – там сад,
Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,
Они манят.
 
 
Рощ друидических теперь дрова потомки,
И, разумеется, в их блеске видел Блок
Волнующую поступь Незнакомки,
От Музы наш паек.
 
 
А я? И я вослед Колумба, Лаперуза
К огню и дереву влеком,
Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза
Не обольстительней даров Петросоюза,
И рай огня дает нам Райлеском.
 
 
P. S. К тому ж в конторе Домотопа
Всегда я встречу эфиопа.
 

Упомянутая Блоком Роза (Розалия) Васильевна Рура, торговка сомнительными деликатесами времен военного коммунизма, которой разрешили поставить свой лоток в здании “Всемирки”, тоже завела альбом, куда записывали стихи кредитуемые ею поэты. Наиболее знамениты стихи Георгия Иванова ( “…Но двух чудес соединенье ты: Ты женщина! Ты Роза!”), Зоргенфрея ( “…На что нам былая свобода, на что нам Берлин и Париж, когда ты направо от входа, налево от кассы стоишь”) и Мандельштама (“Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч, помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать”). Одиннадцать тысяч были ничтожной суммой. Мандельштам не возвращал их из принципа – когда это и кому он платил долги?

Гумилев в стихах к Розе развивал ту же тему:

 
“О дева Роза, я в оковах”,
Я двадцать тысяч задолжал.
О радость леденцов медовых,
Продуктов, что творит Шапшал[148]148
  Альбом Р. В. Руры // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 390–396.


[Закрыть].
 

…Гумилеву приходилось и выступать в роли “адвоката” “Всемирной литературы”. В 1921 году “на заседание издательства пришел А. М. Горький и сообщил, что в зарубежной прессе печатаются злые измышления о задачах и методах нашей работы… Было решено обратиться в одну из иностранных газет с протестом от лица “Всемирной литературы”. Написать этот протест было поручено Гумилеву”.

Речь шла о письме Д. С. Мережковского к Г. Уэллсу, напечатанном в “Последних новостях” (1920. 3 декабря. № 189), где деятельность “Всемирной литературы” именовалась “бесстыдной спекуляцией”, а большевики сравнивались… с марсианами из “Войны миров”.

Горький будто бы спасает русскую культуру от большевицкого варварства, – писал Мережковский. – Я одно время сам думал так, сам был обманут, как вы. Но когда испытал на себе, что значит “спасение” Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем так спастись… Ваш друг Горький… хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души.

Такого рода отношение к культурной деятельности людей, оставшихся “под большевиками” (типологически очень напоминающее отношение сталинского государства к любой деятельности “под немцами”), было довольно распространено. Вспомним поэтически яркое, но содержащее малоприятную политическую аллегорию стихотворение Бунина “Русская сказка” (1919) – откровенное злорадство из-за голода в Москве и Петрограде. Но поведение Мережковских было особенно неблагородным, потому что осенью 1918 года они (как следует из дневников К. Чуковского) активно хлопотали об экранизации “марсианами” исторических романов Дмитрия Сергеевича, об аудиенции у Луначарского и т. д. – совершенно не побуждаемые к тому ни Горьким, ни кем-либо другим. Пламенные антибольшевистские строфы Зинаиды Гиппиус рождались параллельно этим хлопотам, а когда последние не увенчались успехом, мистические и либеральные супруги “бежали из России”.

В конце концов от публикации ответного письма Гумилева решено было воздержаться, но его текст сохранился в “Чукоккале”:

…“Всемирная литература” – издательство не политическое. Его ответственный перед властью руководитель, Максим Горький, добился в этом отношении полной свободы для своих сотрудников. Разумеется, в коллегии экспертов, ведающих идейной стороной издательства, есть люди самых разных убеждений, и случайностью надо признать факт, что среди них нет ни одного члена Российской коммунистической партии. Однако все они сходятся на убеждении, что в наше трудное время спасение духовной культуры страны возможно только путем свободной работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде. Не по вине издательства эта работа проходит в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что делают, или не уважающие самих себя.

Нападки с противоположной – “красной” – стороны были тем тяжелее, что некоторые из них исходили не от давних недоброжелателей Гумилева (как Мережковские), а от бывших приятелей и знакомцев.

7 декабря 1918 года в газете “Искусство Коммуны” была напечатана статья Н. Н. Пунина “Попытка реставрации”. Бывший царскосел в этот период приобрел известность как теоретик “левого искусства” и был близок к Луначарскому.

Мы вышли год назад, – писал он, – из-под власти тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение этого года в том числе потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые критики и читаться соответствующие поэты (Гумилев, напр.). И вдруг я встречаю их снова “в советских кругах”. Они не изменились за это время, ни одним волосом… Для меня это одно из проявлений неусыпной реакции, которая то здесь, то там нет-нет да и поднимет свою битую голову.

Поскольку это происходило после 1917 года, чисто эстетическое неприятие творчества Гумилева Пуниным могло иметь для поэта последствия физически ощутимые: когда той же осенью открылся Дом литераторов, ведавший пайковым обеспечением писателей (причем пайки выделялись в зависимости от творческой значимости обеспечиваемой особы), Пунин на собрании потребовал, чтобы, если Ахматовой выделен паек категории “5”, Гумилев получил не более чем “5 с минусом”. Пикантность ситуации заключалась в том, что Левушка находился на иждивении отца. Таким образом, влюбленный в Ахматову и ее стихи Пунин решил получше накормить поэтессу за счет ее маленького сына.

Выпады наконец показавшего себя во всей красе Городецкого были еще злее, но о них мы скажем чуть ниже.

У Гумилева были все основания говорить Одоевцевой: “Позволь себе только быть слабым и добрым, все кинутся тебе на горло и загрызут. Как раненого волка грызут и сжирают братья-волки, так и братья-писатели. Нравы у волков и писателей одинаковые”.

Николай Пунин, 1918 год

“Всемирная литература” просуществовала до 1924 года, выпустила двести книг. Подготовлено было полторы тысячи. Подытоживая свою и своих товарищей деятельность, Андрей Левинсон (участвовавший в общей работе до 1920-го) писал:

…На два с лишним года объединил нас общий труд, безнадежный и парадоксальный труд насаждения культуры Запада на развалинах русской жизни… Этой великодушной иллюзией мы жили в эти годы, уповая, что Байрон и Флобер, проникающие в массы хотя бы во славу большевистского “блефа”, благотворно потрясут не одну душу. Я смог оценить тогда обширность знаний Гумилева в европейской поэзии, необыкновенную напряженность и добротность его работы, а особенно его педагогический дар…