Текст книги "Великая грешница"

Глава 4
Мечется царь!

Докука в государевых теремах. Расстрига Гришка Отрепьев не дает покоя. Царь пребывал в смятении: все его грамоты о Расстриге, читаемые глашатаями на торгах и площадях, не приносили желаемого результата. Не помогали и проповеди духовных лиц в церквях и соборах. Чернь продолжала уповать на «Дмитрия Углицкого».

Патриарх Иов разослал духовенству приказ петь во всех городах молебны, чтоб Господь Бог отвратил свой праведный гнев, не дал бы Московского государства и Северской области в расхищение и плен поганым литовским людям, не дал бы их в литовскую ересь превратить. Велено было читать в церквах народу, что «литовский король Жигмонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал вора, беглого чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем Димитрием Углицким для того, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить… Вы бы эту грамоту велели прочесть всем и того расстригу Гришку и его воровских советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет на то прельщаться и ему верить, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и будущем. А мы здесь в царствующем граде Москве соборно и со всеми православными христианами также их вечному проклятию предали и вперед проклинать повелеваем».

После грамот патриарха мир не установился, и смута в умах русских людей не унялась. Даже в самой Москве кипели всевозможные страсти, распространялись невероятные слухи, кои дошли и до покоев царевны Ксении. Изведала царевна, что по всей Москве идут разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе по ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлись по два месяца, по три солнца; неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей и животных рождались уроды; птица и рыба, приготовленные для стола, теряли свой настоящий вкус; собака пожрала другую собаку, волк – волка; волки ходили огромными стаями и выли страшным образом; лисицы среди белого дня бегали по Москве.

Летом 1604 года показалась яркое небесное тело с огненной головой и хвостом. Борис Федорович приказал доставить во дворец старого звездочета, коего выписал из Лифляндии, и велел дьяку Афанасию Власьеву спросить у него, что сие значит? Звездочет отвечал, что Господь Бог такими новыми звездами остерегает государей: пусть и царь теперь остережется и зорко смотрит за теми, кому доверяет и пусть велит крепко беречь рубежи царства от чужеземных гостей.

Не ошибся старый звездочет: уже в октябре Лжедмитрий вошел в пределы Московского царства. Зело встревожился Борис Федорович! Позвал к себе Ксению и молвил:

– Злой и сильный враг помыслил уничтожить государство Российское. А без царства всей нашей семье – смерть. Пошлю на Гришку Отрепьева воеводой князя Федора Мстиславского и коль победит Расстригу, то выдам за него дочь свою, с Казанью и Северскою землей в приданое. Пойдешь ли за князя, милое дите?

Растерялась Ксения: уж слишком неожиданными оказались для нее слова батюшки.

– Отчего ж за Мстиславского, государь батюшка?.. Ведь он, кажись, был твоим недоброхотом. Ты ж ему даже жениться запретил.

– А ты-то все ведаешь, – хмыкнул Борис Федорович.

Совсем недавно он и в самом деле питал ненависть к Мстиславскому, кой стоял в челе знатных родов и занимал первое место в Боярской думе. Годунов всегда подозревал князя в притязаниях на царский престол. А посему не только его преследовал, но и не позволил ему жениться, дабы отсутствием потомства отнять у него побуждение к честолюбивым замыслам. То же самое, страдая завистной злобою, он проделывал и с Василием Шуйским. Обоих, не имея явных улик, одинаково преследовал, мучил своей подозрительностью, у обоих отнял семейное счастье. Над обоими, вследствие «мелкодушия» и недоверчивости Бориса, висел постоянно нож. Несколько раз Борис удалял Шуйского со двора и потом опять приближал, пытал невинных людей только за то, что они посещали иногда Шуйских и Мстиславских, даже в то время, когда те были в милости.

Угроза трону вынудила Бориса Годунова поменять свою извечную нелюбовь к самым высоким знатным родам на «ласку». Федор Мстиславский, получив царскую дочь, бывшее Казанское царство и Северские земли, приложит все усилия, дабы разбить войско Лжедмитрия.

– Ныне не до усобья, Ксения. За такую невесту, как ты, Федор Мстиславский готов любого врага разбить.

Ксении недавно исполнилось семнадцать лет, и она, войдя в самую цветущую пору, выглядела изумительной красавицей. Мстиславский, потерявший всякую надежду жениться, был несказанно обрадован, когда узнал, кого царь предлагает ему в жены.

– Как пожелаешь, батюшка.

Ксения, конечно же, не могла перечить родительской воле. И другое утешало: не надо уезжать в далекие заморские страны и жить среди чужеземцев. Родина-то – милее всего. Здесь все свое, желанное: терема, светелка, где она с удовольствием занималась рукодельем, кремлевские соборные храмы, куда она ходила не только молиться, но и с усладой петь церковные песни, сенные девушки и боярышни, к коим давно привыкла, верховая боярыня…

Несказанно полюбила она верховую боярыню за ее неподдельную заботу о ней, живой ум и мудрые сердечные наставления. Много доброго изведала царевна от Марии Федоровны. Многое узнала Ксения за последнее время и о молодом князе Василии. Какой он бесстрашный! По морям-океанам за лекарем для батюшки царя пустился. Страсти, какие испытал! Мария Федоровна сказывала, что корабль, на коем плыл Василий, и в жуткую бурю попадал, и с морскими разбойниками сражался. Чего только ни натерпелся Василий в дальних странствиях. Какой же он молодец!

Василий… Нет, никогда не забывала Ксения юного князя Пожарского, и когда возникал перед ней его мужественный и пригожий облик, то сердце ее начинало учащенно биться. Нравился ей Василий, весьма нравился. Иногда ее захлестывала крамольная мысль: «Ну зачем же царь батюшка все подыскивает мне жениха, к коему не лежит сердце? Отдал бы меня за Василия». И эта дерзкая мысль все чаще посещала голову Ксении, но высказать ее вслух, она не смела: не бывало такого еще в царских семьях, чтобы дочь сама называла своего суженого. Да и только ли в царских? Батюшка даже слушать ее не захочет. Вот и приходится глубоко прятать свою сокровенную мечту.

А Борис Федорович настолько был уверен в победе Мстиславского, что начал приготовления к свадьбе. Мстиславский же сошелся с войсками самозванца под Новгородом-Северским 18 декабря 1604 года. Под его рукой было внушительное войско: от 40 до 50 тысяч ратников, у самозванца же – втрое меньше. Но Федор Мстиславский не был искусным воеводой, а посему при недостатке ратного искусства, многочисленность московского войска мало оказывала пользы в чистом поле. Хватало среди ратников и шатости, что отнимала нравственные силы у воевод и воинов, ибо тяжко сражаться с прирожденным государем «У русских, скажет современник, не было рук для сечи». Мстиславский подступил к стану самозванца, но медлил, ожидая еще подкреплений (!). Лжедмитрий же не захотел медлить, и 21 декабря, одушевив свое войско речью, коя дышала полной уверенностью в правоте дела, ударил на царское войско, которое тотчас дрогнуло. Среди общего смятения одна из гусарских рот, следуя за отступавшими, повернула вправо и неожиданно оказалась в расположении ставки Федора Мстиславского. Посреди ставки высился золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках. Гусары подрубили древко стяга, сбили с коня Мстиславского и нанесли ему несколько ударов по голове. Ранение Мстиславского вызвало растерянность воевод, кои поспешили отвести свои полки и полностью очистили поле боя. Царское войско потеряло 4000 человек убитыми, и только неопытность Лжедмитрия в ратном деле помешала ему разбить Мстиславского наголову.

При известии о поражении Ксения облегченно вздохнула и сказала тихо: «Слава тебе, Господи». Она хоть и покорилась воле отца, но выходить замуж за тучного, сорокалетнего князя ей ужасно не хотелось. Про подготовку к свадьбе говорить сразу перестали. В Москву несостоявшийся жених вернулся без всякой славы.

Новым главным воеводой был назначен Василий Иванович Шуйский. Пока укрупненное царское войско готовилось к битве с самозванцем, Борис Федорович отъехал с царицей и Ксенией на богомолье в Троицкий монастырь. Впервые Москва была оставлена на двадцатилетнего Федора, который, по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, «поелику был научен премудрости и всякому философскому естественнословию».

Борис Годунов, первый из царей московских, расширил для своего сына (и дочери Ксении) круг занятий, коими ограничивались при воспитании русские люди. Все московские книжники ведали, что Федор Борисович начертал карту Московского государства собственной рукой.

Борис сильно любил сына, он приобщил его к правлению, имя его постоянно соединялось в грамотах с отцовским. Царь надеялся, что его «разумник» станет достойным государем всея Руси после своей кончины. А кончина могла наступить в любой момент, ибо Борис Федорович вновь стал страдать недугами. (Напрасно он отпустил лейб-медика Габриэля.) Но в монастырь он направился не только просить у Бога здоровья, а умолить святого Сергия дать Московскому царству победу над самозваным царем, несшему на Русь вкупе с поляками поганую веру.

Молилась о том и Ксения. Однажды, стоя в соборном храме, она надолго остановилась подле иконы великомученика и Победоносца, святого Георгия, о жизни, подвигах и чудесах коего прочла в славянской Минее. С древнейших времен имя святого Георгия давалось членам великокняжеского семейства: одним из них был великий князь Ярослав Мудрый, получивший при Святом крещении имя Георгия. На иконе, обрамленной серебряной ризой с драгоценными каменьями, святой Георгий изображен юношей, воином на белом коне, копьем, поражающим дракона. Ксения ведала, что со времен Ярослава такое изображение появилось на княжеских печатях и монетах, а с великого князя Дмитрия Донского святой Георгий стал покровителем Москвы. Совсем же недавно, начиная с царя Федора Ивановича, монету с изображением святого Георгия стали вручать за храбрость воинам для ношения на шапке или на рукаве.

Сей прекрасный юноша, Егорий Храбрый, как вычитала в «Житие» Ксения, совершил подвиг во имя прекрасной девушки. В древние времена страшный Змей-Дракон опустошал земли одного из языческих царей, и тот царь, дабы сохранить земли, принужден был отдать на съедение своих детей. Когда на жертву Змею была выведена царская дочь, появился святой Георгий, и он своим словом и крестом усмирил Змея, которого, по его повелению, царевна, как овцу, привела на своем поясе в город; после этого отец царевны и многие тысячи его подданных приняли крещение. С той поры ученые люди стали писать, что Змей есть язычество, а девица – церковь христианская. Но в народе всех христианских стран это чудо пользовалось огромной славой и значимо умножило почитание святого Георгия. Особенно много народных песен породило оно в Греции и в странах славянских; в этих песнях, как и на иконе, Георгий обычно не словом, а силой оружия укрощает дракона – змея; в русском духовном стихе освобожденная Егорием Храбрым царевна называется Елизаветой, и сей стих Ксения хорошо запомнила.

Сейчас же она взирала на лик святого Георгия и горячо молилась за победу русского воинства. Внезапно перед ее глазами на иконе предстал молодой двадцатилетний князь Василий Пожарский, кой также ушел на ратный подвиг с войском боярина Шуйского. Предстал с копьем на белом коне, и царевна изумилась перевоплощению святого лика. Да ведь все так и было! Три года назад юный княжич спас ее от страшного зверя, спас, как святой Георгий. Чтобы видение не исчезло, царевна даже очи закрыла, и с той чудесной минуты она так отчетливо увидела Василия, что разглядела его лицо до мельчайших подробностей. Василий! Она видела его еще несколько раз, правда издалече, но его лицо и чуткие серые глаза уже никогда не забывались. Все последние годы государь батюшка помышлял выдать ее замуж, она не прекословила, воспринимала это как должное, но иногда в ее сокровенных мыслях возникал мужественный образ бесстрашного княжича, и на душе ее становилось так светло и приподнято, что вылетали из головы все заморские принцы и королевичи, кои вовсе неведомы были ее чистому, ангельскому сердцу. Василий!.. Ныне он умчал в лютую сечу. Святый Георгий, помоги же ему, дай силы на одоление злого ворога! Спаси его и помилуй!..

Горячо молилась царевна.

Каждый раз, посещая самую главную православную обитель Руси, Борис Годунов вносил в нее богатые дары: золото, серебро, драгоценные иконы… и неустанно, до изнеможения молился, приводя в изумление даже архимандрита, ибо с таким истовым исступлением в обители молился лишь царь Иван Грозный; но того можно было понять: он столько взял на свою душу смертных грехов, что их и замолить-то было тяжко. С таким же неистовством, стеная и рыдая, молился и Борис Годунов, а посему в голову архимандрита невольно закрадывалась мысль: неужели народ глаголет истину, обличая Годунова в убийстве царевича Дмитрия?

И архимандрит сам принимался горячо молиться, прося прощения у Господа за тяжкие грехи людские, за их шатость по всей Руси, приведшей к смутным временам…

Лжедмитрий вышел из Севска и 21 января 1605 года напал у деревни Добрыничи на царское войско. Отрепьев возглавил атаку гусар вместе со своим гетманом Дворжецким, но первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством. Во время отступления под ним была ранена лошадь, и он чудом избежал плена. Вскочив на другую лошадь, самозванец умчал в Рыльск, оставив на поле брани до шести тысяч убитых..

Весть о победе привез царю в Троицкий монастырь молодой чашник Михайла Шеин и был пожалован за такую радость в окольничие. Все воеводы были щедро награждены, а войску было роздано 80 тысяч рублей. В своей грамоте к воеводам Борис употребил слова, что готов разделить с верными слугами последнюю рубашку.

Комарицкую же волость Борис Годунов предал огню и мечу. Он послал на крамольников касимовского царька Симеона с войском татар. «И они так разорили Комарицкую волость, что в ней не осталось ни кола, ни двора: они вешали мужчин за ноги на деревья, а затем стреляли в них из луков и пищалей, а потом жгли, женщин обесчестив, сажали на раскаленные сковороды, также насаживали их на раскаленные гвозди и деревянные колья, детей бросали в огонь и воду; и чем больше мучили людей, тем более они склонялись признать Дмитрия своим законным государем».

Борис Годунов, получая вести из бунташной волости, негодовал, а царевна Ксения плакала. Она изведала о лютых казнях от калик перехожих и пришла в ужас. Сердце ее содрогнулась, когда один из седовласых старичков вдруг неутешно и горько зарыдал.

– Чем же младенец виноват, государыня-царевна, когда его отнимают от матери и бросают в костер? То смертный грех, коему нет прощения.

В тот же день калик выгнали из царских теремов и Ксения, пожалуй, впервые, осудила своего отца. Зачем же так, батюшка? Почему так жестоко твое сердце? Все последнее время у тебя не стало к людям милосердия. Ты с неимоверной бесчеловечностью казнишь ни в чем не повинных женщин и детей. А как же Божьи заповеди?

Неутешно стало на душе Ксении, и она удалилась в Крестовую. Здесь она совершала утренние и вечерние молитвы, а иногда и церковные службы, часы, вечерни, всенощные. Крестовая была, как домашняя церковь, вся убрана иконами и святынями, разными предметами поклонения и моления. Одна стена ее сплошь была занята иконостасом в несколько ярусов, в коем иконы ставились по подобию церковных иконостасов, начиная с деисуса, или икон Спасителя, Богородицы и Иоанна Крестителя, составлявших основу домашних иконостасов. Нижний пояс был занят иконами местными, на поклоне, в числе коих, кроме Спасовой и Богородичной, ставились иконы особенно почему-либо чтимые, как-то: иконы тезоименитых ангелов, иконы благословенные от родителей и сродников, благословенные кресты, панагии и ковчежцы со святыми мощами, списки икон, прославленных чудотворениями, исцелениями; иконы святых, преимущественно чтимых как особых помощников, молителей и заступников.

Ксения уже давно ведала, что иконостас Крестовой комнаты был хранилищем домашней святыни, коя служила изобразителем внутренней благочестивой истории каждого лица, составлявшего в своей Крестовой иконостас – собственное моление. Все более или менее важные события и случаи жизни царя, царицы, Федора и Ксении сопровождались благословеньем или молением и призванием Божьего милосердия и святых заступников и покровителей, коих иконописные лики благоговейно и вносились в хранилище домашнего моления.

Крестовая была для Ксении тем святым местом, где она не только молилась, но и отдыхала душой, порой успокаивая ее после грубостей и обид, нанесенных матушкой. Иногда царица не только резко отчитывала дочь, но и поучала ее плеточкой, кою она носила с собой постоянно, дабы вся прислуга ничего не делала непозволительного. Особенно выпадало сенным девушкам, по коим плеть ходила почти каждое посещение царицы покоев Ксении, хотя они наказания и не заслуживали, но кровь Малюты Скуратова, кипевшая в жилах Марьи, давала о себе знать, искала выхода. Порой царица настолько приходила в неистовство, что та или иная сенная девушка неделями не могла отлежаться после побоев государыни. Ксения норовила заступиться, но мать уже было не остановить и ее «плеточка-голубушка» прикладывалась к самой царевне: «Нашлась защитница! И тебя приголублю!». Ксения примолкала, но давала волю слезам и уходила в Крестовую. Здесь, в благостной тишине, среди милых ее сердцу икон, она приходила в себя и, убаюканная боготворной средой Крестовой палаты, успокаивалась и принималась за молитву, нередко молясь за строптивую матушку, прося у Пресвятой Богородицы отпустить ее грехи вольные и невольные. Когда у матушки, как считала Ксения, накапливалось много грехов, то она, решив свершить ради нее не менее ста земных поклонов, брала в руки троицкие четки и начинала класть усердные поклоны, касаясь головой о поклонные скамеечки, крытые червчатым бархатом. То было длительное и утомительное молебствие, но после него у Ксении легко становилось на душе, ибо она ведала, что ее молитвы дойдут до Богородицы и тогда ее матушка смягчится нравом своим. И как она радовалась, видя, как ее матушка и в самом деле переставала сетовать на сенных девушек и не прикладывалась к «голубушке». И все-таки не все ее молебны доходили до Богородицы: минует несколько дней – и матушка вновь берется за плеть, что крайне огорчало Ксению.

На книжных налоях царевна читала священные книги, и всегда не бездумно, не «на рысях», как это делали некоторые священники, а вчитываясь в каждое слово, дабы постичь суть Божественного Писания. Иногда что-то смущало ее разум, а то и вовсе наводило на глубокие размышления; нет, она не оспаривала истину, изложенную в Писании, но сия истина почему-то не всегда соизмерялась с ее представлениями о бренной жизни, такой ныне смутной и противоречивой, от которой тревожно становилось на душе. «Выходит, надо еще глубже вникать в священные книги, чтобы осознать причину происходящего бытия и тогда все откроется истинным озарением; Господь укажет путь, по коему надлежит праведно пройти не только ей, но и каждому живущему на Земле». И она читала, читала…

Иногда ее мысли перекидывались на мирские дела, связанные с ее домашним побытом, теми или иными повелениями батюшки и матушки, свадебными приготовлениями…

Князь Василий Иванович Шуйский! Победитель сражения под Добрыничами. Батюшка и ему посулил отдать свою дочь в случае победы над самозванцем. Пресвятая Богородица! За старика! Невзрачного, подслеповатого, с реденькой козлиной бородкой.

Ксения упала царице в ноги.

– Не хочу, государыня матушка, быть женой Шуйского. Умоли батюшку, дабы не выдавал меня за сего старика!

Но Марья и слушать ничего не хотела. Распалилась от гнева:

– Так-то ты родителей своих почитаешь! Так-то о царстве Годуновых печешься! Да пойми, дура набитая, что коль Василий Шуйский не одолеет расстригу, нам всем смерть неминучая. Денно и нощно молись за воеводу Василия!

– За воеводу и воинство я молюсь, государыня матушка, но быть женой Шуйского – хуже смерти. Умоли батюшку!

– Я тебе умолю! А ну пойдем в баню!

В бане Марья «взяла плеть и больно выдрала. Ксения пыталась увернуться, но Дашка и Лизка держали за руки и за ноги».

Кода Марья удалилась в свои покои, Ксения, отчаявшись, нарушая все правила дворцового этикета, кинулась на мужскую половину отца, в надежде, что батюшка отменит свое решение.

Борис Федорович, удивленный неожиданным появлением дочери, повелел удалиться приглашенным в Кабинет боярам, а затем строго глянул на возбужденную дочь.

– Больше того никогда себе не позволяй, Ксения. Я вершу неотложные державные дела, а ты врываешься.

Охолонула Ксения. Она только сейчас поняла, что дерзко нарушала издревле заведенный порядок: никогда и ни в какие времена царевна не могла, без дозволения родителей, перейти на мужскую половину дворца, тем более, без материнского сопровождения. Сейчас батюшка вспылит и подвергнет ее суровому наказанию.

Ксения опустилась на колени.

– Прости, батюшка государь. Дозволь мне в свои покои вернуться.

Впервые увидел Борис Федорович свою дочь, стоящую перед ним на коленях, и это его озадачило.

– Встань, Ксения. Что привело тебя ко мне?

Замешкалась с ответом Ксения. Язык не поворачивался сказать о Василии Шуйском. Если уж батюшка принял решение, то он от него не отступится, лучше уж и не заикаться, дабы не вызвать у батюшки гнев. Но сердце кричало: не молчи, выскажи! В сей час решается твоя судьба. Надо осмелиться!

И, набравшись духу, Ксения вымолвила:

– Не люб сердцу моему князь Василий Шуйский… Не люб, государь батюшка.

Борис Иванович вышел из кресла и подошел к дочери. Все еще красивое лицо его, обрамленное черной курчавой бородой с седыми паутинками, выглядело изнеможенным и бледным, и уже никакой строгости в усталых, мученических глазах.

Положил свои руки на плечи Ксении и, глубоко вздохнув, с горечью в голосе произнес:

– И мне не люб, доченька. Но что поделаешь? Князь Шуйский державу сберег. Расстрига разбит наголову и уже более не оправится. Я же Шуйскому слово давал. Конь вырвется – догонишь, а сказанного слова не воротишь. Надо смириться, доченька. Такая уж твоя доля… Ты уж прости меня.

Ксения подняла на отца заплаканные глаза, а затем прижалась к его груди.

– Я все поняла, милый тятенька… О державе надо думать. Прости меня, глупую.

А Борис Федорович, несказанно любя свою дочь, гладил рукой Ксению по голове и приговаривал:

– Стерпится-слюбится. Василий-то, почитай, мне ровесник. Ну, какой же он старик? Все-то будет ладно. Зачем же горевать раньше времени?..

И все же в словах Бориса Федоровича звучала безысходность.

Увенчанный славою Василий Шуйский явился во дворец и изрек неожиданные для Бориса слова:

– Я благодарен, государь, за щедрые милости твои, но дозволь мне, потомку великого князя Александра Невского, найти невесту по своему выбору.

Годунов не ожидал такого поворота. Шуйский отказался от родства с государем всея Руси, о коем мечтает каждый знатный боярин. Что это? Честолюбие родовитого из родовитых, не захотевшего породниться с незнатными Годуновыми, или хитроумный умысел, известный Борису Федоровичу? Шуйский давно лелеял надежду овладеть царским престолом.

Василий Иванович смотрел на Годунова подслеповатыми глазами, и Борису Федоровичу показалось, что тот прячет в своих жиденьких, обвислых усах затаенную усмешку, как бы гордясь своим знатным происхождением, до коего бывшему захудалому костромского дворянчику никакой рукой не дотянуться.

А Василий Иванович, догадавшись, о чем может помыслить государь, тотчас униженно (вот хитрец!) проговорил:

– Куда уж нам, холопишкам твоим, о царской дочери помышлять. Нам, холопишкам, что-нибудь попроще подавай. Ты уж, дозволь, великий государь, мне в ином месте свою суженую приглядеть.

«Скоморох! Хитрый, мерзкий паук!» – хотелось крикнуть Годунову, но того он сделать не мог, ибо перед ним стоял «спаситель отечества», который заслуживает самой высокой награды.

– Добро, боярин. Я снимаю с тебя опалу, кою наложил еще царь Иван Васильевич Грозный. Можешь в любом месте выбирать себе супругу, опричь земель иноземных.

– Свят, свят! – трижды осенил себя крестным знамением Василий Иванович. – Еще не доставало мне среди поганых латинян супругу выискивать. Я, чай, человек православный. Николи не выйду из твоей государевой воли.

– Ступай, боярин, – сухо произнес Годунов. И когда Шуйский вышел, Борис Федорович раздраженно пристукнул кипарисовым посохом, изукрашенным дорогими каменьями. Пес! Ишь как ловко съязвил над всеми деяниями царя, связанными с неудавшимися женитьбами Ксении с заморскими королевичами. Пес!

Схватившись за грудь, опустился в кресло, невольно вспомнив Ивана Грозного. Тот бы мигом отослал сего боярина в Пыточную к Малюте Скуратову. Бояре рта не смели раскрыть. Ныне иное время. Смута до того расшатала трон, что усидеть на нем становится весьма нелегко. Народ, несмотря на сокрушительное поражение самозванца под Добрыничами, знай, талдычит об «истинном царевиче Дмитрии». Даже пришлось вызвать вдовую царицу Марфу Нагую из Белозерской обители.

После смерти Дмитрия в Угличе братья Нагие тотчас распустили слух, что царевича загубили люди Годунова. А вскоре на Москве приключился пожар. Борис обвинил Михаила Нагого и его братьев в поджоге столицы и заточил их в темницы. Вдову же Грозного, последнюю его жену, Марию Нагую, насильно постригли и отправили «в место пусто» – на Белоозеро.

Инокиню Марфу привезли ночью во дворец, где «Борис допрашивал ее вместе с женой. Когда Марфа сказала, что не ведает, жив ли ее сын или нет, то царица Марья выругала ее и бросилась на нее со свечою, чтоб выжечь глаза, но Борис защитил Марфу от ярости жены. Разговор кончился неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет на свете, говорили ей о спасении сына, об отвозе его за рубеж».

Марфу вновь удалили в обитель.