Текст книги "Великая грешница"

Глава 20
Неудача Лжедмитрия

«Царь» не без удовольствия выслушал рассказ Маржарета:

– Мы настигли двух негодяев, которые ехали в монашеских рясах, недалеко от Смоленска, у села Крутогорье. Настигли перед самым мостом, который оказался настолько ветхим, что он рухнул, когда мерзавцы и мои воины въехали на него. Под мостом оказалось настоящее ущелье, поэтому все погибли. Я же остался жив, благодаря своему коню. У него стерлась одна из подков, он слегка захромал и отстал перед самым мостом. Я пришел в село, поднял крестьян и попытался с ними выловить утопленников. Но речка в этом месте очень глубока, обрывиста и бурлива, нам удалось найти лишь монашеские рясы. Видимо, негодяи успели от них освободиться, но быстротечная река унесла обоих в Вислу.

– Туда им и дорога, Маржарет.

– Вот именно, ваше величество. Я прихватил с собой одного из крестьян, который нашел рясу. Позвать, ваше величество? Он расскажет вам и про мост, который давно надлежало укрепить, и про поиски утопленников.

– Это лишне, господин Маржарет. Дайте ему сто злотых и отпустите с миром.

– То, что подлецы вышли из Москвы в монашеских рясах, подтвердит и подьячий Викентий Нырков. Позвать?

Прежде чем встретиться с «царем», Маржарет побывал у подьячего, проведя с ним «нужную» беседу.

«Дмитрий Иванович» был чрезмерно занят, чтобы тратить время на пустяки.

– Я верю тебе, Маржарет. Надеюсь, ты и дальше будешь мне преданным слугой.

– Готов за вас жизнь отдать, ваше величество!

Маржарет преклонил колено, склонившись перед «государем».

– Встаньте, мой друг. Сегодня же вы получите из казны недостающую половину вашего вознаграждения.

– Вы самый щедрый властелин мира, ваше величество!

* * *

Никакие дорогостоящие платья и украшения не сломили царевну. И тогда расстрига вознамерился взять Ксению силой. Он вызвал Рубца Масальского и приказал:

– Приведи, Василий Михайлович, Ксению в баньку.

Масальский широко осклабился:

– Давно пора, ваше величество.

Государев боярин уже давно ведал, что по вечерам «Дмитрий Иванович» забавлялся в бане с девками, которых ему доставлял туда Михаил Молчанов, убийца Годуновых.

Когда царевна узнала, что ее вызывают к «царю», то попросила приличное платье, на что Молчанов рассмеялся:

– Да ты не знаешь, царевна, куда идешь. Не в палаты, а в баню. Не одеваться надо, а раздеваться, хе…

– Да как ты смеешь говорить мне такие пошлые дерзости, чернокнижник! – резко произнесла Ксения.

Михаил Молчанов был приближен ко двору Лжедмитрия для «чернокнижества», за которое он раньше был бит кнутом.

– Я теперь все смею, царевна. Ступай к государю! Он ждет тебя в баньке.

– И не подумаю!

Молчанов (от него попахивало вином) кликнул холопов, а затем, оттопырив нижнюю мясистую губу и сузив колючие желудевые глаза, с наглой усмешкой глянул на царевну.

– Сама пойдешь или слуги понесут?

– Сама, – презрительно посмотрев на Молчанова, сказала царевна. – Я поведаю царю о его хамском слуге.

Не переодевшись, в одном голубом сарафане, вся пылающая от гнева, Ксения направилась в царскую баню, в которую еще в бытность отца она любила ходить, сопровождаемая служанками. Баня была необыкновенно хороша и находилась на одном ярусе с жилыми палатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на него клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, которыми обмахивались, когда становилось очень жарко.

В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной «полевым круглым серым каменьем». От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.

Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке – волоковыми.

Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный, луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.

Когда мыльня топилась, то воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наполняемых медными, лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в таких же луженых тазах.

Квас, которым обливались, когда начинали париться, держали в туесах – больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.

Мылись на свежем душистом сене, которое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Опричь того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник – можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.

Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех подмосковных крестьян положен был оброк вениками. В течение года мужики должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.

Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.

В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями…

Баня служила и для царской, и царицыной половины. Женщины приходили в баню по отведенным им дням.

На сей раз шла Ксения в мыленку не только без всякой радости, но и в бесконечной тревоге. Она уже ведала, чем занимается Григорий Отрепьев в бывшей царской бане, и это тяготило ее душу. Неужели расстрига позволит себе над ней надругаться, как над сенной девкой? Такого чудовищного срама не должно случиться: она же не служанка, и даже не боярская дочь. Она – царевна, перед которой трепетали заморские принцы. Даже король Сигизмунд когда-то возмечтал сделать ее своей королевой, но помешали сложные отношения между Польшей и Россией. И вдруг на Руси появился этот уродец, беглый инок, назвавший себя «чудесно спасшимся царевичем Дмитрием». Расстрига не посмеет к ней прикоснуться. Не посмеет!

Отрепьев встретил ее в предбаннике… совершенно обнаженным. Ксения вскрикнула, отвернулась и кинулась, было, в сени, но ее тотчас схватили холопы и вновь втолкнули в предбанник.

Самозванец, раскрасневшийся и распаренный, был настолько пьян, что не мог устойчиво стоять на одном месте. Раскачиваясь из стороны в сторону, он повернулся и схватился за дверную ручку мыльни. Распахнул. Из мыльни пыхнуло жаром, вырвались клубы пара.

– Прошу в баньку, царевна… Но допрежь скинь свой сарафан… Охота глянуть на телеса твои изобильные… Я тебе помогу.

Отрепьев говорил заплетающимся голосом.

Ксения, закрыв глаза, гневно закричала:

– Не смей! Не смей ко мне прикасаться, расстрига! Мерзавец!

Царевна отчаянно сопротивлялась.

– Мишка! Залей ее глотку вином.

Четверо холопов схватили Ксению за руки и за ноги, а Молчанов с гоготом влил в рот царевны добрый ковш вина. Ксения рухнула на пол без чувств. С нее сбросили сарафан и уложили на мовную постель из лебяжьего пуха.

Отрепьев сел рядом. Жадными похотливыми глазами взирал на прекрасное тело царевны и бормотал:

– И чего ерепенилась, дуреха?.. Теперь ты моя, моя!

Осовелыми глазами глянул на Молчанова и холопов.

– Прочь с глаз моих!

Затем самозванец принялся оглаживать царевну потными руками, норовя возбудить свою плоть, но он ничего не добился. И он заплакал. Зачем ему мертвое тело? Зачем эта чарующая красота, когда Ксения бесчувственна и совершенно не отвечает на его ласки? Не надо было самому напиваться и Ксению не следовало упаивать вином. Молчанов перестарался, дурак!

Самозванец поднялся с ложа, накинул на царевну простыню и крикнул холопов:

– Отнесите царевну в свои покои!

Сам же Отрепьев вновь решил встретиться с Ксенией в бане, на свежую голову. Никуда-то она не денется.

И двух дней не миновало, как во дворец примчал посыльный Юрия Мнишека. Лжедмитрий прочел письмо и разорвал его на мелкие кусочки. Старый плут! От него ничего нельзя утаить. Но кто уведомил его о Ксении? Теперь люди Мнишека будут жить во дворце и следить за каждым его шагом… Что же с царевной? Как жаль, что не удалось полакомиться ее роскошным телом! Не судьба. Теперь ее удел – монастырь. Ха! Она пойдет все в тот же Чудов монастырь, где он взлелеял мечту стать царем. И он стал! А вот тебе, Ксения, быть вечной келейницей.

Глава 21
Катырев-Ростовский

Василий Пожарский и Федор Михалков распрощались со шляхтичами перед Дорогомиловской ямской слободой Москвы. Их предводителем был Юзеф Сташевский, тот самый Юзеф, который был одним из начальников караула Сандомирского замка и которому было поручено довести московитов без малейших помех до русской столицы. Конечно же, ни пан Мнишек, ни его военные слуги, нанявшиеся к воеводе, ничего не ведали ни о какой-либо погоне со стороны Маржарета, ни о гибели немецких наемников. Шляхтичи даже не знали о цели приезда к Мнишеку двух москалей, но это никак не облегчало судьбу московских стольников.

Оставшись одни, Василий и Федор повели далеко не веселый для них разговор:

– В Москву нам и шагу ступить нельзя. Маржарет будет разоблачен, и тогда самозванец лишит его головы. Такие вещи цари не прощают, – произнес Федор.

– И не только Маржарет. Если ниточка потянется, может пострадать и дьяк Власьев. Мнишек хоть и уверил, что Юзеф будет молчать о нашем приезде в Сандомир, но я не слишком-то доверяю этому пану.

– И я, Федор… И все же я должен войти в Москву. Не для того я ездил к Мнишеку, чтобы остаться в неведении о Ксении. Должен, Федор!

– С риском для головы?

– Пусть с риском, но мысль о Ксении не покидает меня ни на минуту. А вот твоей головой я рисковать не хочу. Ты укройся где-нибудь, пережди, а уж я буду доводить дело до конца.

– Опять ты горячишься. Давай чуток покумекаем.

– Покумекать можно, но в Москву я все равно пойду… Да вот хоть с убогими.

По дороге тянулась нищая братия с тощими холщовыми сумами.

– А что? – оживился Федор. – Облачимся в нищенскую сряду, и сам черт нас не узнает. Здравая мысль тебя осенила, Василий!

* * *

К хоромам Катырева-Ростовского подошли под мерный церковный благовест. У дубовых ворот сняли шапки, трижды осенили себя крестным знамением. Василий постучал в калитку посохом. Чуть погодя открылось маленькое оконце, из коего высунулась патлатая голова.

– Да сколь можно? Прут и прут!

Голос сиплый, недовольный, бородища веником.

– Доложи князю, борода, что к нему пришли бывшие сослуживцы по Кромам, – строго произнес Василий.

– Каки еще сослуживцы? – захихикал привратник. – Голь перекатная!

Василий ухватил мужика за бороду.

– Доложи, сказываю!

– Сей миг, милочки, – прохрипел привратник, но только его Василий отпустил, как тот захлопнул оконце и заорал заполошным голосом:

– Караул! Разбойные люди!

На дворе свирепо залаяли цепные собаки, к воротам побежали холопы из княжьего подклета.

– Ну, зачем ты его за бороду схватил? – посетовал Михалков. – Надо ноги уносить.

На счастье «нищебродов» к воротам подъехал ражий всадник на игреневом коне в окружении десятка послужильцев.

– Что за шум?

К ражему вершнику ступил Василий, снял дырявый войлочный колпак, отвесил поясной поклон.

– Здрав буде, князь Михаил Петрович… Не признал? Василий Пожарский.

– Пожарский? – удивился Катырев. – Ну и дела… А это кто с тобой? Бог ты мой. Федор Михалков.

Услышав голос боярина, привратник широко распахнул ворота.

– Прошу в терем, господа стольники.

– Благодарствуем, князь.

Прежде чем сесть за стол, Василий вытянул из нищенской сумы свою дворянскую сряду, переоблачился; то же самое сделал и Федор. Ничего не скрывая, друзья кратко поведали о своих необычных странствиях.

Катырев чутко слушал и головой покачивал.

– А я уж вас не чаял в живых увидеть. На Москве прошел слух, что вы где-то утонули под Смоленском. Однако, друзья. И чего только не выпало на вашу долю.

А на языке Василия вертелся вопрос и он, не удержавшись, спросил:

– Прости, Михаил Петрович. Что с царевной?

Катырев ответил не сразу, и эта заминка напугала Василия: неужели с Ксенией что-то недоброе случилось?

– Не тяни, воевода.

Федор глянул на друга с неодобрением: понукать Катырева не следовала, ибо тот обладал суровым нравом и страсть не любил, когда его подстегивают. Особенно это было заметно на ратных советах под Кромами. Здесь, правда, другие обстоятельства, и все же…

– У тебя, вижу, стольник, одно на уме, – нахмурив изогнутые пшеничные брови, молвил Катырев, и, не договорив, осушил серебряную чарку. Похрустел соленым груздочком, утер влажные, крупные губы рушником и наконец продолжил свою неспешную речь, свойственную сильным, волевым натурам.

– Расстрига повелел удалить царевну в Чудов монастырь.

– С какой стати? – тотчас вырвалось у Василия, и он весь напрягся, чувствуя, как толчками забилось сердце. Всего скорее самозванец надругался над Ксенией, а затем спровадил ее в обитель. Ублюдок!

Катырев, наблюдая за лицом стольника, успокоил:

– На Москве разные идут толки. Царевна-де не захотела отдаться расстриге. О том Федька Молчанов проболтался, но сему чернокнижнику у меня нет веры. Язык, что помело. А вот то, что Лжедмитрий получил от Мнишека гневное письмо, здесь у меня нет никаких сомнений. И доставил его некий пан Юзеф Сташевский, о коем вы мне уже рассказывали. Думается, оно и стало причиной удаления царевны в монастырь. Удовольствован ответом, Василий Михайлыч?

– Не совсем, воевода… Ксения уже приняла обряд пострижения?

– Пока нет… И дай Бог, чтобы не принимала.

Свои последние слова Катырев произнес в какой-то неопределенной задумчивости, но Василий принял их в прямом смысле.

– Разумеется, Михаил Петрович. Хочется ли ей в келью, в кою ее насильно отправили? А что, если вызволить ее из монастыря?

– И на Серебрянку? – усмехнулся Катырев.

– Почему на Серебрянку? Русь велика, можно и подальше увезти, где ее и леший не достанет. Главное, из обители вывезти.

– Вздор говоришь, стольник, – строго молвил Катырев.

– Да почему?

– Да потому, Василий Михайлович, что ты живешь одной навязчивой мыслью, от коей для Руси никакого проку.

– Не понимаю, Михаил Петрович.

– Глубже надо размышлять, стольник. Допрежь всего о державе стоит подумать. О державе!.. Тебе по нраву новый «царь»?

– Да я готов этого расстригу на куски порубить!

– Никогда того не бывало, чтобы беглый монах царем становился. Гнать в шею! – поддержал друга Михалков.

Катырев одобрительно посмотрел на обоих, провел тяжелой костистой ладонью по курчавой бороде в серебряных паутинках, а затем перевел взгляд на Михалкова.

– Гнать в шею. Добрая мысль, но дело сие непростое, требует времени. А время пока играет на самозванца. За ним ныне и стрельцы, и служилый люд, а самое главное – люд посадский. До сей поры верит он в посулы добренького «царя». Зело доверчив русский народ, и в том его несчастье.

– А бояре? Сколь бояр переметнулось к расстриге! – со злостью произнес Василий.

Пожарский и Михалков полагали, что Катырев начнет костерить московскую знать, перешедшую на сторону Лжецаря, но того не случилось.

– С боярами не все просто, стольники… Не все просто.

Михаил Петрович, облаченный в белую домотканую рубаху, расписанную по вороту и рукавам серебряным шитьем, медленно поднялся из кресла, подошел к высокому косящетому окну, глянул на двор, по коему сновали челядины, и надолго замолчал, углубившись в какую-то думу.

Василий пожал плечами, а Федор с неподдельным интересом ждал растолкования слов именитого воеводы, и вот они последовали.

– Угоден ли был Годунов боярам Романовым, Шуйским, Мстиславским и другим высоким родам?

– Вовсе нет. Не зря их Борис Федорович в опале держал, – отозвался Василий.

– А почему в опале? – свинцовые глаза Катырева вновь перекинулись на Михалкова.

– А чтоб на трон не замахивались. Борис-то Федорович – не Рюрикович и не Гедиминович, вот бояре и не прощали ему своего худородства.

– В том-то и соль. Неугоден был боярам Борис Федорович еще и потому, что зело дворянство возвысил. То-то бояре в исступление пришли. Для них Лжедмитрий – находка, путь к заветной цели.

– Находка?

– Не дивись, Василий Михайлович. Аль твой брат тебе ничего не сказывал?

– Да я его, почитай, и не вижу, Михаил Петрович.

– Худо. Твоя голова совсем не тем занята, а Дмитрий Михайлович тебе бы втолковал, что корысть бояр с пришествием расстриги еще больше умножилась. Лжецарь – всего лишь игрушка в тайных замыслах знати. Недолго будет его царствование.

– Откуда такая уверенность, Михаил Петрович? – повеселевшим голосом спросил Василий.

Катырев вновь уселся за стол, обвел обоих стольников цепкими глазами и молвил:

– Другим бы не поведал, а вам скажу, как заклятым врагам Расстриги… На самозванца готовится боярами заговор. В челе его вновь Василий Шуйский. На сей раз, как мне думается, расстриге не устоять.

– Отменно! – возликовал Василий.

– Рано радуешься, стольник, – покачал крутолобой головой Катырев. – В случае успеха держава получит слабого боярского царя, при коем Русь ждут новые беды. Дворянство не поддержит Шубника, смута еще больше усугубится. Не нужен царству Московскому такой государь.

– Тогда что же получается? Расстригу терпеть? – обескураженно произнес Василий.

– Почему ж терпеть? Пусть Василий Шуйский готовит заговор, но для того, чтобы не ставить на трон любого боярского царя, надлежит подобрать на трон человека, коего поддержит дворянство, и кое было надежной опорой Борису Годунову.

– И как такого сыскать? – спросил Федор.

Катырев отозвался не вдруг, ведая о том, что его предложение ошеломит сослуживцев, и все же сказать придется, ибо стольники могут зело пригодиться для исполнения задумки некоторых столичных дворян.

– Природных наследников Ивана Грозного и сыновей его не осталось. По мужской линии искоренен и наследник царя Бориса. Но остается… остается его дочь, царевна Ксения.

– Ксения?! – ахнул Василий.

– Но она же удалена в монастырь, – изумленно поглядывая на воеводу, молвил Федор.

– Я ведал, что вы придете в удивление, но оно улетучится, когда вы привыкните к сей мысли. Царевна еще не келейница, а всего лишь послушница. Ее спровадили в монастырь насильно, а Ксения, как мне известно, не терпит насилия, посему она и не торопится надеть на себя куколь.

– А если Гришка Отрепьев заставит немешкотно сотворить пострижение?

– Следует и такое предвидеть, но Ксения, и будучи келейницей поневоле, может вернуться к мирской жизни. Такое не раз уже случалось на Руси.

– И не только на Руси, – блеснул своими знаниями взбудораженный Василий. – Вспомните дочь великого Ярослава Мудрого, княжну Анну Ярославну, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом, а когда тот скончался, то королева удалилась в Санлизский монастырь, но через два года сняла монашескую рясу и вступила в новое супружество с графом де-Крепи. Сын ее, Филипп, стал королем Франции, но на всех важнейших бумагах Анна Ярославна подписывала вместе с ним свое имя. А княгиня Мария, дочь удельного ростовского князя Василько? Не она ли покинула свой монастырь и подняла Ростово-Суздальскую Русь на борьбу с татарами, а? А великая княгиня Ольга и правительница Елена Глинская?

– Однако, Василий. Не зря тебя мать науками пичкала, – хмыкнул Михаил Петрович.

– Все это чудесно, но согласится ли на царство сама Ксения, и какие силы будут на ее стороне?

– Пока все призрачно, нужно обстоятельно поговорить с царевной, но вся закавыка в том, кто бы мог это сделать. Ни я, ни другие верные царевне люди в женскую половину Чудова монастыря войти не смогут. Ксению может посетить только женщина.

– Моя матушка! – без раздумий воскликнул Василий.

– Я уже думал о том и помышлял съездить к дьяку Власьеву, но отложил поездку, дабы не вызвать подозрения. Афанасий Иванович ныне зовется «великим секретарем и надворным подскарбием» царя Дмитрия Ивановича.

– Подскарбием? – переспросил Федор.

– Глава казначейства. Ныне он, как и при Борисе Годунове, чуть ли не второе лицо государства. За ним же остался и Посольский приказ. Но смогу вас заверить, стольники, что Афанасьев служит не самозванцу, а державе. Это умнейший человек.

– Он непременно будет на стороне Ксении! – горячо произнес Василий.

– Сие не подлежит сомнению. Кстати, Михаил Иванович, твой отец также является сторонником выдвижения царевны Ксении на царство. Пойдет за ней и московское дворянство, кое не хотело бы видеть на троне двуличного Шуйского.

– Значит, дело за Ксенией? Я завтра же отправлюсь к матушке в Мугреево.

– Добро, Василий Михайлович. Надеюсь, что ты сумеешь уговорить мать приехать в Москву. Уж очень бы мне хотелось с ней встретиться. Поедешь с моими псарями и выжлятниками. Будто бы на охоту. Дороги ныне не безопасны… А ты, Федор Иванович, пока побудь у меня. На Москве никто не должен ведать, что стольники, отправившиеся к Мнишеку, живы и здоровы.