Текст книги "Великая грешница"

Глава 22
В Чудовом монастыре

Ксения стояла перед ракой святителя Алексия, основавшего Чудов монастырь в 1365 году. Именно в этот год, 6 сентября, митрополит Алексий заложил здесь каменную церковь во имя Чуда Архангела Михаила. С возведением церкви был установлен и сам монастырь.

Ксения отменно ведала, что в кремлевскую обитель, учрежденную известным святителем, с самого начала собирали знающих и испытанных старцев, избранных из монастырей, славившихся подвижнической жизнью, в том числе и из Сергиева монастыря еще при жизни преподобного его основателя.

Ксения прикладывалась к гробнице и вспоминала, как пять лет назад мощи святителя были торжественно переложены в новую серебряную раку, коя была сооружена по желанию царя Федора Иоанныча и была доделана в 1598 году после кончины государя. Рака, скованная из серебра, была украшена златом, многоцветным бисером и драгоценными каменьями; вверху ее был изображен образ святителя, «и так великолепно была устроена, что не можно было достойно и описать ее». Она была изготовлена уже при царе Борисе Годунове, когда и свершилось переложение святых мощей.

Тогда Ксении было двенадцать лет, и она до мельчайших подробностей помнит торжественное шествие, возглавляемое патриархом Иовом и ее отцом. В тот день, когда она стояла у раки со всей своей семьей, все мысли ее были светлые, ничем не омраченные. Ныне же на ее глазах застыли горевые безутешные слезы. Люди самозванца чуть ли не силой привели ее в обитель и, поставив перед игуменьей, изрекли:

– Повелением великого государя Дмитрия Ивановича сей царевне надлежит быть в Чудовом монастыре. Принимай новую келейницу, игуменья Феоктиста.

Сказали – и удалились, а Феоктиста глянула на царевну своими чуткими, внимательными глазами и тихо вздохнула.

– Никак не по своей воле доставили тебя в обитель, Ксения Борисовна?

– Не по своей, матушка игуменья. Не лежит моя душа к постригу.

Вновь вздохнула Феоктиста.

– Не судима воля царская… Но ты успокойся, голубушка. С постригом спешить не будем, пока в послушницах походишь, а там как Бог повелит душе твоей. Пойдем, келью твою покажу. Добрая келья, с чудотворными иконами и поклонным крестом.

Разумеется, игуменья не владела всем монастырем, а лишь его небольшой, «женской» частью, где проживали монахини из знатных семей. Ксении была отведена одна из лучших келий на третьем ярусе. Была она тепла, просторна и хорошо освещена тремя оконцами, выходящими на Вознесенский монастырь. Здесь же, в верхнем ярусе (с северной стороны) находились архиерейские покои, Крестовая палата, столовая и библиотека. На втором ярусе помещались: Судейская палата, палата Подьяческая, палата Архивная и две палаты больничные; в нижнем ярусе находились палаты: столярная, каретная, кузнечная и кладовые.

Ксения не раз бывала в Чудовом монастыре, обнесенном каменной оградой, и всегда любовалась храмами Михаила Чуда, Благовещения, Иоанна Лествичника… Последний храм был возведен по приказу Ивана Грозного. 29 февраля 1556 года у него родилась дочь, царевна Евдокия. Государь по своему обычаю крестил ее в Чудовом монастыре и тотчас повелел построить над задними вратами монастыря обетную церковь во имя Иоанна Лествичника с пределом Евдокии мученицы. Именно этот храм посещала Ксения чаще других, ибо уже с четырнадцати лет ознакомилась с сочинением преподобного «Лествица райская», кой написал знаменитое наставление к иноческой жизни. Конечно же, иночество никогда не привлекало царевну, но привлекало само содержание книги. Преподобный писал, что иноческая жизнь есть путь непрерывного и трудного восхождения по лестнице духовного самосовершенствования. Это восхождение представляет собой движение борьбы с собственными страстями и пороками. «Лествица» составляла тридцать бесед о тридцати различных ступенях духовного восхождения к безупречности. Многие из бесед Ксения запомнила наизусть, чем порадовала свою верховую боярыню Марию Федоровну… Ныне ее нет, не с кем поделиться своими мыслями и чувствами. Теперь она – монастырская затворница, и никакая ладная келья не будет радовать ее сердце. Ксению ожидают кручина и грусть – по высоким теремам, где она хоть как-то веселилась с сенными девушками и боярышнями, тоска по покойным родителям и по ее желанному Василию Пожарскому. С тех пор, когда она обнаружила записку Василия в букете роз, миновало три недели. Где он, что с ним? Ну, хоть бы какая-то весточка! Все смутно, туманно. Как возликовало ее сердце, когда прочла его письмо, и как надеялась, что Василий вновь чем-то порадует ее. Не порадовал, и от того тоска ее все усиливалась, особенно сейчас, когда она очутилась в обители, где ей суждено прожить оставшуюся жизнь.

Чуточку полегче стало на сердце после прихода в келью игуменьи. Феоктиста ласково молвила:

– Ведаю, что ты, царевна-голубушка, златошвейка отменная. Не возьмешься ли за дело оное? У тебя келья светлая, пригожая.

– Да я с радостью, матушка игуменья.

– Вот и славно, голубушка.

* * *

Мария Федоровна Пожарская подходила к Чудову монастырю с разноречивыми мыслями. Беседа с сыном в Мугрееве была и сердечной, и… печальной. Княгиня очень огорчилась, когда изведала, что Ксению насильно удалили в обитель, но еще больше она обеспокоилась, когда Василий передал ей разговор с Катыревым-Ростовским. Дворянство наметило царевну в государыни царства Московского!

Тревога пала на сердце Марии Федоровны. На Москве зреет заговор, в челе его знатный Рюрикович Василий Иванович Шуйский, нацелившийся на царский трон. Вполне вероятно, что боярам удастся скинуть самозваного царя с престола, и тогда его захватит Шуйский. Однако служилое дворянство не хочет видеть на троне боярского царя, склоняясь к царевне Ксении, дочери Годунова, кой целиком полагался на дворян, дав ему немало привилегий… Ксения Борисовна! Она умна, зело образована, но этого недостаточно, дабы повелевать державой, ибо царевна не властолюбива. Катырев (была с ним продолжительная беседа) невозмутимо молвил:

– Коль умна, и повелевать научится. В помощь ей назначим разумных мужей, кои возглавят государевы приказы. А в ближних думных людях станет Афанасий Власьев ходить, что у Бориса Годунова отменно служил.

– Но бояре трон без крови не уступят.

– И о том подумали. Дабы бояре мятеж не поднимали, соберем Земский собор, основу коего, по обыкновению, составляют выборные люди из городов, в массе своей дворяне и земские старосты. Они ж боярского царя не захотят. Так что, Мария Федоровна, у царевны Ксении Борисовны есть все условия занять отеческий престол.

– Но согласится ли на престол сама Ксения? Мнится мне, уговорить ее едва ли удастся.

– А вот тут, княгиня Берсенева-Пожарская, все будет от тебя зависеть. Лучшей уговорницы нам не сыскать… Ты сразу-то в монастырь не ходи, допрежь всего, поразмысли, как с царевной здраво беседу провести. Ну, да не мне тебя учить, мудрую жену.

«Не мне тебя учить, – вспоминала слова Катырева княгиня, идя по Спасской улочке Кремля к обители. – А надо бы поучить, чтобы в крамольные дела не ввязывалась. Не жилось спокойно, так ныне в самую гиль впуталась, став врагом не только Лжедмитрия, но и всей столичной знати. Пресвятая Богородица, да надлежит ли то делать, когда сын держится на волоске?»

От такой мысли Мария Федоровна даже остановилась между Чудовом и Вознесенским монастырями. Если самозванец проведает, что Василий не утонул, а где-то скрывается, то непременно учинит сыск, а когда найдет – не пощадит. Сын под угрозой казни, недалече ушла и мать, вступив в заговор с Катыревым. А коль так, то и вся семья Пожарских быстро окажется в опале. Не повторит ли она путь своего деда Ивана Никитича Берсеня? Чур, чур меня!

Мария беспокойно глянула на златоглавые купола храмов и будто божественный глас услышала: «Да покинет тебя смятение, Мария. Твой путь во имя спасения Святой Руси. Да будет он благословен самим Господом».

Исчезли страхи, и на душе установилось успокоение, вернулась твердость для исполнения благой цели.

Мария Федоровна земно поклонилась обители и уверенно пошла к вратам.

Ксения несказанно утешилась появлению своей бывшей верховой боярыни. Она прямо-таки кинулась на грудь Марии Федоровны, не сдерживая счастливых слез.

– Как я рада тебя видеть, боярыня, как рада!

– И у меня по тебе вся душа изболелась, государыня-царевна. Привыкла к тебе, как к родной дочери.

Когда радость от встречи слегка унялась, Ксения, потупив очи и явно смущаясь, справилась:

– Что с Василием, матушка боярыня?

– С Василием? – переспросила Мария Федоровна и вспомнила, как всей душой рвался сын на Москву, дабы быть поближе к царевне. Едва его угомонила.

– С ним все хорошо, государыня-царевна, но на Москве ему показываться нельзя.

– Почему, боярыня?

Пришлось Марии Федоровне все рассказать, после чего Ксения с затаенной грустью молвила:

– Значит, он опять на Серебрянке?.. Пресвятая Богородица, как бы мне хотелось там очутиться!

– На все воля Господня. Может, и такое приключится, если обитель покинешь.

– Сие уже невозможно, боярыня. Быть мне до смертного дня черницей-келейницей.

– Не скажи, государыня-царевна. Человек предполагает, а Бог располагает.

Мария Федоровна исподволь начинала подходить к самому важному вопросу.

– Вот была бы ты царицей, то бы непременно посетила Серебрянку. Допустим, по пути в Троицкую обитель.

– Ну, конечно бы, посетила, боярыня. Но сие только в грезах привидится.

– Отчего в грезах? Вот расстригу с трона выпроводим, и возвращайся во дворец. И не просто царевной, а русской государыней.

– Шутишь, боярыня.

Мария Федоровна близко ступила к царевне и посмотрела на нее проникновенным взглядом, тем самым взглядом, кой всегда означал для Ксении, что боярыня хочет молвить что-то важное и серьезное.

– Чутко выслушай меня, государыня-царевна, но не торопись со своими заключениями. Разговор наш будет обстоятельный. Давай-ка присядем…

Глава 23
Тайный совет

Катырев-Ростовский остался доволен беседой княгини Пожарской с Ксенией Годуновой. Царевна, хоть и с большим трудом, дала согласие. Теперь следует собрать нужных людей, дабы договориться, в какой мере принимать участие в заговоре Василия Шуйского и как помешать ему, захватить царский трон.

Для тайного совета нашелся и повод: именины Михаила Петровича. Собрались люди «ростовского корня», чье родство пересекалось в том или ином колене и чьи имена в той или иной мере прославили державу: Петр Иванович Буйносов-Ростовский, Григорий Михайлович Темкин-Ростовский, Иван Андреевич Брюхатый-Ростовский, Сергей Дмитриевич Хохолков (из рода Брюхатых), Терентий Васильевич Касаткин-Ростовский. Все – потомки Рюриковича, но из угасших родов, отодвинутых столичной знатью на задворки. Все – ярые противники Лжедмитрия и Василия Шуйского. Всех охотно поддерживали московские и городовые дворяне, ибо каждый побывал в воеводах и имел ратные успехи. Не доставало на совете Афанасия Власьева, но Катырев счел нужным не рисковать канцлером: Лжедмитрий и так косо смотрит на «ростовское гнездо». Самым последним на именины прибыл бывший именитый смоленский воевода Иван Никитич Михалков, один из добрых друзей Михаила Катырева.

После заздравной именной чарки Катырев начал совет. Был на нем и Федор Михалков, кой временно скрывался в хоромах князя. Еще неделю назад о сыне изведал Иван Никитич, извещенный Михаилом Петровичем.

– И чего он у тебя в доме ошивается? – осерчал Иван Никитич. – Федька и вовсе свой родной очаг забыл. То его Власьев к ляхам отрядил, то по иным делам где-то запропастился, а ныне у тебя прячется. И что за сын непутевый? Связался с этим Васькой Пожарским – и теперь никакого покоя родителям.

Но пенял на сына недолго, когда обстоятельно потолковал с Катыревым.

– Ты не шибко брани Федора. Он с Василием Пожарским великое дело для Руси сотворил. Дьяк Власьев их на зело велемудрое дело надоумил. Ни татары, ни турки на Московию не полезли.

– Да ведаю, ведаю. Заходил ко мне Афанасий Иваныч. Но сын, прежде всего, должен родителя уведомить, а ведь он, неслух, словом не обмолвился.

Однако в душе Иван Никитич остался доволен своим Федькой: не худо, когда сын из немалых испытаний с честью вышел, не посрамил род Михалковых.

– Пусть пока у меня поживет. Я его своим дальним сродником слугам представил. Сам ведаешь: из дому ему и шагу ступить нельзя, так что потерпи, Иван Никитич…

Во время совета Федор не проронил ни слова, а когда в покоях остались отец и Михаил Петрович, он высказал:

– Жак Маржарет ведает внешней дворцовой стражей, кою составляет целая рота немецких наемников с мушкетами и саблями. Взять их будет нелегко. Маржарет подобрал отменных воинов.

– Ты прав, Федор, но что ты предлагаешь?

– Надо сделать так, чтобы в час нападения на царский дворец немецкая рота отсутствовала.

– Суждение прекрасное, Федор, но не выполнимое, – сказал Катырев.

– Этот француз, изрекают, получает от расстриги большие деньги, вдвое больше, чем от Бориса Годунова. Никчемная затея, – отмахнулся Иван Никитич.

– И все-таки, батя, надо попытаться.

– Уж не ты ль к нему собрался? – усмехнулся отец.

– Я, батя. Мы с Василием не худо с Маржаретом сдружились, а он не раз сказывал, что ради друзей, готов пойти на любой риск. Так-де принято у гасконцев. А если ему еще посулить и тугой кошелек, то он сделает свое дело наверняка.

Катырев и Михалков какое-то время обдумывали слова Федора, а затем Михаил Петрович, пощипав широкие табачные усы, с улыбкой произнес:

– А что, Иван Никитич, может, поможем Василию Шуйскому свалить расстригу? Глядишь, и нам лишний козырь. Да еще какой!

– Козырь немалый, но ты ж сам говорил: Федьке ни шагу из дому. Да и как ему повидать Маржарета? Не к дворцу же идти.

– Я придумал, батя. Маржарет живет в Немецкой слободе. Я знаком с его слугой Эмилем. Он подскажет, когда в доме появляется его хозяин. А в Кукуй меня довезет в колымаге Михаил Петрович.

– А ведь, кажись, дело придумал твой Федька, Иван Никитич. Я в Кукуй давно собирался к одному купцу.

– Но чтоб из колымаги не высовывался! – погрозил кулаком сыну Михалков.

Глава 24
Окаянные латиняне

Жалованье дворянам и подготовка к войне с татарами опустошили казну, но Отрепьев решил довести свою задумку до конца.

Громадные деньги имелись у монастырей, и Лжедмитрий взял у них около сорока тысяч рублей, но и этих денег оказалось недостаточно. Вторая попытка пополнить казну за счет монастырей не увенчалась успехом: отцы церкви воспротивились посягательству на их богатства. Достаточно и того, что они прощали самозванцу его связи с католиками и протестантами.

Помолвка Отрепьева с Мариной Мнишек подлила масла в огонь. Марину честили как еретичку и требовали, чтобы польская «девка» приняла крещение по православному обряду. Но патриарх Игнатий, «лизоблюд расстриги», не поддержал пастырей. Льстивый грек, во всем угождая самозванцу, ограничился миропомазанием.

Недовольство самозванцем нарастало. Особенно оно умножилось, когда тот задумал по указке римского папы и Сигизмунда поход через степь на юг в Крым и далекую Турцию.

Церковь, видя растущее влияние иезуитов при Лжедмитрии, стала опасаться за свое положение и поддержала Шуйских.

Самозванец никакой опоры в Русском государстве не нашел. Вся его надежда была лишь на шляхту и иезуитов, но и с ними начались у Лжедмитрия трения. Шляхта требовала от него выполнения данных посулов, а римский папа напоминал об обещании обратить в католичество русский народ.

Чтобы владычествовать на Руси, самозванец просил панов умножить польскую ратную силу. Скоро был найден благовидный предлог для ввода польского войска в Москву – предстоящая свадьба Лжедмитрия с Мариной Мнишек. Но пан Мнишек все оттягивал отъезд дочери, стараясь высосать из русской казны как можно больше денег. Самозванец передал Мнишеку триста тысяч злотых и пятьдесят – его сыну, вскоре Мнишеку было послано еще двадцать тысяч рублей. Тесть начал брать в долг товары у московских купцов, занимать у них деньги, требуя от зятя все им оплачивать.

2 мая 1606 года «свадебный поезд» из двух тысяч панов и шляхты прибыл в Москву. Москвитян поразил вид свадебного поезда: паны ехали на свадьбу воинским обычаем, «урядясь в сбруях и с копьи, в панцирях и полном вооружении».

Для Марины Мнишек и ее слуг отвели целый монастырь. Панов, шляхтичей и их слуг разместили в домах москвитян, где «гости» чувствовали себя полными хозяевами.

Свадьба, вопреки воле Боярской думы и отцов церкви, была назначена на 8 мая, что являлось прямым и оскорбительным вызовом религиозному чувству православных людей, так как накануне празднования дня святого Николая Чудотворца, высоко чтимого в народе, свадьбу устраивать не полагалось ни в коем случае.

Венчание происходило в Кремле, в Успенском соборе. Поляки стояли в храме с оружием и в шапках с перьями, что оскверняло православную церковь.

Сама же свадьба состоялась во дворце. Самозванца и Марину поутру привели в Столовую избу, где их обручил придворный протопоп Федор. Затем обрученных проводили в Успенский собор. Патриарх торжественно короновал Марину, предварительно свершив обряд миропомазания.

К великому изумлению православных, царица не взяла причастия. Многие присутствующие не могли скрыть замешательства и негодования. Среди приглашенных гостей прошел ропот, ибо коронация Марины в Успенском соборе явилась неслыханным нарушением всех норм и приличий. Православным царицам даже многолетие петь стали лишь при Борисе Годунове. Но и такое безобидное новшество православные воспринимали как бесстыдство. Отказ Марины принять причастие возмутил москвитян…

А пьяные шляхтичи скакали на лошадях по улицам, стреляли, давили народ, грабили прохожих, по ночам вламывались в дома мирных жителей, насиловали женщин.

Паны чувствовали себя господами положения. В пьяном разгуле они бряцали саблями и кричали: «Что ваш царь?! Мы дали царя Москве!»

Народное возмущение готово было разразиться каждую минуту.

Летописец воскликнет: «Крик, вопль, говор неподобный. О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!»

Глава 25
Гибель Гришки Отрепьева

Ситуация в Москве становилась угрожающей. Даже иезуиты, находившиеся в столице, говорили, что назревает народное восстание, но оно будет направлено не против царя, а против иноземного наемного воинства. Самозванцу доложили, что народ едва не разгромил двор пана Вишневецкого. Ночью у двора собралось более четырех тысяч московитов.

– Я накажу Адама Вишневецкого. Зачем его гайдук избил посадского человека?

Однако наказание ясновельможного пана не последовало, но Лжедмитрий, хотя и не сомневался в преданности народа, в тот же день усилил охрану Кремля: удвоил караулы и поднял по тревоге несколько тысяч стрельцов. Всю ночь польские роты разъезжали по Кремлю и время от времени палили в воздух из пистолей и мушкетов, надеясь этим устрашить москалей.

Заговорщики: трое братьев Шуйских, братья Голицыны, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Крюк-Колычев, дети боярские Валуев и Воейков, купцы Мыльниковы и другие торговые люди вели хитрую игру, отвлекая лжецаря от грозящей ему опасности, и добились своего. Петр Басманов и его сыскное ведомство сосредоточили все усилия на охрану поляков, расселившихся в домах москвитян.

Василий Шуйский несколько раз откладывал время переворота, поскольку не был уверен, как поведет себя чернь, коя, в большинстве своем, все еще верила «Дмитрию». И тогда на очередном совете заговорщиков он приказал кинуть в день восстания вероломный клич: «Поляки бьют государя!». Народ бросится громить ляхов, а заговорщики проникнут во дворец и убьют самозванца.

* * *

Черная глухая ночь. Хоромы Василия Шуйского. В брусяных покоях князья, бояре, воеводы, головы и сотники новгородского войска (Шуйским удалось втянуть в заговор новгородцев). Здесь же купцы под началом Савватея Мыльникова и духовные лица.

Подле Шуйского – царица-инокиня Марфа, тайно прибывшая из Вознесенского монастыря.

Василий Иванович горячо молвил:

– Час настал! Вся Москва готова подняться на иноверцев. Самозванец не должен более сидеть на троне. Подлый расстрига поругал святую веру, осквернил храмы Божии и венчался с поганой полькой. Гришка Отрепьев разорил державную казну и отдал Псков и Новгород своей латинянке. Ежели и дале расстригу терпеть, то Русь будет под пятой короля Жигмонда. Хотите ли оного?

– Не хотим, князь. Буде терпеть ляхов! Лавки пограбили, каменья и злато с икон обдирают, жен силят. Не хотим ляхов! – зашумели московские купцы.

Ратные же люди помалкивали. Верить ли князю Шуйскому? Новый-то царь милостив. Это не государь, а ляхи да немчины лиходейничают. Так царь-де повелел их после свадьбы в Речь Посполитую спровадить. Уйдут иноверцы, и вновь на Москве покойно станет. Шуйскому же не впервой народ мутить. Сам, чу, на престол замахнулся.

Шуйский пощипал жидкую сивую бороденку и вновь заговорил:

– Ведаю, ведаю, люди ратные, ваше молчанье. Сумленье гложет? Шуйский-де на кресте Дмитрия признал. Было оное. Но чего ради? Чтоб от злодея Бориски Годунова избавиться. Чаял, станет самозванец защитником дедовских обычаев, а вышло наоборот. Он беглый расстрига! Да вот и матушка царица о том изречет. Так ли, государыня?

– Так, князь! – сверкнула очами Марфа. – Гришка Отрепьев ведовством и чернокнижием нарек себя сыном Ивана Васильевича. Нарек, и помрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей. Меня же и сродников устрашил смертью. Ныне всему миру поведаю: не мой он сын, не царевич Дмитрий, а вор, богоотступник и еретик! Гоните злодея с престола, гоните немедля, покуда Господь не покарал нас за страшные грехи. Нам не нужна латинская вера. Гоните сатану!

Черные глаза инокини полыхали огнем. Слова ее всколыхнули служилых. Уж тут-то безо лжи: не станет же мать на сына богохульствовать. Никак, и в самом деле сидит на царстве расстрига.

Ратные люди загалдели:

– Прогоним, матушка царица! Не быть Гришке на троне! Сказывай, что делать нам, князь Шуйский?

– Как только ударят в набат, пусть все бегут по улицам и кричат, что ляхи замышляют убить царя. Народ кинется на ляхов, мы же побежим во дворец и прикончим с расстригой.

– Но у царских покоев большая немецкая стража.

– Будьте покойны, люди ратные. Наш человек отведет внешнюю стражу от царских покоев. А теперь, братья, помолимся. Да поможет нам Господь в святом деле!..

В ночь на 17 мая в Москву вошли три тысячи ратников и заняли все двенадцать ворот Белого города.

На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай-города. Тотчас же ударили в сполох все «сорок сороков» московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Отовсюду неслось:

– Литва помышляет убить царя Дмитрия Иваныча и завладеть Москвой. Бей Литву!

Москвитяне, вооружившись топорами, дубинами, рогатинами и прадедовскими мечами, бросились к домам польских панов.

– Круши злыдней!

Бурные, гормонные потоки людей хлынули на Красную площадь. Здесь же разъезжали на конях Василий Шуйский, Василий Голицын, Иван Куракин и Михайла Татищев с оружной челядью.

– Пора, православные! – истово молвил Василий Шуйский и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя – большой золоченый крест, в правой – меч. Подъехав к Успенскому собору, Василий Иванович сошел с коня и приложился к образу Владимирской Богородицы. Когда обернулся к толпе, неказистое лицо его было суровым и воинственным.

– Буде царствовать Гришке расстриге. Во имя Божия зову на злого еретика!

Гулкий тревожный набат разбудил самозванца. Вскочив с ложа и накинув бархатный кафтан, побежал из царицыной опочивальни к своим покоям. Встречу – Петр Басманов.

– Что за звон, боярин?

– Сказывают пожар в Белом городе, государь.

Самозванец широко зевнул и пошел досыпать к Марине. Но вскоре раздались выкрики под окнами дворца:

– Дева Мария, что это? – испуганно приподнялась с перины царица.

Самозванец окликнул Басманова.

– Глянь, боярин.

Басманов вернулся с побелевшим лицом.

– Бунт, государь!.. Упреждал, сколь раз упреждал. Не внял моим советам, – рывком распахнул окно. – Слышь, государь?

– Смерть еретику! Смерть вору!..

Лжедмитрий судорожно глотнул воздуху и кинулся к алебардщикам.

– Стража! Никого не впускать! Защитите своего государя и вы получите по тысяче злотых. Заприте ворота!

Но алебардщиков было слишком мало. Озверелая толпа лезла вперед, бухала из самопалов и пистолей. Стражники попятились к государевым покоям, а народ бежал по переходам и лестницам.

Петр Басманов, схватив царский палаш, побежал навстречу.

– Стойте, православные! Побойтесь Бога! Не делайте зла государю. То – помазанник Божий!

Один из заговорщиков, пробившись через оробевшую стражу, подскочил к Басманову.

– Врешь, прихвостень! Выдавай вора!

– Сам вор!

Басманов сверкнул палашом и разрубил заговорщику голову. Толпа ринулась к боярину. Алебардщики взбежали наверх, оставив мятежникам Басманова.

Тут подоспели Василий Голицын и Михайла Татищев. Басманов норовил усовестить бояр:

– Остановите толпу! Одумайтесь, и царь щедро наградит вас!

– Не от расстриги награду получать! – воскликнул Михайла Татищев и пырнул Басманова длинным ногайским ножом. Басманов рухнул под ноги толпы, его поволокли вниз по лестнице и сбросили с Красного крыльца.

Самозванец, размахивая мечом, выступил вперед:

– Я вам не Борис Годунов! Прочь из дворца!

Дворянин Григорий Валуев выбил из рук самозванца меч. Обезоруженный царь отступил в покои. Алебардщики закрыли вход, но по дверям застучали топоры.

Лжедмитрий перешел с телохранителями в опочивальню и в отчаянии закричал:

– Измена во дворце! Почему вас так мало? Где остальная стража? Вашими алебардами курицы не зарубить. Где пистоли и ружья?

Дверь зашаталась под ударами топоров. Самозванец, в поисках спасения, побежал к опочивальне царицы.

– Мятежники во дворце! Прячься, Марина!

Маленькая изящная царица с визгом вылетела из покоев. Самозванец же заперся в умывальне, но и здесь не нашел спасения: гневно орущая толпа приближалась к его последнему укрытию. Лжедмитрий ступил к открытому окну. Внизу, вдоль дворцовой стены, алели на солнце крашеные подмостки, срубленные для свадебных торжеств. Поодаль на Житном дворе и у Чертольских ворот расхаживали караульные стрельцы.

«Выхода нет, надо прыгать. Стрельцы не оставят меня в беде», – смело подумал самозванец и прыгнул из окна. Норовил угодить на подмостки, дабы по ним спуститься во двор, но сорвался. До земли было не менее пятнадцати саженей. Лжедмитрий, сломав ногу и разбив грудь, бездыханно распластался на земле. Его поднял один из алебардщиков, ливонский дворянин Фирстенберг.

Подбежали стрельцы, признав государя, отлили водой и оттащили к разрушенным хоромам Бориса Годунова.

Самозванец, придя в себя, тихо и просящее молвил:

– Вы всегда мне были верными слугами. Заступитесь и в сей горький час. Я выдам вам жалованье за три года вперед и пожалую вас вотчинами изменников-бояр. На том мое государево слово.

То была поистине царская награда.

– Защитим, государь. Побьем изменников!

Служилые понесли самозванца во дворец, где вовсю буйствовала толпа. Шуйский еще накануне выпустил из темниц лихих людей, напоил вином. Теперь они рушили и разоряли государев дворец, искали Лжедмитрия и Марину.

Царица спряталась среди придворных польских фрейлин и московских боярышень. Здесь же был юный камердинер царицы Ян Омульский. Он встал с обнаженной саблей возле закрытых дверей и храбро произнес:

– Не бойтесь, государыня. Я не позволю черни войти в ваши покои.

В двери ломились бывшие колодники. Фрейлины и боярышни испуганно сгрудились вокруг Марины. Слышался рев, угрожающие выкрики:

– Тут еретичка! Круши!

Двери зашатались. Марину бил холодный озноб. Сейчас московские варвары ворвутся в опочивальню и убьют ее. О, Боже!

Марина юркнула под колокол-юбку своей грофмейстерины. Двери упали. Ян Омульский бесстрашно двинулся на колодников, но его тотчас уложили тяжелой дубиной.

– Где царь и его латинянка? Сказывайте, сучки! – грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями верзила.

– Мы не знаем, где царь. Как видите, его здесь нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мнишеку, – ответила гофмейстерина.

– Врешь, стерва, знаешь! – рявкнул все тот же детина. – А ну, робя, хватай женок!

– Хватай! – отозвалась толпа. – Ляхи наших жен и дочерей не щадили. Силь латинянок!

Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Не тронули лишь старую гофмейстерину.

Мало погодя на женскую половину явились бояре.

– Буде непотребничать, ярыжники! Буде! – загремел дородный Василий Голицын.

Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу увели в дальние покои.

– Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! – заслышались выкрики.

Стрельцы доставили самозванца к Красному крыльцу.

– Бей христопродавца! Бей вора! – завопили колодники и люди Шуйского.

Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и пищалями.

– Осади! То не вор, а истинный государь. Осади!

Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа – вспять.

Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.

«Все дело спортят, неслухи!» – подумал князь и спустился с Красного крыльца.

– Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!

Стрельцы уперлись – в три дубины не проймешь. Народ увещевают:

– Осади! Не кинем царя батюшку!

Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут кто-то выкрикнул из толпы:

– Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!

Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:

– Бес с вами, выдадим вам государя.

К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.

– Господь не захотел, чтобы подлый еретик терзал Московию. Власть твоя закончилась, расстрига!

Гришка Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.

– Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну, да и тебе, прохиндею, не царствовать.

К самозванцу подскочил московский купец Савватей Мыльников.

– Да что с ним толковать, еретиком? Таких царей у меня хватает на конюшне. Благословим польского свистуна!

Выстрелил в Отрепьева из ружья.

Самозванца и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте самозванец хотел обезглавить Шуйского.)

На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

Шуйский приказал:

– Киньте расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.