Текст книги "Метафора в лексической системе современного немецкого языка"

1.13. Лексикализация метафоры как терминальная стадия метафорического процесса

Являясь важным и необходимым фактором обновления и эволюции языка, сами метафоры не являются чем-то раз и навсегда данным, а проходят определенные стадии эволюционного семантического развития. Обычно выделяют инновативную, конвенциональную стадии, а также стадию лексикализации. Остановимся подробнее на последней стадии, которую можно также условно назвать терминальной и которая по сути является логическим завершением семантического развития метафоры, после которого происходит ее диалектическое отрицание и она переходит в другое качество.

Создать метафору, указывал Д. Дэвидсон, – значит потенциально убить ее (Davidson, 1978: 249). Действительно, если метафорическая лексема имеет значение, подтверждаемое опытом и здравым смыслом, и воспроизводится с достаточной регулярностью, она может со временем подвергнуться семантической эрозии и в конечном счете деметафоризироваться, т. е. фактически приобрести буквальный смысл.

«Изнашивание» метафор, превращение их сначала в клише, а затем и в буквальные выражения Роберт Хаскелл называет «словесным ритуалом». Метафора, по его словам, с течением времени превращается в бледное отражение самое себя и отправляется на гильотину, поскольку языковое сообщество «приговаривает ее к смерти». Однако парадокс заключается в том, что она не исчезает полностью, а тут же возрождается уже на правах лексикализованной единицы вокабуляра (Haskell, 1987: 267).

«Мертвые» метафоры, считает Джон Серль, представляют особый интерес не в последнюю очередь потому, что они никогда не умирают. Переставая функционировать в качестве активных метафор, они продолжают выполнять важную функцию в языке, поскольку сохраняется семантическая потребность в них (Searle, 1979).

Метафоры, которые превращаются в клише, а затем прекращают свое собственно метафорическое существование, являются фактически жертвами своей популярности (Bartel, 1983: 16). Действительно, если образность выражения стирается от частого употребления, то злоупотребление может многократно ускорить этот процесс.

В лингвистической литературе последних лет встречается большое количество обозначений данного феномена. Наиболее часто можно встретить термины «мертвая» метафора и катахреза; среди других наименований упоминаются: «односторонняя семасиологическая метафора» (В. Г. Гак), «собственно первичная номинация» (Н. Д. Арутюнова), «генетическая метафора» (Г. Н. Скляревская), «слабая метафора» (M. Black), «интегрированная метафора» (J. Aarts & J. Calbert), а также «экс-метафора», «усталая», «дремлющая», «спящая», «бледная», «поблекшая» и даже «полумертвая» метафора. В свое время К. Стуттерхейм метко охарактеризовал такую разноголосицу в метафорологии «вавилонским терминологическим хаосом» (Stutterheim, 1932: 665).

В дальнейшем мы будем придерживаться терминов латентная или лексикализованная метафора. Напротив, распространенный термин «мертвая» метафора представляется не только слишком мрачным, но и не совсем корректным по существу, поскольку речь идет о словах и выражениях, которые продолжают функционировать в языке, правда, уже в другом измерении – к примеру, на уровне терминологии. Ср.: сердечный клапан, кровеносный сосуд, грудная клетка, заячья губа, привратник желудка, солнечное сплетение и мн. др.

Латентные метафоры имеют сильно ослабленный метафорический потенциал, который стремится к нулю (Reimer, 1996: 14). Однако, по мнению В. Г. Гака, такие лексемы все же сохраняют свой метафорический статус, хотя теряют свою образность и не обнаруживают семантической двуплановости. Кроме того, они могут со временем реметафоризироваться, т. е. пробудиться к новой жизни, коль скоро найдется подходящий контекст для них. Как остроумно замечает Тим Рорер, легче в данном случае быть д-ром Франкенштейном, чем разыгрывать из себя Бога; всегда легче реанимировать старые метафоры, чем придумывать абсолютно новые (Rohrer, 1995: 135). Справедливости ради следует отметить, что подобное возрождение – явление довольно редкое в языке.

Многочисленные споры среди исследователей по-прежнему вызывает вопрос, следует ли относить лексикализованные слова к метафорам или же они представляют собой обычные буквальные обозначения. Характерно, что многие идентифицируют латентные метафоры с буквальным смыслом, но почему-то продолжают рассматривать их в рамках разделов, посвященных именно метафорическому словоупотреблению. Так, В. Корольков придерживается точки зрения, что в данном случае мы имеем дело не с переименованием, а уже с наименованием, метафорическая природа которого, правда, сохраняется. В качестве примеров он приводит выражения нос лодки, поле тяготения, ножка стула и др., предлагая называть это явление не метафорой, а метафоризацией. Не совсем понятно, правда, в чем разница между этими двумя терминами, если не считать того, что второй означает процесс, а первый – результат этого процесса.

Представляется, что метафорический процесс по своей природе континуален, хотя между его инициальной и финальной стадиями существуют немалые различия: латентная метафора как автономная единица лексикона практически уже не нуждается в контексте для своей экспликации и становится закрытой системой, которой несвойственны внутреннее напряжение и эмергентность. Утрачивая градуально свою образность и дрейфуя в сторону буквальности, метафора подчиняется универсальному физическому закону «затухания энергии». Таким образом, она проходит полный функциональный цикл, совместимый с глобальным функционированием всей языковой системы, интегральной частью которой она является. И все же определенная связь и преемственность между инновативностью, конвенциональностью и лексикализацией метафоры сохраняются, что позволяет рассматривать их в комплексе.

Кроме того, мы также вправе говорить и о различных степенях лексикализации. Так, во многих случаях (в основном это композиционные метафоры) образность практически равна нулю: Handschuh,Fingerhut, Glühbirne, Wasserhahn, Flaschenhals, Laufbahn, Lebenslauf, Knotenpunkt, Kreuzwort, Milchstraße, Regenbogen, Stammbaum, Staubsauger, Wolkenkratzer u.a. В других случаях элемент образности и метафоричности присутствует, хотя бы до некоторой степени: Lebensabend, Stolperstein, Luftschloss, Elfenbeinturm, Hupkonzert, Freudenhaus, Sonnen– und Schattenseite, Kostprobe (Beispiel), Verkehrssünder, u.a.

В вокабуляре любого языка существует огромное количество «буквальных» слов, содержащих в себе метафорические корни, которые можно «извлечь» лишь с помощью этимологического анализа. Напр.: Text (от лат. texture, cр.: текстиль), radikal (от лат. radix – «корень»), expressive (от лат. ex presso – «выжимать что-л.») и т. д.

Не следует забывать, что и застывшие метафоры были когда-то инновативными. Своей формой и содержанием они напоминают нам о том, на что обращали внимание наши далекие предки, какие качества или свойства объектов казались им важными, интересными или заслуживающими внимания. Известно, например, что в викторианской Англии (а возможно, и не только там) ножки столов, стульев, кресел и диванов стыдливо прикрывались почти до самого пола плотной материей – по аналогии с тогдашней женской модой, отступление от которой хоть в чем-нибудь считалось неслыханной дерзостью.

В каждом языке есть свой собственный «метафорический музей» (выражение Мишеля Бреаля), в котором в качестве экспонатов фигурируют слова и выражения с различной степенью метафоричности. Изучение всех языковых метафор, включая латентные, может, вне всякого сомнения, пролить дополнительный свет на историю конкретной культуры и на общую историю цивилизации.

1.14. Метафорическая идиоматика

Фразеологизмы различного рода, прежде всего немотивированные идиомы, представляют собой семантически и синтаксически застывшие выражения, не подлежащие модификации и не поддающиеся разложению на неидеоматические конституенты. Они репродуцируются в речи без каких-либо изменений, и их образные значения не являются функцией значения их составляющих: они всегда представляют собой нечто другое и нечто большее (Palm, 1995: 8). Даже будучи раздельнооформленными образованиями, они тем не менее не являются структурами синтаксического уровня языка.

Идиоматические выражения чаще гораздо экспрессивнее отдельных лексем, что объясняется их особыми коннотациями и тенденцией к метафоричности в сочетании с модальностью, т. е. внутренним отношением говорящего к высказыванию. Некоторые исследователи считают, что идиома вообще эквивалентна застывшей метафоре: когда-то эти выражения имели метафорические корни, но со временем потеряли свою метафоричность и ныне существуют в качестве «мертвых» метафор, образные значения которых непосредственно заложены в наш ментальный лексикон (Gibbs & O‘Brien, 1990).

Неоспоримым лингвистическим фактом является то, что многие идиомы выстраиваются именно на метафорическом фундаменте. Отличие идиом от метафор в том, что первые, будучи элементом кода, требуют запоминания и воспроизведения целиком, в то время как метафорическое значение является интегральной частью буквального и окончательно актуализируется лишь в контексте (Borg, 2001: 230).

Идиомы функционируют в контексте не изолированно, не сами по себе, а в тесной взаимосвязи со всеми остальными языковыми средствами, с которыми они вступают в определенные отношения. Однако в отличие от метафоры контекст не вмешивается в интерпретацию идиомы, которая берется уже в готовом виде, причем в ряде случаев именно идиома (так же, впрочем, как и метафора) становится в контекстуальном окружении доминантой, несущей основную семантико-экспрессивную нагрузку.

Экспериментально установлено, что опытные носители языка удивительно точно и верно понимают образные значения фразеологизмов, часто даже не прибегая к актуализации ментального образа, который лежит в их основе (Gibbs & O’Brien, 1990: 67). Действительно, когда мы слышим такие мотивированные фразеологические обороты, как купить кота в мешке или намылить шею (не говоря уже о демотивированных выражениях типа не видно ни зги, собаку съесть или бить баклуши), мы идентифицируем и воспринимаем их практически синхронно и напрямую, минуя промежуточные этапы, без привлечения прямого смысла.

Судя по имеющемуся материалу, фразеологическая метафорика в современном немецком языке представлена не столь широко и разнообразно, как вокабулярная. Тем не менее среди прочих можно выделить следующие метафорические выражения, многие из которых являются калькированными переводами с английского: grünes Licht geben (to give a green light), in einem Boot sitzen (to sit in one boat), Licht am Ende des Tunnels (light at the end of the tunnel), von der Hand in den Mund leben (to live from hand to mouth). В последнее время все чаще стали появляться такие выражения, как Es regnet Katzen und Hunde (от английского It’s raining cats and dogs) в значении «проливной дождь» и rund um die Uhr (around the clock; русск. круглые сутки). Ср.: “Die Gläubigen können seit Montagabend vom Papst Abschied nehmen. Der Petersdom soll in den kommenden Ta-gen fast rund um die Uhr geöffnet bleiben. Nur in der Nacht wird die Kirche jeweils für wenige Stunden geschlossen” (Basler Zeitung, 5. 4. 2005).

Метафорически мотивированы такие разные по своей структуре немецкие фразеологизмы, как etw. auf die lange Bank schieben, aus einer Mücke einen Elefanten machen, gegen den Strom schwimmen, leeres Stroh dreschen, auf dem Holzweg sein, etw. auf die leichte Schulter nehmen, Farbe bekennen, das fünfte Rad am Wagen и мн. др. В структурном отношении они эквивалентны одной лексеме (слову) либо свободной синтагме, в то время как суммарное значение их непременно содержит элемент образности. Cр.: Prinz Albert, der schon seit zehn Jahren eigentlich einen großen Teil der monegassischen Geschäfte erfüllt, wird mit Sicherheit alte Zöpfe abschneiden und das Fürstentum modernisieren (ARD, 6. 4. 2005).

Интерес представляет и традиционное немецкое выражение Klavier spielen в сравнительно новом метафорическом и одновременно эвфемистическом значении «снимать отпечатки пальцев», носящее, с одной стороны, узкопрофессиональный (язык полицейских), а с другой стороны, сленговый характер. Впрочем, его уже вряд ли можно отнести к числу идиоматических выражений в традиционном понимании большинства немецких лингвистов; в первоначальном смысловом варианте это даже не фразеологическое единство, а скорее фразеологическое сочетание по классификации В. В. Виноградова.

Ср.: “ … Für Hightech-Kontrollen mit digitalen Lasergeräten wie in den USA sind Brasiliens Grenzbeamten nicht gerüstet. Klavierspielen ist hier noch Handarbeit. Ein Beamter öffnet ein Stempelkissen und schmiert alle zehn Finger gleichmäßig mit Tinte ein” (Der Spiegel, 12. 1. 2004).

Как видим, в данном случае поверхностная структура явно не изоморфна семантической, в результате чего возникает образный и в то же время маскировочный эффект с определенным элементом иронии. Кроме того, данный пример, заимствованный не из дешевого криминального романа, а из вполне серьезного издания, может свидетельствовать о том, что фразеологизм, о котором идет речь, уже вовлекается в процессы словообразования и находится на пути к терминологизации. В этом прослеживается определенная закономерность: если сленгизм является словосочетанием, то он всегда функционирует как устойчивая фразеологическая единица, в то время как его нейтральный литературный вариант чаще всего выступает как свободное словосочетание и может даже не входить во фразеологический фонд (Хомяков, 1970: 44). Что касается сленгового выражения, то оно обычно возникает вследствие метафорического или метонимического употребления, что в конечном счете детерминирует его образность и семантическую неделимость.

Говоря о фразеологии в широком смысле, нельзя не затронуть примыкающий к ней провербиальный фонд языка, являющийся в основном результатом народно-поэтического творчества. С известной долей уверенности можно утверждать, что пословицы, поговорки, крылатые фразы и афоризмы имеют идиоматический статус (хотя на этот счет существуют различные точки зрения). Так, пословицы имеют относительно фиксированную структуру, что сближает их в чисто формальном плане с идиомами, клише и другими речевыми формулами (впрочем, это не исключает возможности их трансформаций). Они часто имеют рифму и ритм, нередко обнаруживают аллитерацию и ассонанс, и это уже сближает их со стихотворными строками. В свое время венгерский лингвист Адам Маккай предложил для их обозначения термин «провербиальные идиомы» (Makkai, 1972: 19).

Принцип, заложенный в основу пословицы, в общих чертах такой же, как у метафоры: общее понимается в терминах частного. Провербиальные образования содержат концептуальное знание, которое в большей или меньшей степени метафорически структурировано.

Передаваясь из поколения в поколение, пословицы употребляются в самых различных ситуациях, причем их окончательный смысл вписывается в актуальный контекст и в какой-то степени определяется им. В большинстве случаев они мотивированы, лаконичны, экспрессивны, представляют собой триумф здравого смысла и считаются убедительными инструментами аргументации.

Опыт показывает, что люди способны генерировать и адекватно воспринимать многие сотни, если не тысячи, провербиальных высказываний. Однако замечено, что особенно в последнее время они несколько утратили свою морально-дидактическую функцию и становятся по сути факультативным и полушутливым, хотя и небезынтересным социальным комментарием. Это относится прежде всего к так называемым императивным провербиализмам.

Не секрет, что многие пословицы, в том числе немецкие, метафоричны: Jeder ist seines Glückes Schmied; Neue Besen kehren gut; Reden ist Silber, Schweigen ist Gold. При этом нередко метафоричность основывается на других, более или менее смежных языковых фигурах и средствах, например на персонификации (Lügen haben kurze Beine; Die Furcht hat große Augen; Morgenstund’ hat Gold im Mund’), гиперболе (Век живи, век учись), парадоксе (Тише едешь, дальше будешь; Хочешь мира, готовься к войне; Bei Nacht sind alle Katzen grau) и др.

Что касается последнего высказывания, то оно – как, впрочем, и многие другие провербиализмы – может многократно трансформироваться и обыгрываться в зависимости от прагматического намерения говорящего. Так, в одном из номеров сатирического гамбургского журнала «Пардон» читаем: “Bei Nacht sind alle Weißen Schwarze” (Pardon, 2/1977). Как видим, даже при не слишком радикальной модификации уже примелькавшегося инварианта он, сохраняя свою парадоксальность, приобретает совершенно иные семантические и коннотативные оттенки.

Элемент парадоксальности, не лишенной, однако, здравого смысла, содержится и в старинном немецком провербиальном выражении Je näher der Kirche, je weiter von Gott. Нечто аналогичное в структурно-семантическом плане проглядывает также в старинной русской речевке Ближе к царю, ближе к смерти.

В то время как некоторые пословицы по еще не до конца выясненным причинам имеют параллельное хождение в целом ряде языков, в том числе неродственных, другие носят ярко выраженный национально-исторический колорит, который при переводе может быть безвозвратно утерян вместе с образностью оригинала. Например, в качестве эквивалента основанной на гиперболе старинной русской поговорки Век живи, век учись (у которой есть еще вдобавок не слишком лестное продолжение), имеем в немецком языке довольно сдержанное и маловыразительное Man lernt nie aus.

Что касается афоризмов и сентенций, которые также обычно причисляются к провербиальному фонду языка, то они в отличие от собственно пословиц и поговорок, как правило, имеют автора и обладают, с одной стороны, большей актуально-конкретной направленностью, а с другой – большей отточенностью и даже утонченностью формулировок в сочетании с эксплицитно выраженной метафоричностью, а иногда и парадоксальностью. Вот лишь некоторые характерные в этом отношении примеры:

“Die Zeitungen sind die Sekundenzeiger der Geschichte” (Schopenhauer).

“Der Journalist ist der Jäger, der das lebendige Wild jagt” (Paul Scheffer).

“Wenn die Sonne der Kultur niedrig steht, werfen selbst Zwerge lange Schatten” (Karl Kraus).

“Im Herzen jedes Schriftstellers gibt es einen Splitter aus Eis” (Graham Greene).

“Einsamkeit ist die Münze, mit der man für den Erfolg zu zahlen hat” (Heinz Konsalik).

“Das gefährlichste aller Rauschgifte ist der Erfolg” (Billy Graham).

“Die Diktatur ist kein Weg, auch kein Umweg, sondern eine Sackgasse” (Willy Brandt).

“Wer eine zu junge Frau heiratet, verlängert seine Abende, aber verkürzt seine Tage” (A. Abel).

“Die Ehe ist ein ausgedehntes Festessen, bei dem ein Dessert zuerst serviert wird” (Kölnische Rundschau, 1. 1. 1978).

“Der Ehering ist das erste Glied einer langen Kettenreaktion” (Klaus Koch).

“In den Fragen des Takts sind die meisten von uns Trommler” (Die Welt, 14. 9. 1977).

“Wir leben in einer Pulverfabrik, in der das Rauchen nicht verboten ist” (Friedrich Dürrenmatt).

Подобные метафорически мотивированные афоризмы, которых можно было бы привести великое множество, являются наглядным свидетельством неиссякаемого творческого потенциала языка и его нередко поражающей воображение образности. Они синтезируют, создают, открывают не только неожиданные элементы и оттенки значений давно известных слов, но зачастую и новые аспекты опыта, способствующего интерпретации и реинтерпретации окружающего нас мира.

Глава II
Некоторые семантические и когнитивно-психологические аспекты метафорической номинации

2.1. Синестезия как функциональная разновидность метафоры

Как специфический феномен комбинаторики языковых знаков, основанный на сенсорной интеграции, синестезия существует с античных времен и может рассматриваться в качестве элементарного и глубоко укоренившегося средства выражения в языке. В данном случае речь идет о чисто символической связи двух объектов, основанной в значительной степени на субъективном впечатлении говорящего.

Считается, что синестезия является разновидностью или особым случаем метафоры. Метафорическая синестезия, отмечает О. А. Кострова, имеет место в случаях, когда качество, обозначаемое прилагательным, воспринимается иным органом чувств, чем предмет, обозначаемый определяемым существительным (Кострова, 2004: 77). В свое время С. Ульман предлагал рассматривать ее в качестве пограничного феномена между метафорой и метонимией (Ullmann 1967: 245). Представляется, что синестезия имеет некоторые общие черты и с оксюмороном, построенным по принципу семантической несовместимости (ср. ставшее уже почти хрестоматийным выражение Пауля Целана «schwarze Milch», которое некоторые исследователи склонны рассматривать как метафорическое обозначение меланхолии). Как бы то ни было, синестетические ассоциации, основанные на кажущейся логической несовместимости, столь глубоко проникли в наше сознание, что мы иногда даже не задумываемся над их происхождением и внутренней мотивацией.

Синестезия, состоящая обычно из двух семантически противоречивых, интерактивных элементов, образует бинарную систему, коммуникативно реализуемую в контексте. Это не просто произвольная или противоречащая здравому смыслу номинация, а своего рода плод наблюдений, обобщение индивидуального и коллективного опыта. Синестезия может пролить дополнительный свет на окружающую нас реальность, а иногда и обнаружить новые ее аспекты. В этом смысле она одновременно инновативна и креативна. Соединение, казалось бы, несоединимого в рамках синестезии – это особого рода лингвистическая гипотеза, которой мы оперируем за неимением лучшего. Однако от многих научных гипотез ее отличает то, что ее нельзя опровергнуть (впрочем, этого и не требуется).

С точки зрения семантики очевидно, что наиболее часто синестезируются слова, включающие в себя дескриптивные семы. Соединяясь друг с другом, одно из них, как правило, отклоняется от своего словарного значения, причем общий оценочный смысл синестезии далеко не всегда коррелирует с оценочным смыслом составляющих слов.

Важным признаком синестезии, отличающим ее от обычной метафоры, является, по мнению некоторых исследователей, отсутствие tertium comparationis (Baumgärtner, 1969: 3), т. е. метафемы в нашем понимании; таким образом, к ней в принципе неприменимы ни компаративистская теория Аристотеля и Квинтилиана, ни более современная интеракционистская теория А. Ричардса и М. Блэка, лежащая в основе понимания метафорических процессов. В данном случае не имеют места ни сходство как таковое, ни прямая либо косвенная аналогия, ни контраст. Скорее речь идет о необычном сочетании образов реальности, дающихся нам в ощущениях. Детерминирующий предикат, попадая в несвойственное ему окружение, превращается в модифицирующий (König 1969: 1). Ср.: bittere Schokolade – bittere Tränen. С этой точки зрения, синестезия – это комплекс конгруэнтных эмоций, которые, накладываясь друг на друга, создают уникальные впечатления и образы в нашем сознании.

Рекуррентное употребление синестезии в определенных контекстах приводит к тому, что слова, в частности прилагательные, могут терять свою сенсорную характеристику и приобретать эмоциональную окраску (напр.: горький опыт, кислое лицо, теплая улыбка, громкое имя). Это уже конечная стадия синестезии, свидетельствующая об определенной идиоматизации лексемы, причем сама синестезия, употребляемая в синтаксически связанных сочетаниях, может иметь положительное, отрицательное или амбивалентное значение. Ср.: белый танец – белая горячка – белая зависть.

Следует сразу оговориться, что до сих пор нет целостной и убедительной теории возникновения синестезии, или языкового синкретизма. Считается, что синкретизм (т. е. нерасчлененность) характерен для первоначального, неразвитого состояния какого-либо явления. В качестве примера обычно приводится синкретизм первобытного искусства, в котором пляска, пение, поэзия и музыка существовали в виде некоего нерасчлененного конгломерата. Известно, что в древних языках такие противопоставления, как сильный/слабый, светлый/темный, вверх/вниз и т.д., выражались при помощи одного корневого слова с бинарным значением. Впоследствии, по мере развития языка и эволюции разума, произошло их семантическое разъединение.

Как бы там ни было, лингвистическая синестезия, которую Г. Н. Скляревская называет «синкретической метафорой» (Скляревская, 1993: 52), представляет собой достаточно распространенное явление, корни которого уходят в далекое прошлое. Известно, что все сенсорные атрибуты личности так или иначе находятся во взаимосвязи и – больше того – в постоянном взаимодействии, и хотя не все механизмы синестезии могут быть эксплицитно объяснены, ясно, что ни о каком языковом примитивизме в данном случае нет и не может быть речи. На это косвенно указывает и тот факт, что она явственно прослеживается порой в весьма утонченных и усложненных поэтических инновациях (weiches Dunkel, spröde Stille, steife Nässe, hohle Schwüle).

Конституенты синестезии – это не просто слова, представляющие собой звуковой комплекс, соотносимый с определенным значением и семантически реализуемый в предложении. Это некие зримые, звучащие, осязаемые фигуры, нетривиальное соединение которых создает необычный, часто экспрессивный эффект.

Синестезия в принципе возможна между всеми известными типами ощущений, которые находятся в постоянной интеракции.

Суть ее заключается в том, что слова переносятся из одной чувственной сферы в другую (Schippan 1972: 166–167), например:

1) из акустической в визуальную: schreiende Farben, leise Pinselstriche;

2) из оптической в акустическую: helle Stimme, dunkler Laut;

3) из тактильной в акустическую: heiße Musik, harte Töne;

4) из вкусовой в другие сферы: süße Stimme, giftige Worte, bittere Kälte.

Возможны и другие разнообразные комбинации, причем если некоторые из них носят уже устоявшийся, клишеобразный характер (fester Charakter, trockener Mensch, trockener Wein, rosige Laune), то другие чаще встречаются в поэтическом дискурсе, являясь источником яркой образности (weiches Blau, blaue Ferne, blinde Nacht, kochender Zorn, schwüle Leidenschaft, blutende Blumen, frierende Seelen ). Так, в одном из лирических стихотворений Федерико Гарсии Лорки встречается сочетание «verde viento» (grüner Wind). В рамках своего контекста это отнюдь не бессмыслица, хотя мы прекрасно понимаем, что ветер не может быть зеленым, поскольку любое движение воздуха само по себе не имеет цвета. В качестве еще одной иллюстрации подобного «несочетаемого сочетания» можно привести старинное русское выражение с не совсем ясной этимологией «тоска зеленая» (пример того, как нарушение нормы – в данном случае семантической – может со временем стать новой нормой).

Встречаются и другие нетривиальные виды синестезии. Так, например, считается, что боль ассоциируется с красным цветом. Этот же цвет является в настоящее время выражением высшей степени угрозы со стороны террористов в США (очевидно, определенную роль здесь сыграл «принцип светофора»).

Определенную популярность в современной Германии приобрело выражение soziale Kälte, которому, судя по всему, нет пока адекватного метафорического соответствия в русском языке и которое может быть передано при помощи описательного оборота «социальная незащищенность», лишенного, правда, трудноуловимой коннотативной глубины немецкого инварианта. Ср.: “Aus einem schlichten Eigennamen wurde ein Begriff, der wie kaum ein an-derer die Nation bewegt hat, der Massen auf die Straße trieb und zum Inbegriff wurde für die neue soziale Kälte im Land” (tz, 11. 12. 2004) – речь идет о лексеме Hartz IV, признанной «самым популярным» словом 2004 года в Германии.

Итак, можно утверждать, что синестезия так или иначе улавливает сходство в различии или создает заново такое сходство, демонстрируя тем самым не только креативность, но иногда прямо-таки шокирующую смелость. Собственно, это даже не сходство, а скорее некое субъективно обусловленное и порой труднопостижимое соприкосновение смыслов (Sinnberührung): мы как бы пробуем слова на вкус, трогаем их на ощупь и делимся при этом своими впечатлениями. Желаемая информация (с элементами оценки и экспрессии или без них) обычно точно достигает своего адресата, порой даже без развернутого контекста.

Несмотря на свои структурные особенности, синестезия, как и любая метафора, является не статичной категорией, а процессом, происходящим в языке постоянно. Новые выражения на синестетической основе возникают в речи и со временем «встраиваются» в систему языка, коль скоро это отвечает потребностям коммуникации. Не исключено, что через какое-то время они могут потерять свое внутреннее напряжение, перейти в разряд прямых обозначений и даже превратиться в клише, хотя их семантическая двуплановость, скорее всего, не исчезнет полностью даже и в этом случае.